Александр I, воспитанный «по законам разума и в принципе добродетели», приглашает в Россию Валентина Гаюи

Сменив на престоле убитого отца, Александр Павлович не на­рушил династических традиций и тотчас отменил распоряжения своего предшественника.

В детские годы юного наследника его наставникам повелевалось «запрещать и не допускать до того, чтобы их высочества учи­нили вред себе или жизнь имеющему, следовательно, бить, бранить при них не надлежит и их не допускать, чтоб били, щипали и брани­ли человека или тварь или какой вред или боль причиняли. Не допускать их высочеств до того, чтобы мучили и убивали невинных жи­вотных, как то птиц, бабочек, мух, собак, кошек или иное или портили что умышленно, но поваживать их, чтоб попечение имели о принадлежащей им собаке, птице, белке или ином животном и оным доставляли выгоды свои и даже до цветов в горшках, поливая оные. <...> Отделять от воспитания разговоры, рассказы и слухи, умаляющие любовь к добру и добродетели или умножающие поро­ки. <...> Главное достоинство наставления детей состоять должно в любви к ближнему (не делай другому чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, доб­рожелательности ко всем людям, в ласковом и снисходительном обхождении ко всякому, в добронравии непрерывном, в чистосер­дечии и благородном сердце».

Воспитанный на западный манер «по законам разума и в принципе добродетели», молодой император с первых дней цар­ствования взял курс на либерализацию общественной жизни. Освобождаются политические заключенные, и в их числе те, кто оказался заточен в монастыри и сумасшедшие дома. Вновь обре­тают гражданские права те, кто прежде по суду был поражен в них, а таковых по России сыскалось немало. Примерно двенадцати тысячам человек вернули утраченные права и позволили возобновить государствен­ную службу.

Восстановлены в прежней силе жало­ванные грамоты дворянству и городам. Запрещены пытки, вводятся ограничения на телесные наказания, открываются границы, разрешается ввоз иностранных книг. «Александр I был интернациональ­но настроенным человеком и чувствовал, что его главное предназначение — евро­пейская общность наций, что предпочти­тельнее, чем-то национальное государст­во, во главе которого ему случилось быть. <...> Будучи самодержцем по рождению, Александр благожелательно относился

к конституционным формам правления, которые он ввел в Финляндии и Польше и намеревался постепенно учредить в России».

Манифест 1801 г. даровал право собственности на землю отдель­ным лицам всех сословий, исключая крепостных, благодаря чему но­вые социальные группы приобретали полный гражданский статус.

Впервые появился департамент, отвечающий за просвещение россиян, — Министерство народного просвещения, воспитания юношества и распространения наук (1802). Империю условно раз­делили на шесть учебных округов, учредили четыре вида учебных заведений: приходские и уездные училища, гимназии, университе­ты. Столица обрела Педагогический институт (1804), вслед за Дерптским (1802) открываются Виленский (1803), Харьковский (1805) и Казанский (1805) университеты. Отменяются цензурные постановления и другие ограничения в области просвещения и на­родного образования. Вновь принятый Устав учебных заведений (1804) возложил материальное содержание приходских училищ в городах на местное самоуправление, в казенных селах на самих крестьян, в помещичьих владениях на усмотрение помещика. Под­писывая закон, монарх полагал, что финансовая независимость уч­редителей от государства избавит их от его бюрократической опе­ки, в силу чего органы самоуправления, как за границей, примутся активно открывать учебные заведения, а либерально настроенные помещики, крестьянские общины или группы граждан поспешат инициировать создание школ, что приведет к всеобщему распро­странению грамотности. В действительности же «отказ государственной казны финансировать народное образование и передача полномочий от­крытия образовательных заведений на местный уровень привели к сокраще­нию числа начальных школ по причине отсутствия средств, да и желания у местных устроителей».

Александр I, как «интернациональ­но настроенный человек», живо интере­совался западными новациями и, как человек, воспитанный в «благоволении к роду человеческому, доброжелатель­ности ко всем людям», не мог не от­кликнуться на европейские эксперимен­ты в области обучения глухих и слепых детей. Особое внимание государя при­влекал Париж, доверенные лица обстоя­тельно сообщали в Санкт-Петербург обо всех французских новациях и пре­образованиях, в том числе упомянули и о существовании Королевского училища слепых. Узнав об уникаль­ном учебном заведении, Александр I загорелся желанием как мож­но скорее устроить нечто подобное в Северной Пальмире и при­гласил руководить новым делом непосредственно Гаюи. Благода­ря великому французу и в России откроются первые училища для глухих и слепых.

Помня о заслугах талантливого тифлопедагога, духовными ро­дителями отечественных специальных учебных заведений все же признаем Александра I и его матушку — вдовствующую государы­ню Марию Федоровну. Волей просвещенного монарха модель специальной школы попала в Россию прежде, чем была воспроизведена в большинстве европейских стран, где по­литические, экономические и социально-культурные предпосылки к ее появлению складывались столетиями. В России, напротив, не имелось достаточных причин для обще­ственного признания целесообразности обучения детей с сенсор­ными нарушениями, однако самодержец, узнав о существовании подобной практики во Франции, заимствует модель специальной школы и, не интересуясь мнением соотечественников, повелевает воспроизвести ее в столице. Непредсказуемый прецедент откры­тия училища для глухих (1806) и училища для слепых (1807) ста­новится фактом отечественной истории. Благодаря единоличному решению самодержца Россия, не накопившая опыта индивидуально­го обучения глухих и слепых, не имеющая частных заведений для этой категории учащихся, одной из первых открывает государственные специальные школы. Петербургское Императорское учи­лище для глухих возникло прежде Королевских институтов Шве­ции и Англии, училище для слепых — в то же время, что и в Гер­мании, Австро-Венгрии, Чехии, но раньше, чем в Голландии и Швеции.

Подробности рождения первых отечественных специальных училищ, как и мытарств Гаюи в России, не оставляют сомнений в том, что прецедент объясняется исключительно желанием импе­ратора перенять парижскую новинку, в своем добродеятельном по­рыве царствующие особы заметно оторвались от управляемого ими населения страны.

Приглашение, посланное Александром I выдающемуся тифло­педагогу, утрачено, но сохранилось ответное письмо: «Об основа­нии в Петербурге заведения для полезного занятия слепых, по примеру учрежденных уже во Франции заведений в пользу сих людей, столь несчастных и достойных сожаления» от 20 августа 1803 г. Русский биограф Гаюи доктор А. И. Скребицкий убежден, что проект явился реакцией на официальный запрос, сделанный тифло­педагогу от имени самодержца через флигель-адъютанта Н. 3. Хитро­во.

Как мы уже знаем, на родине тифлопедагогические устремле­ния Гаюи, успехи его учеников последовательно привлекали вни­мание и получали высокую оценку и поддержку со стороны Людо­вика XVI, Национального собрания, республиканского Конвента, Директории. Расположенный в центре Парижа Институт слепых сумел пережить кровавое и голодное десятилетие французской ре­волюции (1789—1799), но не выстоял под напором Наполеона Бо­напарта. Испытывая острую нужду в деньгах на военные нужды, корсиканец отказывается от финансирования института из казны и предлагает слить его с парижской богадельней для слепых(1801). Попытки Гаюи привлечь деньги на содержание отныне ча­стного учебного заведения оказываются безуспешными, и именно в этот момент, оказавшийся в драматической ситуации пионер тифлопедагогики, встречается с Николаем 3ахаровичем Хитрово. Парижанин прини­мает приглашение российского просвещенного государя, для него не столь важно, где учить слепых, главное — не бросать неоспори­мо нужное и слепцам, и зрячим дело.

Предполагая пробыть в Петербурге несколько месяцев, Гаюи планирует поездку на 1804 г. и начинает обстоятельно готовиться к визиту, подробно обговаривая условия и детали проекта. За го­дичный, продолжительный по западным меркам, срок пребывания в стране энтузиаст предполагал:

· создать в российской столице аналог парижского Института для слепых, оснастив его всеми необходимыми приспособле­ниями, приборами и материалами;

на примере приглашенного с собой незрячего ученика де­монстрировать россиянам как образовательные возможности незрячих, так и необходимость их обучения, с тем чтобы за­разить и увлечь идеями тифлопедагогики российские власти и общество;

· подготовить себе на смену преемника из русских подданных для последующего руководства институтом;

· организовать в пригласившей стране, чей император про­явил интерес к образованию слепых, печатание рельеф­ных учебников и книг для незрячих, обеспечить ими учи­лище.

Сложную, но вместе с тем выполнимую, по мнению западноев­ропейца, программу А. И. Скребицкий охарактеризовал так: «Не зная страны, в которую его приглашали, Гаюи в простоте сердеч­ной предполагал, что практика его родины осуществима и в Рос­сии! <...> Как горько ему пришлось разочароваться в этом убежде­нии».

Трудности подстерегали француза с самого начала русского проекта. Согласование условий и обязательств по переписке хотя и затянулось, но завершилось, казалось бы, весьма успешно. В сентябре 1805 г. пришло известие об одобрении проекта и всех условий Александром I. Более того, император просил Гаюи при­быть безотлагательно, оговорив на случай личной занятости в войсках ответственную кандидатуру, которой поручено будет встретить Гаюи и разрешить все возможные трудности по вопло­щению проекта. «Принять Гаюи и оказать всевозможное содействие в духе заключенных с ним условий» император доверил свое­му статс-секретарю, курирующему народное просвещение, М. Н. Му­равьеву.

В силу неизвестных нам причин приехать в Россию безотлага­тельно парижанину не удалось, в Петербурге он появится только в сентябре 1806 г., успев к тому времени поспособствовать рожде­нию специальной школы в Пруссии. Прибыв в российскую столи­цу, Гаюи ожидал привычной встречи с пригласившим его монар­хом, дабы согласно установившемуся правилу продемонстрировать императору, двору, влиятельнейшим людям, включая ученых му­жей, образовательные потенции и успехи незрячих на примере своего воспитанника. «Гаюи льстит себя надеждою, что не будет не­достойным монарха увидеть впервые слепого, который не только может исполнять разные ремесленные работы, но и читать, считать, писать, печатать, демонстрировать по картам и т. п.». Встреча не состоялась ни по приезде, ни в последующие одиннадцать лет пребывания Гаюи в России, монарх и приглашенный им «приехать безотлагательно» французский тифлопедагог так ни­когда и не увидели друг друга.

Почти полгода парижанин не мог начать дело: два месяца иска­ли русского педагога, несколько месяцев — незрячих детей, три месяца министр просвещения граф Петр Васильевич Завадовский не имел времени ознакомиться с переданными ему бумагами. Пытаясь привлечь к своему делу интерес знати, Гаюи на пару с учеником Фурнье посещал званые вечера в известных столичных особняках, нередко встречая там влиятельных людей, министров, членов Ака­демии наук, но заинтересовать зрителей не сумел. Российская «ци­вилизация» оказалась безразлична к образовательным потенциям и успехам незрячего человека. Участники салонных вечеров, укра­шенных демонстрациями талантов слепого ученика, относились к ним как к развлечению, мало чем отличающемуся от представле­ний искусных магов, фокусников или музыкантов. Выдающиеся педагогические достижения казались зрителям цирковыми трюка­ми, не имеющими отношения к реальной жизни. Приходя в вос­торг от увиденного, представители «цивилизации» не предполага­ли воспроизводить фантастические педагогические опыты в силу их очевидной нецелесообразности. Предложение организовать обучение оказалось даже для столичного просвещенного населе­ния весьма экзотическим и не нашло отклика. Однако не стоит укорять соотечественников в бессердечии, недальновидности или невежестве. Зная историю страны, нелепо ожидать от русского ба­рина, один раз увидевшего пишущего и считающего незрячего француза, попытки наладить обучение собственных крепостных, страдающих недостатком зрения. Слепые дети, безусловно, вызы­вали жалость у любого нашего соотечественника, многие россияне относились к ним участливо и могли поддержать милостыней, од­нако в душе противились мысли отдать слепого в школу.

Личные права и свободы человека на Западе и в России пони­мались по-разному, заметно отличались по уровню развития и степени поддержки населением системы образования, медицин­ской помощи, светского призрения, там личная свобода, граждан­ское право, образование осознавались ценностью уже многими, здесь — единицами. В Российском государстве к началу XIX в. не сложились предпосылки, необходимые для на­чала специального обучения глухих и слепых детей.

Институт слепых Гаюи или Воспитательный дом Бецкого, а до того «сиропитательницы» (сиротские дома) Петра I общество вос­принимало привезенными с чужбины чудачествами, противными русской душе, а потому опытные учреждения создавались и суще­ствовали исключительно волей устроителя самодержца и мгновенно хирели, как только интерес последнего к ним ослабевал. Слу­чай Гаюи отнюдь не досадное исключение, а закономерность. К моменту приезда тифлопедагога в Петербург парижские выдум­ки перестали занимать Александра I. Правда, официальной причи­ной задержки открытия специальной школы чиновники искренне называли «отсутствие в России слепых»! Обескураженный неле­пым заявлением парижанин не мог найти правдоподобного объяс­нения происходящему и сделал дипломатичную запись в дневни­ке: «Если в публичных местах «прекрасной столицы России» действительно не видно слепых, то это обусловливается «мудрою политикою», предписывающей помещикам и родителям этих не­счастных держать их при себе, на родине, а если это дети крестьян казенных или сироты, то помещать их в богадельни».

Действительно, состоятельные родители из чувства стыда скрывали слепых детей но поместьям; дворовые городских усадеб держать больных детей при себе не имели права; малоимущие столичные горожане либо прятали слепца дома, либо давали ему в руки нищенскую суму и доверяли Божьему Провидению, прав­да, побираться слепому прошаку приходилось за пределами Санкт-Петербурга. В столице, напомним, с момента ее основания действовало строжайшее предписание «о непропуске нищих», ко­торое исполнялось полицией неукоснительно. Встретить слепца на столичной улице и впрямь оказалось непросто. Не надеясь на по­мощь властей, Гаюи попытался разыскать учеников на церковных папертях, но не преуспел в своих стараниях. Те немногие, кого па­рижанин сумел найти, категорически отказывались «идти в шко­лу», не возымели действия и посулы учителя вознаграждать за уроки. Жившие случайным подаянием попрошайки категорически не хотели зарабатывать учебой. «Нищие за наем взятых ими детей платили по 80 копеек ассигнациями и по рублю в день, а за уродливых и по два рубля». Попрошайничество на Руси оставалось при­быльнее трудовых заработков. На объявления Гаюи в столичных газетах отозвались лишь два родителя француза, служившие при дворе императора, — огранщик бриллиантов Кинэ и художник-декоратор Дранже (их сыновья оказались слишком малы для приема в школу), откликов от русских семей не последовало.

Осознав тщету своих усилий, Гаюи пишет 29 ноября 1806 г. министру просвещения П. В. Завадовскому, что, «являясь в Рос­сию, он рассчитывал собрать вокруг себя слепых детей, спасти их от праздности и тунеядства, обучить полезным занятиям и заста­вить благословлять благотворительного монарха, управляющего их родиной, и достойных его министров». Парижанин напоминал министру о его давнем обещании немедленно ознако­миться с методами обучения незрячих. Прокомментировать это напоминание доверим А. И. Скребицкому: «Из последней просьбы мы можем заключить, что русский министр народного просвеще­ния, под непосредственное ведение которого поставлен был при­глашенный императором Гаюи, не удосужился в течение трех месяцев познакомиться хотя бы поверхностно со специальностью человека, которого вся Европа встречала с любопытством, любо­знательностью и желанием поучиться у него». Однако сожаления о пассивности министра образования звучат из уст по­томка, живущего на столетие позже, а главное, исповедующего ценности другого периода. Да и личная «вина» П. В. Завадовского минимальна, так как «специфической чертой российской политикческой системы, обусловившей определенную направленность са­мих преобразований, являлась зависимость руководителей народ­ным образованием от монархов, их взглядов и политических привязанностей. Тесная связь с троном обусловила и известную инертность министров народного просвещения, в том числе и П. В. Завадовского». Тот факт, что министр «не удосужил­ся в течение трех месяцев познакомиться» с предложениями Гаюи, говорит скорее о его чиновничьей прозорливости. Неторопливость сановника служит косвенным доказательством и потери монархом интереса к своей затее, и убежденности министра в том, что обучение слепых не имеет отношения к народному просвещению.

Коллизия со школой для слепых сродни истории открытия Воспитательного дома, когда, «кроме императрицы и Бецкого, едва ли нашелся бы еще десяток лиц по всей России, которые понима­ли бы цель, с какою [он] основывался, и еще менее таких, которые сочувствовали бы этой цели». И по прошествии полу­века трудно оказалось найти «десяток лиц по всей России, кото­рые понимали бы цель», преследуемую настырным парижанином, тем более не находилось «таких, которые сочувствовали бы этой цели».

Официально назначенный в помощь Гаюи господин Бушуев ока­зался горьким пьяницей. Будущий директор, а именно на эту дол­жность намечали Бушуева, по свидетельству парижанина, посещал вверенное ему заведение не чаще двух раз в месяц. Первые полто­ра месяца Гаюи обходился исключительно услугами незрячего вос­питанника Фурнье, затем нашелся волонтер — студент Педагогиче­ского института Галич, вслед за ним пришли французский эмигрант, учитель музыки Луэ, преподаватели ремесел — Цирлейн, Даненберг и Яков Пожарский.

После пяти месяцев пребывания парижанина в России 10 фев­раля 1807 г. небогатая женщина привела к нему на прием слепого сына, проживавшего среди сотни разновозрастных слепцов в сто­личной Смольной богадельне. Попытка Гаюи набрать учеников из системы закрытого призрения, проходивших по другому (не образовательному) ведомству, превратилась в многолетнюю безуспеш­ную бюрократическую волокиту.

Почти год промучается Гаюи, прежде чем император найдет время ознакомиться с его проектом штатного расписания Института слепых. А вот решение Александр I примет незамедлительно: разрешено открыть училище на 15 учебных мест (Гаюи просил па 25), которое передается в ведение попечителя Санкт-Петербург­ского учебного округа Н. Н. Новосильцева. Одновременно монарх щедро увеличил первоначальную сумму, выделенную на благотво­рительную акцию, добавив к капиталу училища (который, вклю­чая стоимость недвижимости, составлял к марту 1807 г. около 573 ООО р.) единовременное пособие в 5185 р. На ежегодное содер­жание училища определили 14 150 р., иными словами, денег на ев­ропейскую диковину государь не пожалел. Увы, деньги являлись важным, но не единственным двигателем образовательного проек­та. Даже при полном финансовом благополучии оказалось невоз­можным преодолеть несоответствие чужеродной модели россий­ским законам, традициям и нравам.

Замысел Гаюи о введении совместного обучения мальчиков и девочек в силу некоторых особенностей официального помощника г-на Бушуева пришлось оставить, и в школу решили принимать мальчиков из бедных и богатых семей. Программы их обучения разнились меж собой, ибо по французским канонам строились со­образно материальному положению учеников: первых учили чте­нию, музыке, ручному труду и книгопечатанию; вторых, сверх на­званного минимума, — письму, истории, географии, поэзии; всем ученикам преподавался Закон Божий. Особого внимания заслужи­вают цели образования незрячих и задачи учреждаемых для них государственных институтов.

Гаюи считал важным:

· дать возможность всем слепым учиться, избавив их от тяже­лого и опасного бремени праздности, которая способствует формированию дурных привычек и пороков;

· объединить незрячих общей работой, полезной и обществу, и им самим;

· обеспечить неимущих слепцов заработком взамен жизни по­даянием;

· предоставить талантливым слепым из состоятельных семей возможность заниматься интеллектуальным трудом; сделать их максимально независимыми, создать предпосылки для са­мообразования и саморазвития;

· вернуть обществу праздные, но здоровые руки поводырей, живущих за счет благотворительности.

Выдвинутые Гаюи основания необходимости создания специаль­ных институтов свидетельствуют о том, что выдающийся тифлопедагог опередил не только российское, но и западноевропейское время. Проживающие второй период россияне не могли принять аргумен­ты, убедительные для просвещенных парижан или образованных горожан протестантских стран, проживавших на тот момент следу­ющий, третий период эволюции отношения государства и об­щества к людям с физическими и умственными недостатками. Напомним, и во Франции многие замыслы Гаюи не находили понимания и поддержки даже среди образованных современни­ков, европейцы осознают их справедливость лишь в четвертом периоде.

Мало кто в начале XIX в. мог согласиться принять слепых об­разцом для зрячих, а именно эту идею отстаивал Гаюи. Он пола­гал, что результаты в обучении слепого станут убедительным дока­зательством образовательных потенций человека для молодежи, прежде всего той ее части, которую некоторые называли не спо­собной к наукам и ремеслам. Казалось, интеллектуальные успехи слепцов — тех, кого общество признавало исключительно объек­том жалости и милосердного призрения, позволят филантропам направлять свою благотворительность не на призрение, а на орга­низацию рабочих мест для слепых ремесленников. Отстаивая не­обходимость обучения незрячих, Гаюи доказывал государственную выгоду от этого предприятия тем, что за счет создания учебных и рабочих мест станет возможным расширить сферу деятельного призрения.

Россия не вняла страстным призывам парижанина, деятельное призрение не вызывало интереса, а о создании рабочих мест для слепцов и речи быть не могло. Казалось бы, у нас есть все основа­ния вслед за А. И. Скребицким и его единомышленниками подвергнуть нелицеприятной критике самодержавие и пассивность рос­сийской бюрократии, но мы не станем делать этого, поскольку

первый период эволюции отношения к инвалидам, Гаюи предло­жил ценности и институты еще далекого для нее третьего периода и тем самым обрек свой проект на провал, но сам прецедент по­пытки создать императорскую, т. е. государственную, школу для слепых заслуживает самого пристального внимания.

Прежде невозможный частный проект сам по себе результат либерализации общественной жизни, предпринятой Александ­ром I. Не окажись на российским троне монарха, с ранних лет вос­питываемого венценосной бабушкой-немкой «по законам разума и в принципе добродетели», не приехал бы в Санкт-Петербург Ва­лентин Гаюи и долго еще отечество не задумалось бы о школьном обучении слепых. Провидению было угодно привести к власти человека, выращенного «в общем благоволении к роду человеческо­му, доброжелательности ко всем людям, в ласковом и снисходи­тельном обхождении ко всякому», и вскоре его замыслом Россия встанет на путь деятельной благотворительности, обретет и учили­ще для слепых, и училище для глухих детей. Чрезвычайные труд­ности, сопровождавшие становление этих учреждений, объясняются тем, что европейская модель специального обучения, закономерная для начала третьего периода эволюции отношения государства и общества к людям с физическими и умственными недостатками, реализовывалась в стране, не завершившей предшествующий пе­риод. Правительство не заботилось о вовлечении глухих и слепых в школьную науку, да что правительство, если даже образованные состоятельные родители подобных детей не видели смысла в их обучении. Модель специальной школы попала в Россию раньше, чем была воспроизведена в ряде европейских стран, где политиче­ские, экономические и социально-культурные предпосылки к ее появлению складывались столетиями.