С 22 ИЮНЯ ПО 2-Е ИЮЛЯ 1941 ГОДА 5 страница. К нему шел черноволосый замполитрук

К нему шел черноволосый замполитрук. Гимнастерки на замполитруке не было, белая, залитая кровью рубашка была надета поверх свежих бинтов.

– Ранило вас? – спросил Плужников.

– Немец спину кинжалом порезал, – сказал черноволосый. – Вам тоже досталось?

– Прикладом по голове, что ли. Или душили. Не помню.

– Глотните. – Замполитрук протянул фляжку. – Бойцы с убитого немца сняли.

Непослушными пальцами Плужников отвинтил пробку, глотнул. Теплая вонючая водка перехватила дыхание, и он тотчас же вернул фляжку.

– Водка.

– Хороши вояки? – спросил замполитрук, вешая фляжку на брючный пояс. – Полковому комиссару покажу. Кстати, как мне доложить о вас?

Плужников показал документы. Замполитрук внимательно посмотрел их, вернул:

– Вам придется остаться здесь. Комиссар сказал, что костел – ключ обороны цитадели. Я пришлю станковый пулемет.

– И воды. Пожалуйста, пришлите воды.

– Не обещаю: вода нужна пулеметам, а до берега не доберешься. – Замполитрук оглянулся, увидел молоденького бойца с расцарапанной щекой. – Товарищ боец, соберите все фляжки и лично сдайте их лейтенанту.

– Есть собрать фляжки.

– Минуточку. И оденьтесь: в трусах воевать не очень удобно.

– Есть.

Боец бегом кинулся выполнять приказания: сил у него хватало. А замполитрук сказал Плужникову:

– Воду берегите. И прикажите всем надеть каски: немецкие, наши – какие найдут.

– Хорошо, Это правильно: осколки.

– Кирпичи страшней, – улыбнулся замполитрук. – Ну, счастливо, товарищ лейтенант. Раненых мы заберем.

Замполитрук пожал руку и ушел, а Плужников тут же сел на пол, потому что в голове опять все поплыло: и костел, и замполитрук с изрезанной ножом спиной, и убитые на полу. Он качнулся, закрыл глаза, мягко повалился на бок и вдруг ясно-ясно увидел широкое лицо, оскал изломанных зубов и кровавые слюни, капающие из раздробленной челюсти.

– Черт возьми!

Огромным усилием он заставил себя сесть и вновь открыть глаза. Все по-прежнему дрожало и плыло, но в этой неверной зыби он все-таки выделил знакомого бойца: тот шел к нему, брякая фляжками.

«А все-таки я – смелый, – подумал вдруг Плужников. – Я ходил в настоящую атаку и, кажется, кого-то убил. Есть что рассказать Вале…»

– Вроде две с водой. – Боец протянул фляжку. Плужников пил долго и медленно, смакуя каждый глоток. Он помнил о совете политрука беречь воду, но оторваться от фляжки не смог и отдал ее, когда осталось на донышке.

– Вы два раза мне жизнь спасли. Как ваша фамилия?

– Сальников я. – Молоденький боец засмущался. – Сальников Петр. У нас вся деревня – Сальниковы.

– Я доложу о вас командованию, товарищ Сальников.

Сальников был уже одет в гимнастерку с чужого плеча, широченные галифе и короткие немецкие сапоги. Все это было ему велико, висело мешком, но он не унывал:

– Не в складе ведь.

– С погибших? – брезгливо спросил Плужников.

– Они не обидятся!

Голова почти перестала кружиться: осталась только тошнота и противная слабость. Плужников поднялся, с горечью обнаружил, что гимнастерка его залита кровью, а воротник разорван. Он кое-как оправил ее, подтянул портупею и, повесив на грудь трофейный автомат, пошел к дверному пролому.

Здесь толпились бойцы, обсуждая подробности боя. Хмурый приписник и круглоголовый остряк были легко ранены, сержант в порыжевшей от засохшей крови рубахе сидел на обломках и курил, усмехаясь, но не поддерживая разговора.

– Досталось вам, товарищ лейтенант?

– На то и бой, – строго сказал Плужников.

– Бой – для победы, – усмехнулся сержант. – А досталось тем, кто без цели бежал. Я в финской участвовал и знаю, что говорю. В рукопашной нельзя кого ни попадя, кто под руку подвернулся. Тут, когда еще на сближение идешь, надо цель выбрать. Того, с кем сцепишься. Ну, по силам, конечно. Приглядел и рвись прямо к нему, не отвлекайся. Тогда и шишек будет поменьше.

– Пустые разговоры, – сердито сказал Плужников: сержант сейчас очень напомнил ему училищного старшину и этим не понравился. – Надо оружие собрать…

– Собрано уже, – опять усмехнулся сержант. – Долго отдыхали…

– Воздух! – крикнул круглоголовый боец. – Штук двадцать бомбовозов!

– Ховайтесь, хлопцы, – сказал сержант, старательно притушив окурок. – Сейчас дадут нам жизни.

– Наблюдателю остаться! – крикнул Плужников, приглядываясь, куда бы спрятаться. – Они могут снова…

– Станкач волокут! – снова закричал тот же боец. – Сюда…

– Каски! – вспомнил Плужников. – Каски надеть всем!..

Нарастающий свист первых бомб заглушил слова. Рвануло где-то близко, с потолка посыпалась штукатурка, и горячая волна подняла с пола кирпичную пыль. Схватив чью-то каску, Плужников метнулся к стене, присел. Бойцы побежали в глубину костела, а Сальников, покрутившись, сунулся в тесную нишу рядом с Плужниковым, лихорадочно натягивая на голову тесную немецкую каску. Вокруг все грохотало и качалось.

– В укрытие! – кричал Плужников сержанту, все еще лежавшему у дверного пролома. – В укрытие, слышите?..

Удушливая волна ударила в разинутый рот. Плужников мучительно закашлялся, протер запорошенные пылью глаза. От взрывов тяжело вздрагивала земля, ходуном ходили толстые стены костела.

– Сержант!.. Сержант, в укрытие!..

– Пулемет!.. – надсадно прокричал сержант. – Пулемет бросили! От дурни!..

Пригнувшись, он бросился из костела под бомбежку. Плужников хотел закричать, и снова тугая вонючая волна горячего воздуха перехватила дыхание. Задыхаясь, он осторожно выглянул.

Низко пригнувшись, сержант бежал среди взрывов и пыли. Грудью падал в воронки, в миг скрываясь, выныривал и снова бежал. Плужников видел, как он добрался до лежащего на боку станкового пулемета, как стащил его вниз, в воронку, но тут вновь где-то совсем близко разорвалась бомба. Плужников поспешно присел, а когда отзвенели осколки, выглянул снова, но уже ничего не мог разобрать в сплошной завесе дыма и пыли.

– Накрыло! – кричал Сальников, и Плужников скорее угадывал, чем слышал его слова. – По нем жахнуло! Одни пуговицы остались!..

Новая серия бомб просвистела над головой, ударила, качнув могучие стены костела. Плужников упал на пол, скорчился, зажимая уши. Протяжный свист и грохот тяжко давили на плечи, рядом вздрагивал Сальников.

Вдруг стало тихо, только медленно рассасывался противный звон в ушах. Тяжело ревели моторы низко круживших бомбардировщиков, но ни взрывов, ни надсаживающего душу свиста бомб больше не слышалось. Плужников поправил сползающую на лоб каску и осмотрелся.

Сквозь дым и пыль кровавым пятном просвечивало солнце. И больше Плужников ничего не увидел, даже контуров ближних зданий. Рядом, толкаясь, пристраивался Сальников.

– Повзрывали все, что ли?

– Все взорвать не могли. – Плужников тряс головой, чтобы унять застрявший в ушах звон. – Долго бомбили, не знаешь?

– Долго, – сказал Сальников. – Бомбят всегда долго. Глядите: сержант!

В тяжелой завесе дыма и пыли показался сержант: он катил пулемет. За ним бежал боец, волоча коробки с лентами.

– Целы? – спросил Плужников, когда сержант, тяжело дыша, вкатил пулемет в костел.

– Мы-то целы, – сказал сержант. – А одного дурня убило. Разве ж можно – под бомбами…

– Хороший был пулеметчик, – вздохнул боец, что нес ленты.

– Товарищ лейтенант! – гулко окликнули из глубины. – Тут гражданские!

К ним шли бойцы и среди них – три женщины. Молодая была в белом, сильно испачканном кирпичной пылью лифчике, и Плужников, нахмурившись, сразу отвел глаза.

– Кто такие? Откуда?

– Здешние мы, здешние, – торопливо закивала старшая. – Как стрелять начали, так мы сюда.

– Они говорят, немцы в подвалах, – оказал смуглый пограничник – тот, что был вторым номером у ручного пулемета. – Вроде мимо них пробежали. Надо бы подвалы осмотреть, а?

– Правильно, – согласился Плужников и посмотрел на сержанта, что стоял на коленях возле станкового пулемета.

– Ступайте, – сказал сержант, не оглядываясь. – Мне пулеметик почистить треба.

– Ага. – Плужников потоптался, добавил неуверенно: – Остаетесь тут за меня.

– Вы в темноту-то не очень суйтесь, – сказал сержант. – Шуруйте гранатами.

– Взять гранаты. – Плужников поднял лежавшую у стены ручную гранату с непривычно длинной ручкой. – Шесть человек – за мной.

Бойцы молча разобрали сложенные у стены гранаты. Плужников снова покосился на женщину в испачканном лифчике, снова отвел глаза и сказал:

– Укройтесь чем-нибудь. Сквозняк. Женщины смотрели испуганными глазами и молчали. Круглоголовый остряк сказал:

– Там на столе – скатерка красная. Может, дать ей? И побежал за скатеркой, не дожидаясь приказа.

– Ведите в подвалы, – сказал Плужников пограничнику.

Лестница была темной, узкой и настолько крутой, что Плужников то и дело оступался, всякий раз хватаясь за плечи идущего впереди пограничника. Пограничник недовольно поводил плечами, но молчал.

С каждым шагом все тише доносился рев немецких бомбардировщиков, и частые выстрелы, что начались сразу после бомбежки в районе Тереспольских ворот. И чем тише звучали эти далекие шумы, тем все отчетливее и звонче делался грохот их сапог.

– Шумим больно, – тихо сказал Сальников. – А они как жахнут на шум…

– Тут они и сидели, женщины эти, – сказал пограничник, останавливаясь. – Дальше я не ходил.

– Тише, – сказал Плужников. – Послушаем. Все замерли, придержав дыхание. Где-то далеко-далеко звучали выстрелы, и звуки их были здесь совсем не страшными, как в кино. Глаза постепенно привыкали к мраку: медленно прорисовывались темные своды, черные провалы ведущих куда-то коридоров, светлые пятна отдушин под самым потолком.

– Сколько тут проходов? – шепотом спросил Плужников.

– Вроде три.

– Идите прямо. Еще двое – левым коридором, я – правым. Один боец останется у выхода. Сальников, за мной.

Плужников с бойцом долго бродили по сводчатому, бесконечному подвалу. Останавливались, слушали, но ничего не было слышно, кроме собственного учащенного дыхания.

– Интересно, здесь есть крысы? – как можно проще, чтобы боец не заподозрил, что он их побаивается, спросил Плужников.

– Наверняка, – шепотом сказал Сальников. – Боюсь я темноты, товарищ лейтенант.

Плужников и сам пугался темноты, но признаться в этом не решался даже самому себе. Это был непонятный страх: не перед внезапной встречей с хорошо укрытым врагом и не перед неожиданной очередью из мрака. Просто в темноте ему все время мерещились непонятные ужасы вроде крыс, гигантских пауков и хрустящих под ногами скелетов, бродил он впотьмах с огромным внутренним напряжением и поэтому, пройдя еще немного, не без облегчения решил:

– Показалось им. Возвращаемся.

Круглоголовый у лестницы доложил, что одна группа уже поднялась наверх, никого не обнаружив, а пограничник еще не вернулся.

– Скажите, чтоб выходили.

Чем выше он поднимался, тем все отчетливее слышались взрывы. Перед самым выходом стояли женщины: наверху опять бомбили.

Плужников переждал бомбежку. Когда взрывы стали затихать, снизу поднялись бойцы.

– Ход там какой-то, – сказал пограничник. – Темень – жуткое дело.

– Немцев не видели?

– Я же говорю: темень. Гранату туда швырнул: вроде никто не закричал.

– Показалось бабам с испугу, – сказал круглоголовый.

– Женщинам, – строго поправил Плужников. – Баб на свете нет, запомните это.

Резко застучал станковый пулемет у входа. Плужников бросился вперед.

Полуголый сержант строчил из пулемета, рядом лежал боец, подавая ленту. Пули сшибали кирпичную крошку, поднимали пыль перед пулеметным стволом, цокали в щит. Плужников упал подле, подполз.

– Немцы?

– Окна! – ощерясь, кричал сержант. – Держи окна!..

Плужников бросился назад. Бойцы уже расположились перед окнами, и ему досталось то, через которое он прыгал в костел. Мертвый пограничник свешивался поперек подоконника: голова его уперлась Плужникову в живот, когда он выглянул из окна.

Серо-зеленые фигуры бежали к костелу, прижав автоматы к животам и стреляя на бегу. Плужников, торопясь, сбросил предохранитель, дал длинную очередь: автомат забился в руках, как живой, задираясь в небо.

«Задирает, – сообразил он. – Надо короче. Короче».

Он стрелял и стрелял, а фигуры все бежали и бежали, и ему казалось, что они бегут прямо на него. Пули били в кирпичи, в мертвого пограничника, и загустевшая чужая кровь брызгала в лицо. Но утереться было некогда: он размазал эту кровь, только когда отвалился за стену, чтобы перезарядить автомат.

А потом все стихло, и немцы больше не бежали. Но он не успел оглянуться, не успел спросить, как там у входа, и есть ли еще патроны, как опять тяжко загудело небо, и надсадный свист бомб разорвал продымленный и пропыленный воздух.

Так прошел день. При бомбежках Плужников уже никуда не бегал, а ложился тут же, у сводчатого окна, и мертвая голова пограничника раскачивалась над ним после каждого взрыва. А когда бомбежка кончалась, Плужников поднимался и стрелял по бегущим на него фигурам. Он уже не чувствовал ни страха, ни времени: звенело в заложенных ушах, муторно першило в пересохшем горле и с непривычки сводило руки от бьющегося немецкого автомата.

И только когда стемнело, стало тихо. Немцы отбомбились в последний раз, «юнкерсы» с ревом пронеслись в прощальном круге над горящими задымленными развалинами, и никто больше не бежал к костелу. На изрытом взрывами дворе валялись серо-зеленые фигуры: двое еще шевелились, еще куда-то ползли в пыли, но Плужников не стал по ним стрелять. Это были раненые, и воинская честь не допускала их убийства. Он смотрел, как они ползут, как подгибаются у них руки, и спокойно удивлялся, что нет в нем ни сочувствия, ни даже любопытства. Ничего нет, кроме тупой, безнадежной усталости.

Хотелось просто лечь на пол и закрыть глаза. Хоть на минуту. Но он не мог позволить себе даже этой минуты: надо было узнать, сколько их осталось в живых, и где-то раздобыть патроны. Он поставил автомат на предохранитель и, пошатываясь, побрел к входному проему.

– Живы? – спросил сержант: он сидел у стены, вытянув ноги. – Это хорошо. А патронов больше нет.

– Сколько людей? – спросил Плужников, тяжело опустившись рядом.

– Целехоньких – пятеро, раненых – двое. Один вроде в грудь.

– А пограничник?

– Дружка, сказал, пойдет хоронить.

Медленно подходили бойцы: почерневшие, притихшие, с ввалившимися глазами. Сальников потянулся к фляжкам:

– Горит все.

– Оставь, – сказал сержант. – В пулемет.

– Так патронов нет.

– Достанем.

Сальников сел рядом с Плужниковым, облизал сухие, запекшиеся губы:

– А если я к Бугу сбегаю?

– Не сбегаешь, – сказал сержант. – Немцы отсеки у Тереспольских ворот заняли.

Подошел пограничник. Молча сел у стены, молча взял протянутый сержантом окурок.

– Схоронил?

– Схоронил, – вздохнул пограничник. – И никто не знает, где могилка моя.

Все молчали, и молчание это было тяжелым, как свинец. Плужников подумал, что нужны патроны, вода, связь с командованием крепости, но подумал как-то отрешенно: просто отметил про себя. А сказал совсем другое:

– Что-то наши запаздывают.

– Кто? – спросил пограничник.

– Ну, армия. Есть же здесь наша армия?

Ему никто не ответил. Только потом сержант сказал:

– Может, ночью прорвутся. Или, скорее всего, к утру.

И все молчаливо согласились, что армейские части прорвутся к ним на выручку именно к утру. Все-таки это был какой-то временной рубеж, грань между ночью и днем, срок, которого хотелось ждать и которого так нетерпеливо ждали.

– Патроны… – Плужников заставил себя говорить. – Где можно достать патронов? Кто знает склад?

– В казарме знаю, – сказал сержант. – Все равно туда идти надо: говорят, в восемьдесят четвертом полку есть комиссар.

– Спросите у него указаний, – с надеждой сказал Плужников. – И насчет патронов, конечно.

– Это – само собой, – сказал сержант, тяжело поднимаясь. – Идем со мной, Прижнюк.

Грохнул где-то взрыв, ударила автоматная очередь. Сержант и приписник растаяли в пыльном сумраке.

– Воды надо, – маясь и все время облизывая губы, вздохнул Сальников. – Ну, позвольте попробовать к Бугу пробраться, товарищ лейтенант. Или – к Мухавцу.

– Далеко это?

– По прямой – рядом, – усмехнулся пограничник. – Только по прямой теперь не побегаешь. А вода нужна.

– Ну, попробуйте. – Плужников вдруг подумал, что никакой он не командир, что все вопросы за него решает сержант, либо этот смуглый пограничник, но подумал спокойно, потому что обижаться или расстраиваться означало тратить силы, которых не было. – Только, пожалуйста, осторожнее.

– Есть! – оживился Сальников. – Может, я немецкую воду выпью, а в их посуду наберу?

– А если не наберешь? – спросил круглолицый шутник, легко раненный в предплечье.

– Возьмите пустые фляжки. Водку вылить.

– Не всю, – сказал пограничник. – Одну оставь раны обрабатывать. И не бренчи там.

– Не брякну, – заверил Сальников, цепляя за пояс фляжки, – Ну, пошел я, а? Пить больно хочется.

И он исчез, растворившись среди воронок. Немцы лениво постреливали из орудий: редко бухали взрывы.

– Видать, чай немец пьет, – сказал круглоголовый боец. – А вчера еще кино показывали. Вот смехота-то.

Непонятно было, то ли он говорил про вчерашнюю кинокартину, которую смотрел в этом же костеле, то ли про немцев, которые, по его мнению, пили сейчас чай, но всем вдруг стало больно оттого, что вчера уже прошло, а завтра снова начнется война. И Плужникову тоже стало больно, но он прогнал все воспоминания, что лезли в голову, и заставил себя встать.

– Надо бы убитых куда-нибудь, а? В угол, что ли.

– Надо немцев пощупать, – сказал пограничник. – Как, товарищ лейтенант?

Плужников понимал, что ему не следует уходить из костела, но мальчишеское любопытство вновь шевельнулось в нем. Захотелось вблизи, своими глазами увидеть тех, кто бежал на его очереди и кто лежал сейчас в пыли перед костелом. Увидеть, запомнить, а потом рассказать Вале, Верочке и маме.

– Пойдемте вместе.

Он перезарядил автомат и с сильно забившимся сердцем выскользнул вслед за пограничником на изрытый крепостной двор.

Пыль еще не успела осесть, щекотала ноздри, мешала смотреть. Мелкая, как прах, забивалась под веки, вызывая зуд, и Плужников все время моргал и часто тер рукой слезящиеся глаза.

– Автоматы не берите, – шептал пограничник. – Рожки берите да гранаты.

Убитых было много. Сначала Плужников старался не касаться их, ворочал за ремни, но вскоре привык. Он уже набил полную пазуху автоматными обоймами, напихал в карманы гранат. Пора было возвращаться, но его неудержимо тянуло к каждому следующему убитому, точно именно у него он мог найти что-то очень нужное. прямо-таки необходимое позарез. Он уже притерпелся к тошнотворному запаху взрывчатки, перемазался в чужой крови, что так щедро лилась сегодня на эту пыльную, развороченную землю.

– Офицер, – чуть слышно сказал пограничник. – Документы захватить?

– Захватите…

Совсем рядом послышался стон, и он сразу примолк. Стон повторился: протяжный, мучительно болезненный. Плужников привстал, всматриваясь.

– Куда?

– Раненый.

Он подался вперед и тотчас же по глазам ослепительно ударила вспышка, и пуля резко щелкнула по каске. Плужников ничком упал на землю, в ужасе щупая глаза: ему показалось, что они вытекли, потому что он сразу перестал видеть.

– А, гад!

Оттолкнув Плужникова, пограничник скатился в воронку. Донеслись тяжелые, жутко глохнувшие в живом теле удары, нечеловеческий, сорвавшийся в хрип выкрик.

– Не смейте! – крикнул Плужников, с трудом разлепив залитые слезами глаза.

Перед затуманенным взглядом возникло потное, дергающееся лицо.

– Не сметь?.. Дружка моего кончили – не сметь? В тебя пальнули – тоже не сметь? Сопля ты, лейтенант: они нас весь день мордуют, а мы – не сметь?

Он неуклюже перевалился к Плужникову. Помолчал, тяжело дыша.

– Кончил я его. Не ранило?

– В каску и – рикошет. До сих пор звенит.

– Идти можешь?

– Круги перед глазами.

Близко раздался взрыв. Оба влипли в землю, по плечам застучал песок.

– На крик бьет, что ли?

Опять взревел снаряд, они еще раз приникли, а потом вскочили и побежали к костелу. Пограничник впереди: Плужников сквозь слезы с трудом угадывал его спину. Нестерпимо жгло глаза.

Сержант уже вернулся. Вместе с Прижнюком они принесли четыре цинки с патронами и теперь набивали ленты. Ночью приказано было собрать оружие, наладить связь, перевести женщин и детей в глубокие подвалы.

– Наши бабы в казармы триста тридцать третьего полка перебежали, – сказал сержант.

Плужников хотел сделать замечание насчет баб, но воздержался. Спросил только:

– Нам конкретно что приказано?

– Наше дело ясное: костел. Обещали людей прислать. После поверки.

– Из города ничего не слышно? – спросил круглоголовый боец. – Будет помощь?

– Ждут, – лаконично ответил сержант. По тому, как он это сказал, Плужников понял, что комиссар из 84-го полка никакой помощи не ждет. У него сразу ослабели колени, заныло в низу живота, и он сел, где стоял: на пол, рядом с сержантом.

– Пожуй хлебца. – Сержант достал ломоть. – Хлебец мысли оттягивает, товарищ лейтенант.

Есть Плужникову не хотелось, но он машинально взял хлеб, машинально начал жевать. Последний раз он ел в ресторане… Нет, перед самым началом он пил чай в каком-то складе вместе с хромоножкой. И склад, и тех двух женщин, и хромоножку, и бойцов – всех засыпало первым залпом. Где-то совсем рядом, совсем недалеко от костела. А ему повезло, он выскочил. Ему повезло…

Вернулся Сальников, увешанный фляжками, как новогодняя елка. Сказал радостно:

– Напился вволюшку! Налетайте, ребята.

– Сперва пулемету, – сказал сержант. Он аккуратно, стараясь не ронять капель, долил водой пулеметный кожух, сказал Плужникову, что напиваться от пуза надо бы запретить. Плужников равнодушно согласился, сержант лично выделил каждому по три глотка и бережно упрятал фляжки.

– Жахают там, страшное дело! – с удовольствием рассказывал Сальников. – Ракету пустят и – жах! жах! Многих поубивало.

После рукопашного боя и удачной вылазки за водой страх его окончательно прошел. Он был сейчас оживлен, даже весел, и Плужникова это злило.

– Сходите к соседям, – сказал он. – Доложите, что костел мы держим. Может, патронов дадут.

– Гранат, – сказал пограничник. – Немецкие – дерьмо.

– И гранат, конечно.

Через час пришли десять бойцов. Плужников хотел проинструктировать их, расставить возле окон, договориться о сигналах, но из обожженных глаз продолжали течь слезы, сил не было, и он попросил пограничника. А сам на минуту прилег на пол и заснул, как провалился.

Так кончился первый день его войны, и он, скорчившись на грязном полу костела, не знал и не мог знать, сколько их будет впереди. И бойцы, вповалку спавшие рядом и дежурившие у входа, тоже не знали и не могли знать, сколько дней отпущено каждому из них. Они жили единой жизнью, но смерть у каждого была своя.

Смерть у каждого была своя, и на следующий день первым узнал об этом круглоголовый ротный весельчак, легко раненный в руку. Он потерял много крови, его все время клонило ко сну, и, чтобы никто не мешал выспаться, он забрался подальше, к входу в подвалы.

Рассвет оборвался артиллерийской канонадой. Вновь застонала земля, закачались стены костела, посыпалась штукатурка, битые кирпичи. Сержант втащил пулемет под своды, все забились в углы.

Обстрел еще не кончился, когда над крепостью появились бомбардировщики. Свист бомб рвал тяжелую пыль, взрывы сотрясали костел. Плужников лежал в оконной нише, зажав уши. В широко разинутый рот било горячей пылью. Он не расслышал, он почувствовал крик. Истошный, нечеловеческий крик, прорвавшийся сквозь вой, свист и грохот. Оглянулся – в пыльном сумраке бежал круглоголовый.

– Немцы-и-и!..

Пронзительный выдох оборвался автоматной очередью, коротко и раскатисто прогремевшей над сводами, Плужников увидел, как круглоголовый с разбегу упал лицом на камни, как в пыли замерцали вспышки, и тоже закричал:

– Немцы-и-и!..

Невидимые за пылью автоматчики в упор били по лежавшим бойцам. Кто-то кричал, кто-то метнулся к выходу прямо под бомбежку, кто-то, сообразив, уже стрелял в непроницаемую глубину костела. Автоматные пули крошили кирпич, чиркали об пол, свистели над головой, а Плужников, зажав уши, все еще лежал под стеной, придавив телом собственный автомат.

– Бежим!..

Кто-то – кажется, Сальников – тряс за плечо:

– Бежим, товарищ лейтенант!.. Вслед за Сальниковым Плужников выпрыгнул в окно, упал, на карачках перебежал в воронку, глотая пыль широко разинутым ртом. Самолеты низко кружили над крепостью, расстреливая из пулеметов все живое. Из костела доносились автоматные очереди, крики, взрывы гранат.

– В подвал надо! – кричал Сальников. – В подвал!..

Плужников смутно соображал, что нельзя бегать под обстрелом, но страх перед автоматчиками, что громили сейчас его бойцов в задымленном костеле, был так велик, что он вскочил и помчался за юрким Сальниковым. Падал, полз по песку, глотал пыль и вонючий, еще не растаявший в воронках дым и снова бежал.

– Он не помнил, как добрался до черной дыры, как ввалился внутрь. Пришел в себя уже на полу: двое бойцов в драных гимнастерках трясли за плечи:

– Командир пришел, слышите? Командир!

Напротив стоял коренастый темноволосый старший лейтенант с орденом на пропыленной, в потных потеках гимнастерке. Плужников с трудом поднялся, доложил, кто он и каким образом здесь очутился.

– Значит, немцы заняли клуб?

– С тыла, товарищ старший лейтенант. Они в подвалах прятались, что ли. А тут во время бомбежки…

– Почему не осмотрели подвалы вчера? Ваш связной, – старший лейтенант кивнул на Сальникова, замершего у стены, – доложил, что вы закрепились в костеле.

Плужников промолчал. Безотчетный страх уже оставил его, и теперь он ясно сознавал, что нарушил свой долг, что, поддавшись панике, бросил бойцов и трусливо бежал с позиции, которую было приказано держать во что бы то ни стало. Он вдруг перестал слышать старшего лейтенанта: его бросило в жар.

– Виноват.

– Это не вина, это – преступление, – жестко сказал старший лейтенант. – Я обязан расстрелять вас, но у меня мало боеприпасов.

– Я искуплю. – Плужников хотел сказать громко, но дыхание перехватило, и сказал он шепотом: – Я искуплю.

Внезапно все прекратилось: грохот разрывов, снарядный вой, пулеметная трескотня. Еще били где-то одиночные винтовки, еще трещало пламя на верхних этажах дома, но бой затих, и тишина эта была пугающа и непонятна.

– Может, наши подходят? – неуверенно спросил боец. – Может, кончилось?..

– Хитрят, сволочи, – сказал старший лейтенант. – Усилить наблюдение!

Боец убежал. Все молчали, и в этом молчании Плужников расслышал тихий плач ребенка и мягкие голоса женщин где-то в глубинах подвала.

– Я искуплю, товарищ старший лейтенант, – поспешно повторил он. – Я сейчас же…

Глухой, усиленный репродукторами голос заглушил его слова. Голос – нерусский, старательно выговаривающий слова, – звучал где-то снаружи, над задымленными развалинами, но в плотном воздухе разносился далеко, и его слышали сейчас во всех подвалах и казематах:

– Немецкое командование предлагает прекратить бессмысленное сопротивление. Крепость окружена, Красная Армия разгромлена, доблестные немецкие войска штурмуют столицу Белоруссии город Минск. Ваше сопротивление потеряло всякий тактический смысл. Даем час на размышление. В случае отказа все вы будете уничтожены, а крепость сметена с лица земли.

Глухой голос дважды повторил обращение. Дважды, размеренно и четко выговаривая каждое слово. И все в подвале, замерев, слушали этот голос и дружно вздохнули, когда он замолк, и репродукторы донесли мерное постукивание метронома.

– За водой, – сказал старший лейтенант молоденькому бойцу, почти мальчишке, что все время молча стоял с ним рядом, колюче поглядывая на Плужникова. – Только смотри, Петя.

– Я осторожно.

– Разрешите мне, – умоляюще попросил Плужников. – Позвольте, товарищ старший лейтенант. Я принесу воду. Сколько понадобится.

– Ваша задача – отбить клуб, – сухо сказал старший лейтенант. – По всей видимости, через час немцы начнут обстрел: вы прорветесь к клубу во время обстрела и любой ценой выбьете оттуда немцев. Любой ценой!

Окончив последнюю фразу, старший лейтенант ушел, не слушая сбивчивых и ненужных заверений. Плужников виновато вздохнул и огляделся: в сводчатом отсеке подвала под глубоким окном сидели Сальников и легко раненный рослый приписник. Плужников с трудом припомнил его фамилию: Прижнюк.

– Соберите наших, – сказал он и сел, чувствуя противную слабость в коленях.

Сальников и Прижнюк нашли в подвалах еще четверых. Все разместились в одном отсеке, шепотом переговариваясь. Где-то в глубине подвала по-прежнему тихо плакал ребенок, и этот робкий плач был для Плужникова страшнее всякой пытки.

Он сидел на полу, не шевелясь, угрюмо думая, что совершил самое страшное: предал товарищей. Он не искал себе оправданий, не жалел себя: он стремился понять, почему это произошло.

«Нет, я струсил не сейчас, – думал он. – Я струсил во вчерашней атаке. После нее я потерял себя, упустил из рук командование. Я думал о том, что буду рассказывать. Не о том, как буду воевать, а что буду рассказывать…»