Саммерхилл – воспитание свободой 16 страница
Моя газета каждый день подтверждает, что наша нынешняя религия мертва. Мы сажаем людей в тюрьмы, поддерживаем мнения, с которыми сами не согласны, притесняем бедных, вооружаемся для войны. Как организация церковь бессильна: она не может прекратить войны, она практически ничего не делает для смягчения нашего варварского уголовного кодекса, она редко встает на сторону эксплуатируемых.
Нельзя служить одновременно и богу, и мамоне. Используя современный парафраз, нельзя ходить в церковь по воскресеньям, а по понедельникам драться штыками. Я не знаю более злостного богохульства, чем исходящее из церквей во время войны, когда каждая из них утверждает, что всемогущий на ее стороне. Бог не может считать правыми одновременно обе стороны, бог не может быть Любовью и одновременно одобрять газовые атаки.
Для многих официальная, принятая обществом религия — это путь к простому решению личных проблем. Согрешив, католик признается в этом своему священнику, и священник отпускает ему грех.
Религиозный человек перекладывает свое бремя на Господа. Он верует, и, значит, пропуск в рай ему обеспечен. Так акцент смещается с личной добродетели и собственного поведения на веру. «Верьте в Господа, и спасены будете» — ведь это по сути дела означает: вы только объявите, что веруете, и ваши духовные проблемы разрешатся, а билет в рай вам будет гарантирован.
Религия, по существу, боится жизни, она есть бегство от жизни. Религия пренебрежительно относится к жизни здесь и теперь как к чему-то предварительному — предваряющему более полную жизнь вне этого мира. Мистицизм и религия считают, что пребывание здесь, на земле, — лишь краткий миг вечной жизни, а независимый человек недостаточно хорош, чтобы достичь спасения. Но свободные дети не воспринимают жизнь как краткий миг, потому что никто не учил их говорить жизни «нет».
Религия и мистицизм формируют нереалистичное мышление и нереалистичное поведение. Дело в том, что мы со всеми нашими телевизорами и реактивными самолетами гораздо дальше от реальной жизни, чем уроженец Африки. Конечно, и у аборигена есть своя религия, порожденная страхом, но он не бессилен в любви, не гомосексуален, не задавлен запретами. Его жизнь примитивна, но он говорит ей «да» во многих ее сущностных аспектах.
Как и дикари, мы устремляемся к религии от страха. Но, в отличие от дикарей, мы — кастрированное племя. Нам удается обучить своих детей религии только после того, как мы навсегда лишили их мужественности и сломили их дух страхом.
Мне довелось повидать немало детей, изуродованных религиозным обучением. Приводить эти случаи не имеет смысла, это никому не поможет. Да и потом, всякий религиозный человек, со своей стороны, тоже мог бы привести кучу примеров спасения в результате раскаяния. Если принять в качестве постулата, что человек — грешник и нуждается в исправлении, тогда приверженцы религии правы.
Но я прошу родителей взглянуть на жизнь шире, выглянуть за пределы своего непосредственного окружения. Я прошу родителей помочь возникновению такой цивилизации, которая не будет с рождения нести клеймо греха. Я прошу родителей уничтожить всякую необходимость исправления, сказав ребенку, что он рожден хорошим, т. е. не рожден плохим. Я прошу родителей сказать детям, что этот мир можно и должно сделать лучше, и направить свою энергию на то, что происходит здесь и сейчас, а не на мифическую вечную Жизнь, которая когда-то настанет.
Нельзя забивать детям головы религиозным мистицизмом. Мистицизм предлагает ребенку бегство от реальности — и в опасной форме. Мы все иногда испытываем потребность убежать от реальности, иначе никто никогда не прочел бы ни одного романа, не ходил в кино, не пропустил ни одного стаканчика виски. Но мы убегаем с открытыми глазами и очень скоро возвращаемся обратно. Мистик же склонен постоянно жить в таком отрыве от реальности, вкладывая все свое либидо[50] в теософию, спиритуализм, католицизм или иудаизм.
Ни один ребенок по своей природе не является мистиком. Вот случай, происшедший в Саммерхилле однажды вечером во время спонтанной театрализации. Он хорошо показывает, что если ребенок не запуган, то сохраняет естественное чувство реальности.
Как-то вечером я уселся на стул и сказал: «Я — святой Петр у золотых ворот. Вы — люди, пытающиеся войти. Вперед».
Они стали подходить, выдвигая разного рода причины, по которым я должен был впустить их. Одна из девочек сделала все наоборот и молила выпустить ее оттуда. Но подлинной звездой оказался четырнадцатилетний мальчик, который спокойно прошел мимо меня, посвистывая и держа руки в карманах.
Эй, — закричал я, — ты куда пошел?
Он повернулся и взглянул на меня: «А, — сказал он, — ты ведь тот самый новый работник?»
Что, собственно, ты имеешь в виду? — спросил я.
А ты что, не знаешь, кто я такой?
А кто ты?
Бог, — ответил он и, насвистывая, пошел в рай.
На самом деле дети и молиться не хотят. У детей молитва — это притворство. Я спрашивал десятки детей: «О чем ты думаешь, когда читаешь молитвы?» Все рассказывают одну и ту же историю — они неизменно думают о других вещах. Ребенок и должен думать о «других вещах», потому что молитва ничего не значит для него. Она навязана ему извне.
Из миллиона людей, которые каждый день возносят благодарение богу перед едой, 999 999 делают это механически, точно так же, как мы говорим «извините» или «простите», когда хотим пройти мимо кого-то в лифт. Но зачем передавать наши механические молитвы и наши заученные манеры новому поколению? Это нечестно. Нечестно и навязывать религию беспомощному ребенку. Ему надо предоставить полную свободу самому принять решение, когда он достигнет возраста выбора.
Однако опасность сделать ребенка жизнененавистником гораздо страшнее, чем мистицизм. Если ребенка учат, что определенные вещи греховны, его любовь к жизни должна превратиться в ненависть. Когда дети свободны, они не думают о других как о грешниках. В Саммерхилле, если ребенок украдет и предстанет перед судом своих товарищей, его никогда не наказывают за кражу. Все, что может случиться, — его заставят выплатить долг. Дети подсознательно понимают, что воровство — это болезнь. Они — маленькие реалисты и слишком разумны, чтобы верить в сердитого бога или соблазняющего дьявола. Порабощенный человек создал бога по своему собственному образу и подобию, но у свободных детей, которые смотрят в лицо жизни радостно и смело, нет необходимости создавать себе каких бы то ни было богов.
Если мы хотим сохранить детям душевное здоровье, то должны оградить их отложных ценностей. Многие, сами не слишком твердые , в вере, не колеблясь прививают своим детям убеждения, в которых сами сомневаются. Сколько матерей буквально верят в огнедышащий ад и верят в золотые арфы рая? Тем не менее тысячи неверующих матерей уродуют души своих детей, подавая им на тарелочке эти древние примитивные истории.
Религия процветает, потому что человек не хочет, не может взглянуть в лицо своему бессознательному. Религия делает бессознательное дьяволом и уговаривает человека бежать от его соблазнов, но осознайте бессознательное, и религия окажется не у дел.
Для ребенка религия почти всегда означает один только страх. Бог для него — это могущественный человек с дырочками в веках: он способен видеть тебя, где бы ты ни был. Ребенок часто думает, что бог может видеть и то, что делается под одеялом. А вселить в жизнь ребенка страх — наихудшее из всех преступлений. Такой ребенок навсегда говорит жизни «нет». Он на всю свою жизнь становится неполноценным, трусом.
Никто из людей, запуганных в детстве ужасами загробной жизни в аду, не может в этой жизни освободиться от невротического беспокойства о безопасности. Это так, даже если такой человек разумом понимает, что рай и ад — детские фантазии, основанные на человеческих надеждах и страхах. Эмоциональное уродство, приобретенное в младенчестве, почти всегда сохраняется на всю жизнь. Суровый бог, который награждает тебя райской арфой или сжигает адским пламенем, — это бог, которого человек создал по своему образу и подобию. Он есть сверхпроекция. Бог становится воплощением желаний, а сатана — воплощением страха.
Тогда то, что приносит удовольствие, начинает означать зло. Игра в карты, поход в театр и танцы проходят по ведомству дьявола. Слишком часто быть религиозным означает не знать радости. Тесная воскресная одежда, которую детей принуждают носить в большинстве провинциальных городков, — свидетельство склонности религии к аскетизму и наказаниям. Священная музыка тоже чаще всего печальна. Для огромного множества людей ходить в церковь — усилие, долг. Для огромного множества людей быть религиозными — значит выглядеть несчастными и быть несчастными.
Новая религия будет основываться на знании и принятии себя. В ней предпосылкой любви к другим станет подлинная любовь к себе. В такой религии не останется места воспитанию под знаком первородного греха, которое может приводить лишь к ненависти к себе, а следовательно, и к другим. «Тот лучше всех молится, кто больше всех любит все сущее, великое и малое» — так Колридж[51]выразил суть новой религии. В новой религии человек будет лучше всего молиться, когда он полюбит все — и великое, и малое в себе\
Нравственное воспитание
Большинство родителей полагают, что они погубят ребенка, если не сформируют у него нравственные ценности, не будут постоянно указывать, что хорошо и что плохо. Практически каждые мать и отец считают, что помимо заботы о физических потребностях ребенка их главный долг — внедрить в него нравственные ценности. Они думают, что без такого обучения ребенок вырастет дикарем, с неуправляемым поведением и не умеющим заботиться о других. Это представление в значительной мере связано с тем, что большинство людей в нашей культуре разделяют или, во всяком случае, пассивно принимают утверждение — человек от рождения грешен, он по природе плох, если его не учить быть хорошим, он станет хищным, жестоким и даже убийцей.
Христианская церковь прямо так и утверждает: мы — несчастные темные грешники. Поэтому местный священник и директор школы полагают, что ребенка надо вывести к свету. И неважно, к какому свету — Креста или Этической Культуры, потому что в обоих случаях цель одна и та же — облагородить.
Поскольку и церковь, и школа согласны в том, что ребенок рожден в грехе, трудно было бы ожидать от матерей и отцов несогласия со столь великими авторитетами. Церковь провозглашает: если ты согрешишь, то будешь в будущем наказан. Родитель развивает эту мысль и провозглашает: если ты снова это сделаешь, я накажу тебя прямо сейчас. И все стараются возвысить, вселяя страх.
Библия утверждает: страх перед богом есть начало мудрости. Гораздо чаще он является началом психических расстройств, потому что для ребенка любой страх — зло.
Сколько раз родители говорили мне: «Я не понимаю, почему мой мальчик стал плохим, ведь я его строго наказывал и уверен, что мы не подавали ему дома плохих примеров». В моей работе мне слишком часто приходилось сталкиваться с изуродованными детьми, которых воспитывали под страхом либо ремня, либо бога, т. е. с детьми, которых принуждали быть хорошими.
Родители редко понимают, какое ужасное влияние оказал на их ребенка непрерывный поток запретов, наставлений, нравоучений и навязывания ему всей системы нравственного поведения, до которой маленький ребенок еще не дорос, которую он не мог понять, а поэтому не мог и с желанием принять.
Измученным родителям трудного ребенка никогда не приходит в голову усомниться в своде собственных нравственных правил, родители по большей части вполне уверены, что сами-то они точно знают, что хорошо, а что плохо, а правильные образцы раз и навсегда авторитетно установлены в Писании. Им редко приходит в голову поставить под вопрос наставления собственных родителей, поучения своих учителей или принятый в обществе моральный кодекс. Они склонны принимать все убеждения своей культуры как нечто само собой разумеющееся. Осмысление этих убеждений, анализ их требуют напряженной умственной работы, а сомнение в них грозит слишком сильным потрясением.
Поэтому измученный родитель решает, что вся вина лежит на его сыне. Он полагает, что мальчик умышленно ведет себя плохо. Решительно заявляю: я твердо убежден в том, что мальчик никогда не бывает виноват. Любой такой мальчик из тех, с кем мне пришлось иметь дело, — результат ошибок раннего воспитания и обучения. Когда ребенку пытаются с самого раннего детства навязывать нравственные правила, при этом обычно пренебрегают фундаментальными принципами психологии.
Начнем с почти всеобщей веры в то, что человек — существо, наделенное волей, т. е. он может сделать то, что хочет сделать. С этим не согласится ни один психолог. Психиатрия доказала, что действиями любого человека в большой степени управляет его бессознательное. Большинство людей сказали бы, что Криппен мог бы не быть убийцей, соверши он необходимое волевое усилие. Уголовное право построено на ошибочном предположении, что всякий человек — ответственная личность, способная желать зла или добра. Так, совсем недавно в Лондоне был посажен в тюрьму мужчина, который на улице брызгал чернила женщинам на платья. Для общества этот брызгалыцик — злостный хулиган, который мог бы быть хорошим, если бы постарался. Для психолога он — бедный больной невротик, исполняющий символический акт, значение которого ему не ведомо. В просвещенном обществе его тихонько отвели бы к врачу.
Психология бессознательного показала, что большинство наших действий имеет скрытый источник, которого мы не можем достичь иначе, кроме как путем длительного и сложного анализа. Но и психоанализ не может добраться до самых глубинных слоев бессознательного. Мы действуем определенным образом, но не знаем, почему действуем именно так.
Некоторое время назад я отложил в сторону все свои книжки по психологии и взялся за укладку черепицы. Я не знаю почему. Если бы вместо этого я начал обливать людей чернилами, я тоже не знал бы почему. Поскольку укладка черепицы — деятельность, которую общество признает и одобряет, я — уважаемый гражданин. А так как обливать людей чернилами на улицах антиобщественно, тот другой парень — презренный преступник. Впрочем, между разбрызгивателем чернил и моей возней с черепицей есть одна разница: я осознаю свою любовь к ручному труду, а преступник не имеет осознанной склонности к разбрызгиванию чернил. Мое сознание и мое бессознательное в ручном труде работают в унисон, а в разбрызгивании чернил сознание и бессознательное враждуют. Асоциальное действие — всегда результат такого конфликта.
Несколько лет назад у нас в Саммерхилле был ученик, одиннадцатилетний мальчик, способный, умный, милый. Он мог тихо сидеть и читать, а потом вдруг вскочить, броситься вон из комнаты и попытаться поджечь дом. Мальчик чувствовал импульс, с которым он был не в состоянии справиться. Его прежние учителя старались побудить его — кто советом, а кто и палкой — совершить волевое усилие, чтобы справиться с этим импульсом. Но бессознательный порыв разжечь огонь был слишком силен, чтобы поддаться контролю, он был гораздо сильнее сознательного стремления не считаться плохим. Мальчик не был плохим, это был больной мальчик. Какие влияния сделали его больным? Какие влияния превращают нормальных мальчиков и девочек в больных детей с отклоняющимся поведением? Попробую объяснить.
Когда мы смотрим на младенца, мы понимаем, что злобы в нем не больше, чем в кочане капусты или в тигренке, т. е. в нем вовсе нет злобы. Новорожденное дитя несет в себе только жизненную силу, его воля, его бессознательное стремление — жить. Жизненная сила толкает его есть, исследовать свое тело, удовлетворять свои желания. Он действует так, как задумала Природа, так, как он создан действовать. Но взрослый воспринимает волю Природы в ребенке как волю дьявола.
Практически все взрослые полагают, что природа ребенка должна быть улучшена. В результате каждый родитель начинает учить маленького ребенка, как надо жить.
Ребенок вскоре наталкивается на целую систему запретов. Это — скверно, а то— грязно, а так-то и так-то — эгоистично. Природный голос жизненной силы ребенка звучит диссонансом голосам обучающих. Церковь назвала бы голос природы наущением дьявола, а голос нравственного поучения — заветом бога, я же убежден, что имена надо поменять местами.
Я полагаю, что именно нравственное воспитание делает ребенка плохим. Я обнаружил, что, когда я разрушаю нравственное воспитание, которое получил плохой мальчик, он становится хорошим мальчиком.
Возможно, для нравственного воспитания взрослых и могут быть какие-то основания, хотя я в этом сомневаюсь, однако для нравственного воспитания детей не может быть никаких оправданий, оно психологически неверно. Просить ребенка быть бескорыстным неверно. Всякий ребенок — эгоист, и мир принадлежит ему. Когда у него есть яблоко, его единственное желание — съесть это яблоко. Главным результатом материнских призывов поделиться яблоком с маленьким братом станет ненависть к маленькому брату. Альтруизм приходит позднее и возникает естественно, если ребенка не учили быть неэгоистичным. Но он, похоже, никогда не приходит, если ребенка заставляли быть щедрым. Подавляя эгоизм ребенка, мать закрепляет его эгоизм навсегда.
Как же это происходит? Психиатрия показала и доказала, что неисполненное желание продолжает жить в подсознании. Ребенок, которого учат быть неэгоистичным, подчинится требованиям матери, чтобы угодить ей. Он похоронит в подсознании свои подлинные желания — эгоистичные желания — и благодаря этому сохранит их и останется эгоистичным на всю жизнь. Так нравственное воспитание достигает цели, прямо противоположной той, которую ставило.
Аналогично обстоят дела и в сексуальной сфере. Нравственные запреты детства закрепляют инфантильный интерес к сексу. Несчастные парни, которых арестовывают за инфантильные сексуальные действия — показ школьницам непристойных фотографий или игру со своими гениталиями на публике, — это люди, у которых были высоконравственные матери. Совершенно безобидный интерес детства был заклеймен как ужасный, отвратительный грех. Ребенок подавил детское желание, но оно продолжало жить в бессознательном и позднее нашло себе выход в своей изначальной или — чаще — символической форме. Так, женщина, ворующая сумочки в универмаге, совершает символические действия, которые диктуются репрессией, возникшей вследствие нравственного воспитания в детстве. Сущность ее поведения на самом деле состоит в стремлении удовлетворить запретное инфантильное сексуальное желание.
Все эти бедные люди несчастливы. Украсть — значит утратить одобрение коллектива, а инстинкт принадлежности к нему очень силен. Хорошие отношения с ближними — естественная цель в человеческой жизни, человеку по природе несвойственно быть асоциальным. Одного лишь эгоизма достаточно, чтобы нормальные люди вели себя в соответствии с социальными нормами, только еще более сильный фактор, чем эгоизм, может сделать человека асоциальным.
Что же это за фактор? Если конфликт между двумя Я — созданным природой и сформированным в процессе нравственного воспитания — слишком болезнен и горек, эгоизм снова принимает инфантильную форму. Тогда мнение толпы становится второстепенным. Так, клептоман понимает, какой это ужасный стыд — появиться в суде или оказаться ославленным в газетах, но страх перед общественным мнением все же не так силен, как инфантильное желание. Клептомания в конечном счете означает желание найти счастье, но,поскольку символическое осуществление никогда не может по-настоящему удовлетворить исходное желание, жертва продолжает повторять свои попытки.
Конкретный пример может прояснить процесс возникновения неудовлетворенного желания и его последующее существование. Когда семилетний Билли прибыл в Саммерхилл, его родители сообщили мне, что он — вор. Он пробыл в школе неделю, когда один из педагогов пришел ко мне и сообщил, что в спальне со столика пропали его золотые часы. Я спросил домоправительницу группы, не известно ли ей что-нибудь.
Я видела, как Билли возился с часами, — ответила она. — Когда я спросила его, где он их взял, он сказал, что нашел их дома в очень-очень глубокой ямке в саду.
Я знал, что Билли запирал свой чемодан с пожитками на ключ. Я попробовал открыть замок одним из своих ключей, и мне удалось это сделать. В чемодане лежали обломки золотых часов — явный результат штурма с помощью молотка и долота. Я запер чемодан и позвал Бил-
Ты не видел часы мистера Андерсона? — спросил я.
Он посмотрел на меня большими невинными глазами.
Нет, — отозвался он и добавил: — А какие часы?
Я посмотрел на него с полминуты.
Билли, ты знаешь, откуда берутся дети?
Он взглянул на меня с интересом.
Да, — сказал он. — С неба.
Ну, нет, — улыбнулся я. — Ты рос у мамы внутри, а когда стал достаточно большим, вышел наружу.
Не говоря ни слова, он пошел к своему чемодану, открыл его и протянул мне разбитые часы. Его воровство было излечено, потому что единственное, что он пытался украсть, была истина. Его лицо потеряло свое озадаченное беспокойное выражение, и он стал счастливее.
Здесь у читателя может возникнуть соблазн увидеть в эффектном излечении Билли нечто магическое. Но ничего подобного тут нет. Когда ребенок говорит о глубокой ямке у него дома, очень возможно, что он неосознанно думает о той глубокой полости, в которой началась его жизнь. К тому же я знал, что отец мальчика держал нескольких собак. Билли не мог. не знать, откуда берутся щенки, и он должен был сложить два и два и догадаться о происхождении детей. Трусливая материнская ложь побудила ребенка подавить свои догадки, и его стремление выяснить правду приобрело символическую форму. Символически он как бы крал матерей и открывал их, чтобы посмотреть, что там внутри. У меня был еще один ученик, который — по той же причине — постоянно открывал всякие ящики.
Родители должны понять, что они не в силах заставить ребенка перейти на ту стадию развития, к которой он еще не готов. Люди, не желающие дать своему ребенку естественно перейти от ползания к хождению и слишком рано ставящие малыша на его маленькие ножки, достигают лишь того печального результата, что ребенок становится кривоногим. Поскольку ножки еще недостаточно сильны, чтобы поддерживать вес ребенка, это требование преждевременно. А результат катастрофичен. Подожди родители, пока ребенок будет естественно готов ходить, он, конечно, прекрасно пошел бы сам по себе. Аналогичным образом преждевременные усилия приучить ребенка к горшку должны приносить печальные результаты.
Подобные соображения справедливы и для нравственного воспитания. Родительское стремление заставить ребенка принять ценности, до которых он еще не дорос, приводит не только к тому, что эти ценности не формируются должным образом и в должное время, но и к неврозам.
Просить шестилетнего мальчика четырежды подтянуться подбородком до перекладины — значит предъявлять к малышу чрезмерные требования. Его мускулы еще недостаточно сильны для такого упражнения. Если же предоставить мальчику возможность развиваться естественно, в 18 лет он легко выполнит такое упражнение. Аналогично не следует пытаться ускорять развитие нравственных чувств у детей. Родитель должен проявлять терпение, сохраняя в душе уверенность, что ребенок рожден хорошим и он неизбежно превратится в хорошего человека, если его не подгонять и не устрашать, не искажать его естественное развитие внешними воздействиями.
Мой многолетний опыт общения с детьми в Саммерхилле убеждает меня в том, что нет никакой необходимости учить ребенка, как себя вести, он в свое время сам узнает, что хорошо и что плохо, если на него не будут давить.
Учение — процесс приобретения ценностей из своего окружения. Если родители сами честны и нравственны, их дети в должное время пойдут тем же путем.
Воспитательное влияние
Родители и учителя считают своим долгом оказывать влияние на детей, поскольку полагают, что им известно, что дети должны иметь, чему должны учиться, какими должны быть. Я не согласен с этим. Я никогда не пытаюсь заставить детей разделять мои представления или предрассудки. Я не религиозен, но я никогда ни одним словом не настраивал против религии; по аналогичным соображениям я никогда не пытался настроить их против нашего варварского уголовного права, антисемитизма или империализма. Я бы никогда осознанно не стал пытаться сделать детей пацифистами, вегетарианцами, реформаторами или кем-нибудь еще. Я знаю, что проповедь до детей не доходит. Я верю, что свобода способна укрепить молодых противостоять обману, фанатизму и разным другим измам.
Любое навязанное ребенку мнение — грех перед ребенком. Ребенок — не маленький взрослый, и вряд ли он в состоянии увидеть вещи со взрослой точки зрения.
Приведу пример. Однажды вечером я сказал пятерым мальчикам в возрасте от 7 до 11 лет: «У мисс У. грипп, и она плохо себя чувствует. Постарайтесь не шуметь, когда пойдете спать». Они пообещали вести себя тихо. Пять минут спустя шумная подушечная баталия разгорелась у них в полную силу. Если сбросить со счетов неосознанное желание показать мисс У., почем фунт лиха, придется заключить, что дело здесь в их возрасте. Конечно, строгий голос и ремень могли бы обеспечить тишину для мисс У., но лишь ценой внедрения страха в жизнь этих детей. Общепринятый метод обращения с детьми состоит в том, чтобы научить их приспосабливаться к нам и нашим потребностям. Этот метод неверен.
Очень немногие родители и педагоги способны понять, что говорить что-нибудь маленькому ребенку — это попросту терять время. Ни один когда-либо живший на земле ребенок никогда не извлек никакого урока из освященной веками родительской реакции на таскание кошки за хвост: « Тебе бы понравилось, если бы кто-нибудь таскал тебя за ухо?» Более того, ни один ребенок в действительности не понимает, что имеют в виду его родители, когда говорят: «Значит, ты ткнул малыша булавкой? Чтобы показать тебе, что булавка больно колет, я сейчас... (визг). Больше ты не будешь этого делать». Он, возможно, не будет, но конечные результаты подобных родительских действий переполняют наши психиатрические клиники.
Я пытаюсь убедить родителей в том, что ребенок не в состоянии видеть причины и следствия. Бессмысленно и неверно говорить ребенку: «Ты так плохо себя вел, что не получишь в субботу свои 6 пенсов». Когда настанет суббота и ему напомнят о проступке и наказании, он самым естественным образом рассердится и огорчится. Потому что то, что произошло, скажем, в понедельник, — дело давным-давно минувших дней, не имеющее никакого отношения к нынешней субботе и полагающимся 6 пенсам. Он нисколько не чувствует себя виноватым, но очень озлоблен против власти, лишившей его законных 6 пенсов.
Родителю всякий раз следует подумать, не продиктованы ли указания, которые он дает ребенку, его собственным стремлением к власти и потребностью удовлетворить это стремление, формируя кого-то другого по своему усмотрению. Каждый стремится к тому, чтобы ближние думали о нем хорошо. Ребенок будет естественно хотеть делать то, что может вызывать к нему хорошее отношение, если только какие-то силы не вытолкнут его в стихию асоциального поведения. Но стремление делать приятное другим возникает лишь на определенной стадии его развития. Попытка родителей и учителей ускорить наступление этой стадии наносит ребенку непоправимый вред.
Мне пришлось побывать в одной современной школе, где больше сотни мальчиков и девочек собрались утром, чтобы выслушать обращение священника. Он говорил горячо, призывая их быть готовыми услышать зов Христа. Директор спросил меня, что я думаю об этом обращении. Я ответил, что считаю его преступным. Там были десятки детей, каждый со своими проблемами по поводу секса и других вещей, проповедь же просто усиливала чувство вины в каждом ребенке.
Другая прогрессивная школа заставляет всех своих учеников полчаса перед завтраком слушать Баха. Такая попытка воспитывать вкус, задавая извне высокие стандарты, психологически оказывает на ребенка то же действие, что и старое кальвинистское запугивание адом. Она заставляет ребенка вытеснять все то, что взрослые считают предметами низкого вкуса. Когда директор школы говорит мне, что его ученики любят Бетховена и не желают слушать джаз, я убежден, что это он постарался повлиять на детей, потому что мои ученики в подавляющем большинстве предпочитают джаз. Я лично ненавижу этот квакающий шум, но уверен, что тот директор не прав, хотя он, возможно, добрый и честный человек.
Когда мать учит ребенка быть хорошим, она подавляет его естественные инстинкты. Она тем самым говорит ребенку: «То, что ты хочешь делать, скверно». Это равносильно тому, чтобы учить ребенка ненавидеть себя. Любить других при том, что ты ненавидишь себя, невозможно. Мы можем любить других, только если любим самих себя.
Мать, наказывающая своего ребенка за незначительную сексуальную привычку, всегда сама грязно относится к сексу. Так эксплуататор, сидящий на судейской скамье[52], честно негодует по поводу обвиняемого, укравшего кошелек. Мы становимся моралистами только потому, что нам не хватает мужества взглянуть в лицо собственной обнаженной душе. Наше руководство детьми субъективно есть руководство самими собой. Мы подсознательно идентифицируем себя с детьми. Ребенок, который нам более всего неприятен, всегда похож на нас самих. Мы ненавидим в других то, что ненавидим в себе. А поскольку каждый из нас самоненавистник, дети получают плоды этой ненависти — тычки, ругань, запреты и моральные наставления. Почему же мы так ненавидим себя? Это порочный круг. Наши родители тоже пытались улучшить то, что дала нам природа.
Имея дело с нарушителем нравственных правил, родителю, учителю или судье приходится взглянуть в лицо собственным эмоциональным побуждениям — не моралист ли он, не ненавистник ли, садист или приверженец жесткой дисциплины? Не сторонник ли он сексуального подавления молодых? Есть ли у него хоть какое-то представление о глубинной психологии? Не являются ли его поступки следствиями привычных предрассудков и условностей? Короче говоря, насколько свободен он сам?