Как проводили институтки праздники. - Увеселения и шалости. - Институтские торжества и балы. - Выпускные экзамены и публичные акты

Каждый праздничный день начинался, разумеется, обедней, которая занимала все утро; после обедни, кончавшейся обыкновенно в 12 часов, шли обедать. Обед по праздникам был всегда хорош и отличался разными блюдами, которых в обыкновенное время не давали, например: жареная дичь, телятина, гусь и проч., а также пирожным и заменявшими его иногда яблоками.

За исключением воскресенья, которое проводили сидя, как и в будни, по классам, с тою только разницей, что не приходило учителей, - во все другие праздники все послеобеденное время проводили в дортуарах; и это составляло главную прелесть праздничных дней.

Во-первых, в дортуарах воспитанницы были освобождены от общества классных дам, которые обыкновенно уходили в свою комнату и лишь время от времени наведывались в дортуар, во-вторых, здесь право передвижения своей особы не ограничивалось одной комнатой, а целым коридором и всеми дортуарами, расположенными в нем. В каждом дортуаре стояло фортепьяно; начиналась музыка и пенье, устраивались иногда танцы и различные игры, но большею частию девицы разбивались на отдельные группы и кружки.

Войдя в любой дортуар в праздничное, послеобеденное время, можно было застать следующую сцену: в одном углу собрался кружок и слушает чтение вслух одной из институток; в другом идут какие-то оживленные прения. За столом некоторые играют в карты, в короли, в дурачки, в фофаны, в зеваки и даже в преферанс, разумеется, не на деньги, а ради самого процесса игры.

Играть в карты по праздникам в дортуарах и больным в лазарете, в виде развлечения, не только дозволялось, но даже один из попечителей, высокопоставленный сановник и член Английского клуба, был нашим поставщиком.

- Mon prince, nous n'avons plus de cartes!- говорили мы ему, когда имеющиеся в обращении карты истреплются.

- C'est bien, mes enfants, je vous en enverrai[466], - ответит он и пришлет из клуба целую груду игранных атласных колод.

Кроме того, устраивались в длинные праздники, как Рождество, Святая[467], Масленица, спектакли и живые картины, и тогда в дортуарах шли репетиции и приготовления костюмов. В этом уже нам всегда помогали классные дамы, которые брали на себя роли режиссеров и костюмеров.

Праздники были приятны еще тем, что все почти бывали в это время сыты. Этим даже определялась до известной степени веселость праздника. Поэтому иногда можно было услышать следующее замечание:

- Фи, mesdames, какой был скучный праздник, есть совсем было нечего.

Но уже это бывали особенные, неудачные случаи, а обыкновенно говорилось:

- Вот было весело, mesdames, сколько мы ели!

Сыты же бывали, во-первых, потому, что по праздникам обед был сытнее; во-вторых, родственники присылали различные съестные припасы; в-третьих, классные дамы, у которых хранилась всегда часть денег воспитанниц, позволяли распоряжаться ими; снаряжалась обыкновенно дортуарная горничная за покупками, и под прикрытием денег, отпущенных классной дамой, ей давались еще и контрабандные, всегда имевшиеся у воспитанниц, и институтки задавали друг другу пиры. Покупались обыкновенно всякого рода лакомства, а из съестного белый хлеб, сыр, масло и сардинки. Кроме этого заказывали в так называемой образцовой кухне пироги, plombieres[468], ватрушки и проч.

Образцовою кухней называлась особая кухня, куда воспитанницы большего класса по очереди ходили готовить кушанье, чтобы приучаться к хозяйству. Полезная мысль эта, однако, не приносила желаемых результатов и, как это у нас часто бывает, превратилась в пустую формальность. Институтки ровно ничему не научались в этой кухне, оттого что дело происходило следующим образом. Придут, бывало, институтки в эту кухню, кухарка подает им готовое тесто и готовую начинку и покажет, как раскатать тесто, положить начинку, защипать его и... только! Что было раньше, откуда взялось тесто и как его приготовляли - осталось покрытым мраком неизвестности, и что будет после с заготовленными пирожками, сколько времени и в какой печи они будут сидеть - тоже! Мы знали только, что съедим их за обедом и что они будут очень вкусны, потому что кухарка была мастерица своего дела, настоящий Карем[469] в юбке. Та же история повторялась и с котлетами: готовому срубленному мясу придавалась руками институток форма котлет, они обваливали их в сухарях... и затем, после темного для нас промежутка, во время которого котлеты получали неизвестным нам путем съедобные свойства, мы их поедали.

В этом роде происходила вся стряпня. Ходить в образцовую кухню считалось одним из величайших удовольствий, и очередь ждалась с нетерпением. Во-первых, дежурные по образцовой кухне освобождались на целую неделю от уроков и проводили в кухне то время, в которое все остальные сидели в классе, а в кухне можно было болтать, шуметь сколько душе угодно. Во-вторых, дежурные по образцовой кухне обедали отдельно от других и ели тот обед, который готовился в ней, а он был несравненно вкуснее обыкновенного. В-третьих, в воскресенье, следовавшее за дежурной неделей, институтки имели право заказать себе на казенные деньги той же кухарке блюдо, ценою в 1 р. серебром. Это блюдо обыкновенно подавалось после институтского обеда, в комнату одной из инспектрис, куда дежурные отправлялись его есть.

Так было при первой директрисе; вторая изменила этот порядок. Дежурные ходили в кухню уже не по десяти человек разом и не в течение целой недели, а по три зараз и на один день. Обедали дежурные не сами по себе, а за столом директрисы, и воскресное блюдо сократилось. Это было одной из перемен, которая наиболее сердила воспитанниц и служила им долгое время мотивом к неудовольствию против директрисы. Сокращение воскресного блюда приводило в ярость. Мы серьезно обвиняли директрису в желании положить наши, как мы говорили, 52 рубля в карман. Нелепость этого обвинения была очевидна, но мы долгое время в него непоколебимо верили. Мне сдается, что директриса, как женщина весьма умная, не могла не понимать, что хождение в кухню только одна пустая формальность, и нашла, что нелепо институткам балбесничать целую неделю сряду.

Между тем, лишив нас привычного удовольствия заказывать себе в дежурство какой-нибудь plombiere, она вознаградила нас за это различными увеселеньями, которых до нее не существовало. Так, например, на Рождестве она устраивала великолепные елки с подарками для всех учениц. В свои семейные праздники, как то: именины ее и дочерей, она угощала всех институток шоколадом, конфектами и фруктами.

По воскресеньям она приглашала к себе по очереди воспитанниц пятнадцать - двадцать из большого класса, которые танцевали с ее гостями.

Иногда приглашались на эти вечера различные артисты. Так, мы слышали нескольких пианистов и певиц; Щепкин[470] несколько раз читал различные вещи.

Перебывали в институте различные фокусники, ventriloques[471], известный в то время Казанова с его обезьянами. Приводили даже раз какую-то необыкновенную лошадь, которая прокидывала разные фокусы. Только этих последних зрелищ мы неособенно любили и находили их скучными.

Все институтки справляли обыкновенно свои именины. Именинниц всегда освобождали от уроков, и они проводили весь день в дортуаре, приготовляя для всех воспитанниц своего дортуара угощенье, происходившее обыкновенно в 5 часов, по окончании классов. Главную роль играл здесь шоколад и различные лакомства. Воспитанницы в свою очередь готовили для именинницы различные подарки: духи, карандаши, тетради, перья, перчатки и проч. Обыкновенно все это раскладывалось накануне именин воспитанницы и тайком от нее на ее табуретке в дортуаре.

В именины, если только воспитанница праздновала их, она угощала весь дортуар, без исключения. Тут уже не принимались в расчет никакие личности, распри и ссоры; отступить от этого правила значило бы нарушить установившийся взгляд на товарищеские отношения. Но в остальное время дележ всякой провизии и лакомств происходил только между теми воспитанницами, которые были между собой дружны, и между ними все делилось поровну. Иногда дружеский кружок состоял из пяти-шести лиц, иногда только из двух. Остальным, да и то не всем, уделяла каждая немного и не всегда.

Каждый праздник отличался специальными удовольствиями. На Масленице возили институток кататься по городу в каретах, из которых часть была от казны, а часть присылалась родственниками, которые жили в том же городе и имели экипаж; в последнем случае воспитанница, которой была прислана карета, сама выбирала подруг, которых желала посадить с собой. В каретах сидело зачастую по шести воспитанниц. Катанье это составляло событие в жизни институток и долго служило темой разговоров.

Кроме этого, первых десять - пятнадцать учениц 1-го отделения возили иногда в другие институты на экзамены, за которыми следовал всегда великолепный обед с punch glace[472], мороженым и проч. Начальство института, куда приезжали гости, поставляло себе в обязанность угостить на славу приезжих. Помню, на одном из таких обедов наши институтки пили столько меду, что лица у них раскраснелись, головы закружились и язычки развязались не в меру. Попался в эту несчастную минуту на глаза наш Зевс, преподававший также в том институте, куда наши приехали в гости. Ну, и наговорили ему столько колкостей, что Зевс пыхтел, свистел, шипел и страшно разобиделся; однако жаловаться на этот раз не пошел. Да и трудно было придраться: грубостей не говорили, а только подпускали тонкие шпильки.

На Святой катали яйца[473] в дортуарах и в этом удовольствии зачастую принимали участие пепиньерки и классные дамы. Кроме того, на Святой у нас был обычай приготовлять гоголь-моголь[474]. Кто ввел его в моду и почему именно на Святой занимались им институтки - Бог весть! Но только, войдя на Святой в любой дортуар, вы увидали бы, что большинство занято приготовлением гоголь-моголя. Обыкновенно с первой недели Великого поста институтки начинали с этою целью собирать сахар, который давали к чаю по утрам. Образовались с этой целью отдельные кружки, которые сообща собирали куски сахару. К Святой вырастали целые горы сахару, который делился поровну между участницами, покупались свежие яйцы, заказывались родным и выступал на сцену гоголь-моголь, чтобы с окончанием Святой опять исчезнуть до будущего года. В остальное время никогда и никому в голову не приходило сделать гоголь-моголь.

Великий пост, несмотря на то что постная пища была еще непитательнее обыкновенной и иные воспитанницы, бывало, плачут от голода, считался веселым временем, потому что в это время жизнь шла несколько иначе обыкновенного, а все, что нарушало монотонный ход институтской жизни, принималось с восторгом. Все отделения поочередно говели в течение семи недель этого поста. Во время говенья классы прекращались; институтки ходили три раза в день в церковь, а в остальное время читали, если хотели, великопостные книги, которые им раздавались на это время. Исповедовались больше обществом четырех, шести лиц, по обоюдному уговору, потому что находили, что сообща не так страшно. Перед исповедью совещались о грехах к записывали их для памяти. Великопостную службу любили за ее торжественность и красивое пение; к этому времени наши певчие всегда разучивали концерты Бортнянского[475] и других. Свечи восковые, с которыми стоять за службой на Страстной неделе и в Воскресную заутреню, раздавались казенные, тоненькие, но воспитанницы, у которых водились деньги, заказывали обыкновенно Мишелю припасти толстых восковых свечей и навязывали на них ленточки бантом с завитыми концами. Цвет ленточек определялся обычаем, в четверг ленты были голубые, в пятницу темно-лиловые, в субботу черные, а в воскресную заутреню розовые. Воскресная заутреня ждалась всегда с нетерпением и составляла радостное событие: во-первых, желающим позволялось не ложиться с вечера спать и дожидаться заутрени; во-вторых, происходил крестный ход вокруг всего института; в-третьих, служба была торжественная, церковь сияла огнями, духовенство было облачено в великолепные ризы; певчие старались изо всех сил; классные дамы были нарядные, веселые и ласковые; лица были радостные, а впереди ждал целый ряд наслаждений: куличи, пасхи, яйца, гоголь-моголь и проч.

В четыре часа по окончании службы разговлялись казенными куличами, пасхами и яйцами и шли в дортуар, где ложились спать до обеда. По пробуждении начиналось пиршество и ликованье, продолжавшееся целую неделю.

Все вышепоименованные удовольствия, которые сочиняли для себя сами институтки, происходили гласно, с ведома и разрешения начальства. Но были и другие, которые строго запрещались и принадлежали к числу шалостей; так, например, жечь сахар и читать книги по ночам, сушить в дортуарной печке сухари из черного хлеба, которым во время обеда и ужина набивали карманы. Уносить в кармане какую-нибудь еду из-за стола составляло уже само по себе проступок; карманы подвергались иногда осмотрам, но институтки привязывали фальшивые карманы по другую сторону платья, где была прорешка, и битком набивали его хлебом и печеным картофелем, когда таковой подавался за столом.

Сахар жгли постоянно и для этого выпрашивали у дортуарной горничной огарки свечей, а если она упрямилась, то таскали их.

Вообще же нужно сказать, что институтки как-то не умели шалить. По крайней мере, в мое время крупных шалостей почти не случалось. Помню только две из них, выходивших из ряду обыкновенных проступков против институтской дисциплины.

Одна случилась летом: несколько воспитанниц забралось в то отделение сада, которое принадлежало директрисе и было отгорожено забором. Там был огород директрисы и фруктовые деревья. Итак, забрались туда воспитанницы и нарвали тьму-тьмущую незрелых, зеленых яблоков... и попались на месте преступления. Их жестоко пристыдили. Позор усиливался еще тем, что то были большие, да еще вдобавок ученицы 1-го отделения. Директриса объявила им, что никакого наказания им не назначает, потому что вина их выходит из ряда вон и так позорна, что она предоставляет их мучениям их собственной совести, и долго после того сердилась не только на них, но и на все 1-е отделение, долженствующее служить примером всему институту и так жестоко опозорившееся.

Другая шалость произошла зимой, на святках, и здесь опять отличилось 1-е отделение. Несколько удалых головушек вздумало тайком от других нарядиться привиденьями и ночью отправилось по дортуарам пугать спящих девиц. Пришли в один дортуар 2-го отделения и произвели переполох. Все спали, конечно, им пришлось толкать и будить воспитанниц; те сразу и не поняли, в чем дело, а пока они толковали и разбирали, что такое случилось, привидения пробрались в другой дортуар 2-го отделения, там тоже произвели сумятицу и ускользнули. Но, на беду, вздумали заглянуть на возвратном пути в первый встревоженный дортуар. Там после переполоха никто еще не засыпал, и когда наши привидения показались в дверях, тридцать голосов крикнули разом во все горло. Можно себе представить, что произошло: все классные дамы вскочили с постелей и со свечами в руках показались у дверей, расспрашивая, в чем дело; привидения хотели было ускользнуть, но не тут-то было; им перерезали пути к отступлению, захватили в плен и отпустили только после того, как удостоверились, кто они такие.

На другой день произошли суд и расправа: виновным первым делом задали жестокий нагоняй, затем записали в рапорт, оставили без родных на целых три месяца, что считалось одним из самых сильных наказаний, и к довершению всего отобрали кисточки, которые давались за отличие. Этот орден особого рода носился на голове по праздникам и состоял из шерстяного шнурка с двумя кистями на концах. За хорошее поведение давали голубые кисточки, за хорошее поведение и учение вместе красные с голубым. Орден этот учредился при мне и вначале всех интересовал чрезвычайно: получившие его сначала постоянно носили его в положенное время, но потом мало-помалу интерес охладел. Многие перестали постоянно носить его: благо он имелся в руках, к чему же ему вечно красоваться на голове; сделалось даже некоторым шиком не надевать его. К чему, дескать, такое хвастовство! Только отправляясь в церковь и к директрисе да выходя в приемную залу к родственникам, институтки всегда надевали кисточки, чтобы не иметь вида наказанных, а в остальное время кисточки лежали заброшенными в пюпитрах. Голубые еще мелькали там и сям в дортуарах и в классах, ибо зачастую были принадлежностью личностей, стоявших в разряде институтских bons sujets и подлизушек; но красную с голубым редко можно было встретить вне церкви и приемной залы. Дошло до того, что иные теряли свои кисточки, и тогда происходило смятение, когда требовалось идти в приемную залу или к директрисе, и зачастую слышалось:

- Mesdames!кто даст мне взаймы кисточки! Ай, ай, ай, не знаю, куда дела свои! Mesdames!ради Бога выручите!

Еще одна характерная черта: многие голубые кисточки запаслись орденом собственного изделия, у которого шнурок был толще, а кисточки длиннее и гуще, чем у казенного; словом, больше бросалось в глаза; красно-голубые же всегда держались установленного образца, и их тонкие шнурки и маленькие, незаметные кисточки совсем стирались перед пышностью голубых, не говоря уже про то, что красная шерсть, перевитая голубой, гораздо менее выделялась на волосах, чем резкая, одноцветная голубая.

Балы бывали несколько раз в году. Перед балом институтки целый день проводили в ажитации[476]. В 5 часов пили обыкновенно в столовой шоколад. Потом шли в дортуар одеваться к балу. Костюм оставался все тот же, только вместо ежедневного камлотового платья надевали самое новое, употреблявшееся в торжественных случаях, и тончайший белый передник с множеством складочек. На каждую воспитанницу полагалось три платья: одно будничное, другое праздничное, а третье для самых торжественных случаев. То же самое и относительно передников: по будням были полотняные, по праздникам коленкоровые[477], а в торжественных случаях тонкие батист-декосовые[478]. Для бала надевали также лайковые перчатки, а у кого их не было, те надевали казенные, коленкоровые, доходившие почти до локтя.

В прежние времена существовал особый костюм для балов: белое коленкоровое платье с широким пунцовым кушаком. Но к моему времени он уничтожился: мы видали в шкапах гардеробной целые ворохи этих пожелтевших мешков, напоминавших больше саваны, чем бальные платья.

В 7 часов начинался бал польским. Оркестр был всегда превосходный; угощение: конфекты, яблоки, оржад и лимонад; зала - роскошь! но кавалеров, увы! не полагалось. Родственники приглашались лишь в качестве зрителей за решетку залы. В залу допускались только знакомые и родственники директрисы, учителя да братья и кузены воспитанниц, не старше 12 лет от роду. Поэтому институтки танцевали друг с другом, что не мешало, впрочем, веселиться от души. Честью и отличием считалось, если большая пригласит на какой-нибудь танец маленькую.

Бал обыкновенно кончался в 12 часов, и за ним следовал холодный ужин, который воспитанницы получали в дортуарах, состоявший из бутербродов с телятиной и сыром и слоеных пирожков.

Публичные экзамены происходили раз в три года, перед выпуском; им предшествовали всегда так называемые инспекторские экзамены, происходившие в присутствии одного институтского начальства и бывшие серьезным делом, решавшим судьбу воспитанниц относительно дипломов и наград, выдававшихся при выпуске.

Публичные же экзамены были пустой церемонией; воспитанницы заранее знали, что им придется отвечать; здесь читались лучшие сочинения, иногда стихи, сочиненные воспитанницами. Происходили эти экзамены в присутствии целой толпы посетителей и родственников; утром шли экзамены из наук; вечером из искусств: институтские хоры и солистки пели, играли на фортепиано в две руки, с аккомпанементом оркестра и без оного, в четыре, в восемь, в шестнадцать рук, танцевали различные характерные танцы. В залах были также выставлены рисунки и швейные работы воспитанниц. Маленькие смотрели на все это с хор. Всему этому предшествовали обыкновенно бесчисленные репетиции, и это время было самым веселым для институток. Как скоро кончались инспекторские экзамены, происходившие в ноябре и декабре, воспитанницы уже считались покончившими свою институтскую карьеру; им позволяли ходить по воле по институту, сидеть врассыпную, где угодно, в классах, в залах, в дортуарах. И вот в это-то время готовились к публичному экзамену, происходившему всегда перед Великим постом. Затем на Масленице давался выпускной бал, на который маленькие опять-таки смотрели с хор и на котором большие танцевали уже в собственных белых бальных платьях и с настоящими, взрослыми кавалерами, набиравшимися из братьев и кузенов.

На первой неделе Великого поста большие говели, а на второй происходило последнее действие институтской комедии - публичный акт, на котором в присутствии публики раздавались дипломы, шифры и медали.

Утром шла торжественная литургия, совершаемая обыкновенно митрополитом или его викарным[479], окруженным целым сонмом духовенства и с архиерейскими певчими. После обедни шла раздача наград, потом великолепный обед с шампанским и затем... институтки разъезжались на все стороны for better, for worse[480].

Маленькие, отуманенные зрелищем всех этих торжеств, завидующие выпускным и радующиеся, что расстаются с чином маленьких, поступали в большой класс. Пустели на время дортуары и классы маленьких, тишина и безмолвие воцарялись в них; классные дамы выпущенного большого класса спускались в маленький и на время оставались без питомиц. Для новых больших, получивших, в числе других прав, право чесаться в косу, как у нас говорили, т.е. связывать волосы в один бант или жгут, укрепляемый на затылке гребнем, тогда как маленькие должны были расчесывать волосы на четыре косички, свернутые колечками и прикрываемые по праздникам бантом из лент, наступал перерыв в классных занятиях.

Учебный семестр начинался снова после Святой; тогда происходил прием новых воспитанниц, наступала баллотировка казеннокоштных, так как число желающих поступить на казенный счет всегда превышало положенные штаты, то предоставлялось судьбе решить дело. Все желающие поступить на казенный счет и имеющие на то право являлись в институт в сопровождении родственников, и здесь публично в присутствии всего институтского мира происходила баллотировка.

Бедные крошки со страхом подходили к столу, покрытому зеленым сукном, за которым восседало институтское начальство, и вынимали из вазы роковой билет, на котором стояло - принята или не принята. Матери крестились перед началом церемонии, а по окончании лили слезы радости или огорчения - слезы огорчения, если вынимался несчастный билет, и слезы радости, если билет выпадал удачный; дочки их лили слезы в обратном смысле[481].

Затем наступали трогательные сцены прощания. Институт мог наглядеться непривычных ему чувствительных сцен и сделать запас нежных впечатлений на целых три года; а потому и немудрено, что он был так скуп на проявления чувства. Шутка, - целых три года пробавляйся запасом одного утра! поневоле станешь экономничать.

После этого папеньки и маменьки разъезжались, а поступившие девочки наполняли опустевшие было ульи семериков, шестериков, пятериков и четвериков. Все происходило в обычный порядок; машина пускалась в ход, и жизнь текла сызнова, но на старый лад.

VIII