Так Ульяна пропела своей дочери осанну – будущую ей восторженную славу. Пусть не славу, но найти, достать свою наивысшую точку, апогей.
Ганна перед тем, как покинуть эту деревню навсегда, подошла к детской кроватке, посмотрела на безжизненное личико последней сестрёнки, такой крошечной. Ульяна увидела и тоже подошла. «Двустороннее крупозное воспаление лёгких, − сказала она без всякого сожаления, − вряд ли выживет. Сейчас по ней пошли нарывы. На голове образовывалась такая опухоль, как голова самой Нади. И ножка левая вся опухла от нарыва».
Ульяна ставила свой диагноз адекватно: было там воспаление лёгких или нет. Зачем ставить водочные компрессы, когда и так умрёт от нарывов. Бог таких забирает, лежит уже несколько дней без сознания: еле дышит, не плачет, не берёт грудь.
Но Надя осталась жива. Нарывы сами собой прорвали. Правда, левая ножка осталась немного тоньше правой. И Фёдор третий раз избил жену не только за Ганну, но и за Надю: «Стерва, не хочет моих детей. Вон как оберегала семимесячную Ярысю. В разгар зимы переехали в Сибирь, когда той и месяца не было. И не заболела же, хоть ехали в теплушке чуть ли не месяц… Но почему она не любит и Ганьку?»
И ему всегда вспоминалось, как Ульяна со всего маху ляпнула дочь по лбу, когда та, соскучившись за матерью, бежала по огороду навстречу им с плачем: «Ну, чего ты, дура!»
«Всё-таки стерва Ульяна! Колючий чертоплох, жгучая крапива, сатана в юбке, а не баба… Ягуар… Стареющий хищный ящур.. − думал Фёдор. − А вот теперь разрешила Ганьке уйти из дома, хотя девчонка могла бы так помочь семье… Мне самому не потянуть ораву ртов. Бежать, бежать подальше от Ярины и Тараса, где потеплее…»
И не успела Ганна закончить шестой класс, как явились, как гром среди ясного неба, два голубка, Ульяна и Фёдор, заявили, что дети растут, и их в будущем негде будет учить и как резюме подвели итог: «Уезжаем в Казахстан, там тепло, растёт не только брюква, но и помидоры, и арбузы с дынями. Дал один хороший человек адрес: будем жить недалеко от станции. Есть даже средняя школа…» На этом интермедия не кончилась. Буквально через неделю гремели колёса вагона, семья ехала в Казахстан, станция Защита. Саманный домик, неплохой огород и со двора видно огромное поле. Но тут один нюанс: поле колхозное, покосы, на которое не ступишь ногой, не получишь квоты той земли, если ты не колхозник, а какой-нибудь бродяга или изгой, даже просто хороший рабочий…
Но семья адаптировалась быстро. Ганне разрешили закончить шестой класс. Фёдор стал работать носильщиком при вокзале. Он весной нашёл большой заброшенный участок земли между колхозным полем и железной дорогой. «Земля отчужденная», − так называлась земля, которая тянулась вдоль железной дороги. Эта земля не принадлежала ни колхозу, ни государству. На ней мог садить кто угодно.
Обрадованный глава семейства, теперь уже не инфантильный, а бери выше: экспансивный, активно проявлявший свои чувства и заботы о семье, даже авторитарный, умевший диктовать и указывать другим, привёл на этот участок: «Вот, копайте и садите сколько вам под силу». Потом умозаключительно добавил: «Сейте просо, говорят, оно здесь здорово родит. Будет своё пшено, а солома пойдёт на корм корове. Её купим обязательно. Будет своя и каша, и своё молоко… Только не ленитесь… Ах, да, сено здесь косить негде, то солома и сгодится…»
Эгоцентрист, крайне эгоистический, ленивый человек, показал участок и смотался, не копнув ни разу лопатой. Ульяна сморщилась, повела красивыми бровями, шнурочком, но смолчала. Ширкнула несколько раз лопатой, потёрла спину рукой и всё оставила Ганне: «Вот тут очищай, бадылья рвутся легко, земля песчаная, копать – не землю тягать. Просто рай. Проса насеешь тьму…»
В первый год Ганна насеяла с полгектара. Посадила и картошку, и тыкву. Сгори оно пропадом. Обработать-то просто, а как перевозить урожай? Купили тачку. Мол, лёгкая, сама так и катится. Легко будет возить. И возила, и надрывалась. Потом умнее стала: к чертям ту тыкву, тяжёлая, да и картошки поменьше нужно садить: проклятый крот таскает её, оставив на поверхности свои следы: бугорки земли по его подземным ходам. Но поистине, что аппетит приходит во время еды. И дарёному коню в зубы не смотрят. А тут не конь, а земля. Копается легко, захватишь лопатой побольше и пошёл дальше. Чудо! Ура! Мы не эпилептики, не сибариты. Подведём баланс работы за день. Неплохо, неплохо…
Мать только достаёт просо на семена. Получай удовольствие, хоть и устаёшь. Экстремум удовольствия. Скопал – и тут же засевай…
Не то деревенская жилка кипела у Ганны, не то ребячий азарт двигал её душою, а может, ещё и более важная была причина: «В семье скоро появится седьмой ребёнок. Кто же всех будет кормить? На отчима надежды нет. Да и солома корове нужна. Береженого бог бережёт. А самое главное – отчим, этот бурбон, неповоротливый битюг, проявит человеческое благодеяние и пустит в седьмой класс. Ведь почти рядом с домом неплохая средняя школа. Нужно… Нужно закончить десятилетку. С боями, с криком, но закончить. И она должна этого упрямого динозавра, эту гидру в затасканных брюках, пропахшую табаком-самосадом, шокировать своим трудом…
Сеял одно, а пожал другое, так говорят в народе. И она посеет просо, а пожнёт свой урожай в школе: это хорошие оценки. Бог плодородия – Адонис поможет ей… Кажется такой бог есть, где-то что-то о нём читала… Слава тебе, бог Адонис! Помоги, родной!
Уже в августе в тачке перевозила картошку, тыкву и снопы проса. О, как тяжело было тянуть эту тачку одной! Правда, обмолачивал снопы отчим дома один, возил сам просо на завод «рушить» на зерно и муку. Работа Ульяны заключалась в том, что она секла солому, запаривала для коровы пойлом.
Да, один сеет, а другой пожинает. И пожинает в свою пользу. Без особого труда вытаскивает карася из пруда. Итожит баланс своей работы. Хотя не задумывались ни мать, ни отчим, как итожила свой баланс Ганна.
Молоком мать детей не поила. Утром каждому в кружке забеливала чай, подсаливала, и пейте. Вот вам и всё молоко. Ряженку и варенец носила на базар. Мол, то нужно купить, другое, а где же деньги брать? Батько мало зарабатывает. Вот назреют арбузы и дыни, то тоже лучше будем продавать.
Итак, от чёрной коровки не всегда бывает белое молочко, а чуть-чуть только по утрам синеватое…
Да, умная жена, когда бочка пшена, а когда пшено в узелке, то и разум да и язык на крючке… Ульяна теперь имела пшено не в узелке, а в мешках. Вари кашу, супы, стряпай оладьи… Не зная букв, не прочитаешь роман. Буквы она знала, но книги, конечно, не читала. Теперь она жила другой жизнью. Амнезии у неё не было (потери памяти), и давно она свыклась со своим положением, не пыталась уйти от лап Фёдора. Не было рядом ни братьев, ни матери с отцом, не получала и писем от Савки. Ушёл он из её жизни, растаял как весенняя льдинка… Одна горечь осталась на душе, если бы не Ярыся. Ей всю любовь и отдавала. Заплетала, как Наташе, косички, ласково проводила рукой по головке… Выхаживала, как бройлерного цыплёнка: чтоб не простыла, не переутомилась.
А Фёдору Ульяна открыто говорила, что тот лысый и курносый наплодил кучу детей, так пусть своё гомно и кормит, а не мотается по ресторанам…
Не поглядывай на куму, − говорили когда-то так в семье Тараса, − а то кум отобьёт твою жену. Но Фёдор стал поглядывать не на жену кума, а совсем на чужих женщин. Если бы он был и безинициативный, бахвал какой-нибудь башибузук, беспробудный пьяница или бесшабашный пройдоха, но только здоровенный мужик, хоть и лысый, и курносый, то сотни одиноких баб пялили бы на него глаза, приглашая в гости.
Уже шла война, мужчины на фронте, в аду среди смертей и ужасов, а тыл всё-таки жил ещё старыми мерками…
И ещё: умный промолчит, где нужно. Дурак машет в воздухе кулаками. Фёдор и не махал кулаками, но жил своей жизнью. Где-то ел, чем-то жил, хоть и ночевал дома. В то время он не думал, что если есть любовница, то всё-таки сбереги жену и семью, хотя бы на всякий пожарный случай. Однако не ушёл из семьи потому, что Ульяна снова должна была рожать. Авось хоть на этот раз родит сына? Так оно и случилось. Всё-таки бог есть на свете: после многолетнего труда в постели, наконец, родился сын. Есть генерация – будет кому сохранить фамилию отца. Но трудиться дома не хотел. «Ни за холодную воду», − говорила Ульяна. Дети таскали воду для полива и бытовых нужд, собирали щепки и уголь около вокзала, после того, как увезут выгруженный вагон топлива, но кое-что остается среди травы и мусора.
Таскали всё лето траву с полей для коровы, пололи, собирали урожай, кое-что продавали. В свободное время пасынковали для отца табак, сушили, рубили его железными секачами. Изнурительная для детей работа. Тут вам и негатив, и позитив советской семьи, создавай эпос, пиши анналы, набрасывай эскиз картины бытия, пиши пролог и эпилог, как вынуждены были жить дети в больших семьях. А это был ад и рабство.
Летом, когда поле Ганны шумело и колосилось зелёным ковром, она уходила работать на масложиркомбинат. Там мела склады, таскала с бабами мешки с семечками и соей. Надрывалась, особенно, когда привозили сою. Мешки тяжёлые, а их нужно было перетаскивать из складов в машины. Стал болеть бок, надорвала печень. «Это у тебя хронический аппендицит», − только и сказала мать и вышла из хаты.
Резанула какая-то тяжёлая и обидная мысль: «Хоть бы пожалела, посоветовала оставить работу?» Поняла, что матери совершенно безразлично: таскает она на том масложиркомбинате мешки или метёт?» Это был не алогизм – ход мыслей логики. Нет, конечно, нет… Хотелось заплакать. Но она только присела на край топчана, поджала натруженными руками ноги… А они почему-то так болели, болела и спина…
Глава 18
Ганну в школу всё равно отчим не пускал. Уберёт она всё с поля, пойдёт с Тоней по пустым чужим полям с мешком и сумкой для Тони. Роются авось и найдут то там, то тут уже замёрзшую картофелину, а то вдруг и съедобную. Дома мать из них наделает данников или крахмал, а какую и отварит. Правда, запах от неё идёт, что с трудом глотаешь. Но что-то есть всё-таки в желудке… И хотя Ганна была не имбецилка (что-то между олигофреном и дегенератом), но на неё смотрели как на рабочую скотину.
В школу, уже как закон, приходила во второй четверти. Особенно не пускал, и в это время отчим. Было агрессивно настроено это исчадие, гидра семейства, после седьмого класса. В восьмом классе за учёбу уже нужно было платить. Сумма явно небольшая. Ганна зарабатывала в десятки раз больше её. И тут жди со страхом, какой подует от отчима ветер: норд-вест или норд-ост? На южный не надейся, на зюйд или тем более штиль. Зато северный, норд, дует всегда. И тут пой хоть рапсодию, хоть акафист… Шли годы, давно была уже другая жизнь, а диапазон взглядов Фёдора зациклился. Отчим продолжал «петь» аллилуйя про хвосты и быков, пёр свою нелёпость, абракадабру. И аккорд его нравоучений был один: нас не учили, значит и тебе, Галька (хотя он её никогда не называл по имени), нечего ходить в школу.
Однако Ульяна вроде бы и не возражала: «Да что ей дома всю зиму делать? Пусть уж учится. Конечно, глупой голове и знания не помогут. Но Галька вроде бы и не такая дурная? А грамотной всё-таки легче будет жить? Да и школа рядом. Обутка на двоих есть: с утра Галька, а после обеда в той же обуви пойдёт Тоня. Всё-таки кое-что заработала, чего греха таить? Пусть уж учится…»