Музыкальная москва в тридцатые годы

Музыкальная жизнь Москвы в тридцатые годы была очень интересной и разнообразной. Хотя своих исполнителей тогда было меньше, это компенсировалось частыми концертами крупных иностранных гастролеров. Некоторые из них побывали в разных городах Союза. Крупнейший европейский дирижер Оскар Фрид был первым из тех, кто приехал в СССР после революции. Его принимал Ленин. В 1934 году он остался жить в Москве. Отто Клемперер в своих мемуарах назвал его «гениальнейшим дирижером». Умер Фрид перед войной, кажется, в Тбилиси.

Приезжали и другие: Бруно Вальтер, Эрих Клемперер, Клейбер, Лео Блех. В Ленинграде работал известный дирижер Фриц Штидри. В Харькове — Пауль Клецки. В Москве с 1930 года оркестром радио руководил Георг Себастьян. О Фриде я уже говорил. Оркестр Московской филармонии возглавлял Эйген Сенкар, а концертмейстером первых скрипок был приглашенный им австриец Бронислав Мигман, уникальный оркестрант. Высоченный, плотный, скрипка в его руках казалась игрушкой. В итоге три дирижера высшего класса являлись стержнем концертной жизни Москвы. Георг Себастьян проявлял внимание к молодым советским солистам. Именно с ним Тихон Хренников исполнил впервые свой Фортепианный концерт летом 1935 года на эстраде парка имени Горького.

Сенкар был прекрасным, требовательным дирижером. Благодаря ему оркестр Московской филармонии достиг очень высокого уровня. Но в отличие от Себастьяна, Сенкар не хотел работать с молодыми солистами и по отношению к ним вел себя недостойно. Дело дошло до того, что однажды на репетиции концерта Моцарта пианист Абрам Дьяков ушел, хлопнув крышкой рояля. По самое забавное произошло с Яшей Флиером на одном из первых его выступлений. Играл он тогда ошеломляюще. И вот, готовя программу, Сенкар назначил репетицию с Флиером на день концерта. Мало того, он оставил ему всего пятнадцать минут, а Второй концерт Листа идет двадцать минут. Флиер был совсем молод, впервые выступал в Большом зале консерватории, с престижным оркестром и знаменитым дирижером, и потому все проглотил. Начинается второе отделение концерта. Выходит Яша, тогда еще в костюме, не во фраке, и начинает играть. Его полюбили сразу, сидели, как завороженные. Концерт идет фактически без репетиции. Виолончелист Сергей Ширинский прекрасно знал и играл соло. Но молодой кларнетист играл Концерт впервые и поэтому запустил свое соло ровно в два раза быстрее. У всех перехватило дыхание. Вот-вот сорвется... Музыканты растеряны. А Яша уверенно, упрямо играет свое. И вдруг Бронислав Митман заиграл на скрипке соло кларнета и довел его до конца. Все было спасено. Митман оказался героем, а Сенкар в гневе сломал дирижерскую палочку. Подобное бывает в концертной практике.

Большой зал консерватории видел нечто невероятное. Произошло это перед войной. Исполнялась сюита Грига «Пер Гюнт». У пульта — дипломант конкурса дирижеров Михаил Жуков. Позже он стал главным дирижером Театра оперетты. В зале аншлаг. Все идет гладко. Наступает момент исполнения песни Сольвейг. Солистка на эстраде едва успела раскрыть рот, как в зале поднялась женщина и запела. Она пропела все до конца в сопровождении оркестра. А солистка так и не издала ни звука. Жуков решил, что это трюк, выдумка режиссера, и продолжал исполнение. В публике замешательство, никто ничего не понимает.

Антракт. Режиссер набрасывается на дирижера: «Что вы наделали?» А Жуков в ответ: «Нет, что вы наделали?»

Конферансье в Большом зале был некий Про, пожилой мужчина, но слухам, бывший полковник царской армии. Произведения Дебюсси, Равеля и других зарубежных композиторов он с прекрасным произношением объявлял на языке оригинала, при этом смотрел перед собой и казался неприступным. Выходит он после антракта и говорит: «Товарищи! Произошел возмутительный случай. Неизвестная гражданка позволила себе спеть песню Сольвейг». Как выяснилось потом, «неизвестной гражданкой» оказалась далеко не молодая женщина, хористка Большого театра. Мечтой ее жизни было исполнение песни Сольвейг с оркестром. Поняв, что это, скорее всего, последняя возможность, она таким образом осуществила свою мечту.

Большим событием концертной жизни был приезд Яши Хейфеца. С билетами обстояло настолько сложно, что профессор А. И. Ямпольский сидел в первом амфитеатре Большого зала. В партере находилось всевозможное начальство.

Профессор П. С. Столярский привел к Хейфецу своих талантливых учеников — Лизу Гилельс и Мишу Фихтенгольца. Но Хейфец вначале потребовал исполнения гамм. Они не были готовы к этому, и Хейфец отказался их слушать. Профессор Ямпольский показал Хейфецу своего питомца Бусю Гольдштейна. Хейфец был в восторге. Когда Гольдштейн приехал в Германию, то получил теплое письмо от Хейфеца. А позже, по его рекомендации, Гольдштейну прислали приглашение на профессорское место в США. Но он уже утвердился в Германии, освоил язык, обжился и решил не уезжать.

В те годы приезжали в Москву и Ленинград исполнители мирового класса. Пианисты: А. Корто, Э. Петри, Р. Казадезюс, Артур Рубинштейн, И. Фридман, А. Шнабель. Скрипачи: Я. Хейфец, Е. Цимбалист, И. Сигети, Ж. Тибо. Виолончелисты: Морис Марешаль, Рая Гарбузова. Солистов не перечесть. Помню, весь сезон 1934/1935 годов была замечательная польская певица Эва Бандровска-Турска; сезон 1935/1936 годов пианист Эгон Петри играл в разных городах страны. Стали утверждаться на концертной эстраде Давид Ойстрах, Григорий Гинзбург, Лев Оборин, Иван Козловский, Александр Пирогов, Марк Рейзен, Яков Зак, Роза Тамаркина, Мария Максакова, Валерия Барсова, Эмиль Гилельс, Яков Флиер, Мария Юдина, Мария Гринберг. Если кого пропустил, прошу прощения.

После революции зарубежные гастроли русских музыкантов фактически прекратились. В первые годы советской власти уехали на гастроли и не возвратились Рахманинов, Глазунов, Шаляпин, Метнер. Остались за рубежом и величайшие пианисты: Владимир Горовиц, Симон Барер и Иосиф Левин. Леопольд Ауэр и плеяда его великих учеников: Яша Хейфец, Ефрем Цимбалист, Миша Эльман, братья Пиастре уехали не на гастроли, а кто как мог и... забыли обратный адрес. Возвратился только один Мирон Полякин. В двадцатых годах состоялись гастроли квартета имени Глазунова в скандинавских странах и скрипача Михаила Эрденко в Японии. В 1935 или 1936 году солисты Большого театра Барсова, Максакова, а также Ойстрах и Гинзбург отправились с концертной поездкой в Швецию, Норвегию и Польшу. Затем в Турцию поехали дирижер Николай Голованов и Лев Оборин. И на том все.

Трудно себе представить, но с 1930 по 1936 годы кон­цертную жизнь Москвы еще не охватило партийно-кадровое зловоние. Музыкантов определял талант. Послужной список их бабушек и дедушек с анализом крови и мочи ни­кого не интересовал. Всему этому в 1936-1937 годах пришел конец. Пропаганда из года в год наглела, охватывая одно за другим проявления жизни, разума, культуры, внося во все свой примитив и интеллектуальное убожество.

В тридцатых годах еще не было конкурсомании, и конкурс имени Шопена в Варшаве не затмил другие музыкальные новости. Но вот в одной из книг-воспоминаний написано: «В 1932 году советские пианисты уехали в Варшаву на конкурс Шопена и вернулись ни с чем». Москвичи старшего поколения помнят другое. А главное: появилась книга о конкурсах, и из нее мы узнали, что советские пианисты получили на конкурсе имени Шопена четыре премии и четыре диплома. IV премия — Абрам Луфер из Киева. Позже он стал профессором и директором Киевской консерватории. Умер после войны. VI премия — Леонид Сегалов. Был доцентом Харьковской консерватории. Умер совсем молодым, двадцати восьми лет. Панихида по нему состоялась в Москве, в Малом зале консерватории. Помню, Игумнов играл вторую часть Седьмой сонаты Бетховена. VIII премия — Теодор Гутман. XI премия — Эммануил Гроссман. Он был доцентом консерватории. Умер после войны. Оба — из класса Нейгауза.

Четыре диплома: Абрам Дьяков, Александр Йохелес, Вера Разумовская и Павел Серебряков. Можно ли эти награды считать «ничем»? К слову, I премия была присуждена эмигранту из России Александру Унинскому. Он родился в Киеве, там же, вместе с Горовицем, занимался у профессора Тарновского. В двадцать три года он уже был знаменитостью в Европе и Южной Америке.

Верить ли после этого автору воспоминаний — дело вкуса.

В 1933 году состоялся Первый Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. И совершенно неожиданно триумф выпал на долю безвестного рыжего мальчика из Одессы Эмиля Гилельса. Ему было шестнадцать лет, О конкурсе много писали и говорили, Сталин и члены Политбюро присутствовали на заключительном концерте, а затем в Кремле приняли самых успешных участников и их про­фессоров. Тогда Гилельс получил четыре тысячи рублей, а Б. Гольдштейн, А. Каплан, Е. Гилельс, М. Фихтенгольц — по три тысячи. Убежден, что конкурс был задуман как пропагандистское мероприятие, чтобы отвлечь внимание от голода и других тягот. Убежден потому, что после этого ни Сталин, ни еще кто-то из членов Политбюро в Большом зале больше не появлялись.

После блестящего выступления наших пианистов и скри­пачей в Варшаве и Брюсселе лауреатов подняли на щит. Интересно, что до этого, в 1936 году, Флиер и Гилелъс завоевали на конкурсе в Вене первое и второе место, но шумихи вокруг их имен не было. А с 1937 года портреты лауреатов красовались в клубах и школах, их проносили через Красную площадь пред «очи святые». Среди них и портрет средней пианистки Нины Емельяновой за диплом на конкурсе. А выдающиеся пианисты Мария Юдина и Владимир Софроницкий, горячо любимые публикой, делавшие аншлаги в Большом зале, властями не замечались. Дешевый шаблон и бездарная пропаганда поглотили все.

В конце тридцатых годов гремели имена авторов популярных песен: братьев Покрасс и Матвея Блантера. Их «творчество» — музыкальный примитив на пропагандистской службе. Думаю, до революции их мотивы распевали бы шансонетки. А теперь это ложилось на актуальный воен­но-патриотический или тракторно-индустриальный текст и сопровождало наше победоносное шествие к социализму. Еще больше гремел Исаак Дунаевский. Но он был действительно талантливый и грамотный человек. Возможно, не ошибусь, если скажу, что нет и по сей день автора популярной музыки к кинофильмам лучше Дунаевского. Иногда, пробегая по волнам транзистора, я слышу его музыку не пропагандистского характера: «Лунный вальс», лирические песни, увертюру к фильму «Дети капитана Гранта». Это не назовешь политикой. Если учесть, что после появления этих произведений прошло пятьдесят лет, то большей похвалы для автора популярной музыки не придумать. Особенность того времени заключалась в том, что без увязки с пропагандой вообще не мог появиться автор легкой музыки. Пропаганда заполонила всю жизнь. Даже Шостакович написал музыку к пропагандистскому фильму «Встречный», и основную песню из него орали на улицах. Прокофьев написал кантату «Здравица», и все знали, в честь кого. Такое было время. Песни о Сталине создавали чуть ли не наперегонки Арам Хачатурян, Исаак Дунаевский, ведущий тогда композитор Украины Лев Ревуцкий. Но всех переплюнул Александр Александров «Кантатой о Сталине». Вспоминаю текст:

О Сталине мудром,

Родном и любимом

Прекрасную песню

Слагает народ!

Написал от души. Говорят, он его очень любил. Он ли один?

Легко быть умным задним числом. Мы, молодежь, тоже любили своего «вождя». Из песни слова не выкинешь. Арнольд Каплан удивленно спрашивал меня: «Ты заметил, что Старик [А. Б. Гольденвейзер] ни разу не произнес имя "Сталин"? Почему?» Теперь я могу ответить: потому, что он был умнее не только нас, юнцов, но и многих постарше.

Часто я с облегчением думаю о Прокофьеве. Он в те годы написал оперу на пропагандистский сюжет «Семен Котко». К счастью, ее поставили в Оперном театре имени Станиславского. Батя [Сталин] туда не ходил. Появись она, Боже упаси, в Большом театре, возможно, у нас не было бы инструментальных шедевров послевоенного Про­кофьева. Он был старше и вряд ли выдержал бы то, что выдержал молодой Шостакович...

Интереснейшим музыкальным событием явился конкурс пианистов 1938 года в Москве. После разоблачения нашими славными органами тысяч и миллионов «врагов» бдительность достигла своего апогея. Все кандидаты проходили допрос на право участвовать в конкурсе. Тому уже был прецедент. В 1937 году в Ленинграде состоялось прослушивание-отбор для участия в конкурсе имени Шопена в Варшаве. Безоговорочно прошла Мария Гринберг, ставшая позже выдающейся пианисткой современности. Но решение жюри отменили из-за того, что она была замужем за человеком, оказавшимся «врагом народа». Можно ли ей после этого доверять интерпретацию музыки Шопе­на, да еще за рубежом? Когда же в 1938 году репрессировали ее отца, то положение стало совсем «нетерпимым», и ее уволили из филармонии, оставив с ребенком без средств к существованию. И только после письма куда-то «наверх» ее восстановили на работе.

Так вот, ответственные товарищи решили рубать сразу. Допрос всех участников конкурса проводился компетентными органами. На столе лежало досье допрашиваемого. Участник конкурса, любимец Гольденвейзера, Арнольд Каплан зашел в комнату допроса и остановился... За столом сидят бдительные товарищи и задают они мальчишке вопрос: «Какое отношение вы имеете к Томскому?» Тогда после Троцкого самыми презренными именами были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Арнольд Каплан растерянно молчит. Ему, улыбаясь, говорят: «Можете идти». Дело в том, что один из его родственников носил эту фамилию. Точнее, брат мужа его родной сестры. Смешно, правда? Оказывается, нет. В результате этого допроса на конкурс не был допущен один из лучших учеников Нейгауза Кирилл Виноградов. О нем говорили как о претенденте в лауреаты.

Виноградов вообще был талантливым человеком. Прекрасно рисовал карикатуры. Иногда на студенческих вечерах по рукам ходил его альбом с дружескими шаржами на профессоров и студентов. Почему же Кирилла Виноградова отстранили от участия в конкурсе? Он уроженец Киева, и его мать когда-то входила в какое-то гуманитарного характера объединение. Но оно не имело чести быть под опекой большевиков. Тогда все задавали модный вопрос: «Сидит?» А она даже не сидела. Тем не менее, Кирилла отстранили. А ведь он целый год готовился и жил мыслями о конкурсе. Жутко было на пего смотреть...

В довоенные годы на первый план выдвинулась политика. Гастролеров называли не артистами, музыкантами или исполнителями, а посланцами. В 1939 году предполагалась поездка в Штаты Эмиля и Лизы Гилельс, Давида Ойстраха, Льва Оборина, Даниила Шафрана, но из-за начавшейся войны она не состоялась. После 1937 года музыкальная жизнь Москвы оказалась унылой. Не было гастролеров, лишь отдельные интересные концерты наших исполнителей.

Жизнь становилась жестче, однообразнее, скучнее.

После войны в Большом театре поставили оперу украинского композитора Германа Жуковского «От всего сердца». Пришел Батя. Потом начался такой разнос, что автор слег и исчез. А оперу «От всего сердца» прозвали «Инфаркт». Вообще Большой театр стал местом трагедий и драм не только на сцене, но и в жизни. Наступило тяжелое время для композиторов, дирижеров и даже оркестрантов театра. Некоторые из них шли, как всегда, на работу, ничего не подозревая. У входа у них отбирали пропуск и не впускали в театр, то есть выгоняли. Так было со скрипачом Пинке — участником прекрасного так называемого «Московского трио»: Шор, Пинке, Крейн.

Но особенно гнусно поступили с Калиновским. Семен Калиновский — блестящий скрипач. Более двадцати лет он украшал оркестр Большого театра. Его игра отличалась проникновенностью, теплотой и очень красивым звуком. Когда он играл балетные соло, казалось, играет сам Крейслер. Его уважали. По мнению многих музыкантов, после революции в Большом театре лучшими скрипачами были Калиновский и Закс. Оба — лауреаты с довоенных времен, когда их еще было мало. Борьба партии «за идеологическую чистоту» становится явной, если «работу с кадрами» начать со знаменитостей. Неожиданно Калиновскому заявили, что он уволен. На его возмущение ответили: «Играйте конкурс на общих основаниях». Калиновский согласился. Это была его ошибка. Он же знал, что слушать его будут кадровики и их музыкальные задолизы. Он знал, что умственное напряжение и тем и другим противопоказано и мышление их примитивно, как у трилобитов: есть пятый пункт — нет пятого пункта. И так до очередного указания начальства. И все же играл, дал им возможность над собой поиздеваться. Игра их не удовлетворила. Удар оказался роковым. Вскоре Семен Калиновский умер.

В драматической ситуации внезапно очутился главный дирижер Большого театра С. Самосуд, бывший до этого главным дирижером Ленинградского Малого оперного театра. Автор «итогов» шопеновского конкурса (1932 г.) порочит не только Гольденвейзера, но и Самосуда. Мол, никакой он не дирижер, «нахал и только».

В книге «Кирилл Кондрашин рассказывает» есть глава «Великие оперные деятели». Кондрашин называет трех: Голованова, Пазовского и Самосуда. Последнего он очень ценил и как симфонического исполнителя. Думаю, этим можно объяснить то, что Ойстрах и Гилельс записали на пластинки концерты Чайковского с Самосудом.

Музыканты — народ веселый, поэтому все недостатки и ошибки дирижеров становятся достоянием гласности. В Большом театре балетами отлично дирижировал Ю. Фай-ер. Но в оркестре знали, что он дирижирует по клавиру. Где-то одно из мест виолончели всегда играли чуть иначе. И однажды, шутки ради, заиграли точно по партитуре. Файер, услышав другое звучание, остановил оркестр. «Что вы играете?» — возмущенно спросил он. В ответ музыканты показали ему ноты. Я не слышал и не могу себе представить подобных рассказов о Самосуде и известном, уважаемом дирижере А. Гауке, руководившем Госоркестром, а позже Большим симфоническим оркестром Всесоюзного радио.

С Самосудом случилось типично по-сталински. Сразу взлетел и сразу слетел. Произошло это так: приехал в Москву с официальным визитом президент Чехословакии Эдуард Бенеш. По принятому ритуалу его пригласили в Большой театр на балет. Но он сказал, что его очень интересует русская опера, и пошел на «Снегурочку» Римского-Корсакова. Прослушать целиком такую оперу для членов Политбюро было бы слишком большой нагрузкой на интеллект. Политбюро приходило только на балеты. И в Большом театре Бенеш появился без них. О посещениях Бати дирекцию осведомляли обычно заранее. Поэтому днем появление «театроведов» с Лубянки ничего не предвещало. Церемониал не состоялся. Произошло следующее. Предстоял запланированный спектакль с неожиданной заменой исполнительницы партии Снегурочки. После открытия занавеса в ложу неожиданно вошли Он и Бенеш. «Снегурочка» его увидела, и у нее задрожал голос. Как свидетельствовал стоявший за пультом Кондрашин, она мгновенно овладела собой, и все прошло благополучно. Через четыре-пять дней стало известно, что Самосуд снят. Сам он узнал об этом, когда был на даче. После появилась шутка: «Кто потерпел поражение под Москвой? — Наполеон, Гитлер и Самосуд».

Известно, что в Советском Союзе между показухой и действительностью — огромная пропасть. Опера «Снегурочка» готовилась исключительно для трудящихся Москвы и командировочных. Соответственно расходы на по­становку, декорации и прочее были более, чем скромные. Музыканты рассказывали, что персоны появились внезапно, то есть попали на рядовой, непоказушный спектакль, а Самосуд пострадал как художественный руководитель. Был декабрь 1943 года.

Все эти «чудеса» утвердились при Сталине в послевоенное время.

Есть слово, без которого советская власть существовать не может: «перегиб». Ответственному товарищу поручают провести в жизнь какую-нибудь очередную гнусность. Он оправдывает высокое доверие и блестяще выполняет задание. Но остается неблагоприятный пропагандистский эффект. Значит, он допустил «перегиб». Его снимают. С расстрелом или без оного. Все зависит от ситуации или от настроения Бати. Я встречал наивных людей, считавших, что Ежов допустил «перегиб» и понес наказание. Рабская психология. Всем этим бесчисленным «перегибам» аналогична истерия РАПМа — Российской ассоциации пролетарских музыкантов. Она была создана в двадцатых го­дах. Возможно, как отблеск надежд на мировую револю­цию. С первых дней советской власти все эти «почины», «порывы», «энтузиазмы» и прочее идут сверху вниз, а затем снизу вверх, превращаясь в очередной лозунг или другое конъюнктурное новшество. Появление РАПМа не бы­ло исключением. Рапмовцы считали, что только музыка Бетховена и Мусоргского соответствует духу революции. Все остальное ей чуждо. Полностью отрицали классиков и романтиков, что очень мешало работе учебных заведений и концертной жизни. Возглавлял РАПМ некий композитор Давиденко. Самым популярным его произведением была массовая песня «Нас побить, побить хотели», посвященная конфликту на КВЖД (Китайско-восточная железная дорога). Эту песню учили на уроках пения в школах:

Нас побить, побить хотели,

Нас: побить пыталися, э-эх,

Но мы тоже не сидели,

Того дожидалися.

Естественно, деятельность РАПМа дала отрицательный пропагандистский эффект, и их разогнали. Опять «перегиб». Потом в газетах появилась карикатура художников Кукрыниксов. Был изображен ансамбль в составе Чайковского, Глинки, Шопена, Баха, Шуберта и Моцарта. Дирижер - Давиденко. И под его руководством они поют песню «Нас побить, побить хотели!»

Вся наша жизнь прошла при сплошных перегибах. От одного к другому.