Концепция христианских архетипов

Если мы будем рассматривать проблему с точки зре­ния теологии, то возникнет вопрос, какова доля допустимого в рамках религиозного мышления экспериментализма? Если считать, что истины христианства изложены в нескольких яс­ных утверждениях, имеющих вечную ценность, то не так уж

[518]

много останется на долю социологического мышления. В этом случае источник ошибки может быть найден лишь с помощью социологического анализа. Если стать на эту позицию, то со­циология будет полезной лишь как инструмент для выяснения того, почему некоторые группы не в состоянии понять истину, которой обладает человек. Если же встать на противополож­ную позицию и считать, что основные христианские истины не изложены в форме жестких правил, а даны в конкретных па­радигмах, лишь указывающих направление, в котором надо искать истину, то тогда остается простор для творческого вклада в каждую новую эпоху. История тогда будет заклю­чаться в материализации той христианской сущности, соот­ветствующей изменению социальных условий, в которых выз­ваны к жизни поколения людей. Характерно, что архетипы христианских установок сформулированы не в виде абстракт­ных заповедей, а раскрываются в притчах, повествующих о жизни и учении Христа. Притча никогда не дает чистый абст­рактный принцип примерного поведения, она обращается к нам через конкретный образ, воплощающий в себе историчес­кую и социальную обстановку происходящего. Это, однако, не означает, что эта обстановка будет вечно неизменной, ибо христианин вынужден воплощать намерения Христа в различ­ных жизненных ситуациях. Пока исторические изменения относительно просты, достаточно здравого смысла для при­способления сознания архетипов к новой ситуации. Но чем сложнее становится общество, тем больше социологического знания нужно для понимания реального смысла изменяющих­ся исторических условий и правильного объяснения норма­тивного образа. Преимущество усвоения наследуемой нормы в идиоматике конкретных образов, а не в терминах абстракт­ных принципов, заключается в том, что это помогает нам из­бежать формализма. Любая рациональная формулировка принципа ведет к заблуждению, так как предполагает логи­ческую дедукцию, где единственным критерием истины оста­ется разумная логика, тогда как конкретный образ одним штрихом раскрывает перед нами явное поведение, внутрен­нюю мотивацию, образы конкретных личностей и конкретную социальную обстановку происходящего. Одним словом, прит­ча несет в себе огромное богатство религиозного опыта, кото­рый всегда дает больше, нежели чисто рациональный и функ­циональный жизненные аспекты.

Пока богатство религиозного опыта поддерживается при помощи постоянных ссылок на образы христианского опыта, устраняется другая опасность социологической мысли, состоящая в том, что она может выродиться в страсть рас­членения целых форм и истинного опыта на абстрактные схе-

[519]

мы. Существует большая разница между использованием ме­тодов анализа для выяснения и лучшего понимания предше­ствующего ему опыта, и анализом, который идет ниоткуда и не ведет никуда. Сегодня нам нужен анализ, позволяющий лучше понять опыт, ибо ни чистый инстинкт, ни непросвещенная ин­туиция не помогут нам в современной ситуации.

Если такая трактовка христианской истины правильна, а именно что она дана лишь как направление, а не как жесткий рецепт, то на ее примере можно показать две важные социологи­ческие характеристики нормы. С одной стороны, такая истина оставляет большой простор для адаптации, а с другой - она не позволяет человеку потеряться в бесконечных возможнос­тях изменения своего поведения, что в конечном итоге неиз­бежно должно повести к дезинтеграции личности и общества.

Эта социологическая проблема наиболее ясно отра­жается в дилемме любого планового общества. Последнее не может ни подвергать свои основные принципы безграничным интерпретациям, ни стать настолько догматичным, чтобы в нем окончательно исчезло экспериментаторское отношение к изменению. В любом плановом обществе поэтому неизбе­жен институт, подобный институту священства, задачей кото­рого будет наблюдать за установлением и поддержанием оп­ределенных основных норм. С другой стороны, необходимо предусмотреть социальные возможности, способствующие формированию абсолютно свободной мысли, каков бы ни был связанный с этим риск. Мы не должны забывать, что короткие периоды свободной мысли в истории приходились на время, когда клерикальные власти теряли исключительное право на объяснение смысла человеческой жизни и человеческих дел. Свобода мысли и блестящее развитие духа экспериментатор­ства в Греции объяснялись тем фактом, что там не могло воз­никнуть ничего похожего на восточную иерархию. В эпоху Возрождения и либерализма свободная конкуренция между церковью, религиозными сектами и группами свободных ин­дивидов вызывала брожение в той среде, которая питала на­уку и способствовала развитию свободной личности.

Англосаксонская модель планирования ради свободы не может поэтому опираться ни на средневековую клерикаль­ную модель, ни на символы веры тоталитарного государства. Здесь планирование состоит в первую очередь в обеспечении простора и возможностей для появления разногласий, раско­ла, независимых социальных образований и роста свободной интеллигенции, но не допускает при этом вырождения сво­боды в анархию.

[520]