Рядом с матерью Ганьки тяжело шагал широкоплечий мужчина, брат отца, Лука. Девчонки, увидев мать и гостя, быстро юркнули, как черепашки, спрятав свои головки, в хату. Что-то сейчас будет?

Да, мы бываем храбрыми, пока над нами не висит молот бойщика или дамоклов меч. Но если появляется только маты да ещё с дядьком Лукой, застыть, сжавшись в два комочка, или просить прощение? Так что, храбрецы, помните всегда, что есть молот бойщика, есть дядько Лука, а есть ещё и маты… О совести говорить рано, бо нужно ещё расти да расти и не один год. То только гриб за ночь раз и готов! А нам, людям, ой как много нужно пройти и взлётов, и падений, чтоб понять – можно бить окна или нет. Особенно у кого узкий лоб.

А когда гость сидел на лавке за столом и говорил, что непослушных детей забирают в мешок, а потом отвозят китайцам на мыло, Наташка вся красная ходила быстро и нервно по хате, что только её розовые пяточки сверкали из-под длинного платья. Бегала взад и вперёд и постоянно накладывала на себя крест: «Господи, прости. Прости, господи». Её чёрные глаза смотрели умоляюще то на иконы, то на мать. Мол, заступись, не буду больше бить окна.

А мать не ругалась, а сразу стала возиться у плиты: «Ну что ж, Лука, на мыло, так на мыло. Ось мабуть завтра и отдам…»

Ганька сидела на сундуке позади гостя, вертелась и совсем не верила, что детей отдают на мыло. Витька говорил, что вылавливают только собак. А толстый дядько Лука совсем не страшный, а только смешной: у него нет ни бровей, ни ресниц, ни волос на голове. Всё выпало после какой-то болезни. Да и маты у них добрая, не отдаст своих детей на мыло. Вон Наташка недавно, когда никого не было дома, сама без разрешения стала мыть посуду. Вдруг тарелка упала из её рук и разбилась. Сестра перепугалась, но тут же вытащила из-за печки несколько поленьев дров и побросала туда осколки от тарелки. Сверху заложила всё дровами. Хитрость бывает разная: стянул кусок пирога и съел. Докажи, что виноват? Но осколки от тарелки – не пирог и не конфета. «Грех» скоро был обнаружен. Всё-таки недаром Наташка имела узкий лоб. Ведь говорила же Ганька ей, чтоб те осколки завернуть в тряпку, а потом, когда их откроют, они выбросят «грех» в вонючую яму. Но Наташке, что в лоб, что по лбу. Как же она старшая, деловая…

А мать только улыбнулась и разрешила сестре после обеда перемыть все чашки и тарелки. Даже ещё поучала: «Смотри, доченька, как держать тарелку, вот так тряпочкой смывай, а потом сполосни…»

Теперь сестра по утрам и в обед, когда нет чугунков, моет посуду. Это её обязательная работа. У Ганьки только одна работа: поливать цветок. Но она его так усердно поливала, что сгноила корни, и он пропал. Оказывается, что нужно во всём знать меру: переел – заболит живот, перекупался – простыл. Много плохого не каждый переносит, но и хорошее в избытке тоже плохо. Волнуешься, переживаешь, как его сохранить…

Мать Ганьку не ругала, но и не научила, как поливать цветы. Она только сморщилась и выбросила горшок. А Наташка как-то сняла с себя нижнее платье, потом заставила и Ганьку это сделать. Оба новеньких нижних платья были изорваны на маленькие лоскутки. Потом всё было завязано в два узелка: тряпочки от платьев и две маленькие куколки, сделанные из лоскутков, тоже были заброшены за печку. Ганька только сказала:

− Наташка, маты будет брать дрова и увидит узелки.

Но недаром у Наташки был узкий лоб. Она презрительно посмотрела на сестру: − Не узнает. А боги ей ничего не скажут потому, что я к ним стояла спиной, когда бросала узелки. Да боги меня и любят. Когда побила окна, то они заступились и не переделали нас на мыло…

Их с сестрой опять не наказали, когда вскорости мать под дровами нашла узелки. Она только вздохнула: «Вот теперь будете мерзнуть, потому что нечего одеть под низ. Вздохнула и вышла в коридор, чтоб набрать ещё и сырых дров.

И даже, когда Наташка оторвала уголок от красивого кашемирового платка, всё для тех же кукол, которых она уж очень любила: баюкала, пела им песни, то её всё равно не ругали. Только мать сказала, что теперь платок стал некрасивым и в нём стыдно показаться на люди. Наташка вдруг заплакала и, глядя на иконы, наложила на себя крест несколько раз, дала слово, побожилась, что больше ничего рвать не будет. А маты потом порылась в скрыне среди юбок и кофт, нашла много красивых лоскутков, которые отдала сестре. Потом взяла иголку с нитками и ножницы. Сама выкроила несколько платьев для кукол: «Только не посей иголку где-нибудь в хате. Пошьёшь – и воткни в подушечку. Видишь, вон у окна висит на гвоздике».

А Ганька анализировала все эти события почти уже не детским умом. Решила, что их маты очень добрая, но не любит вещи, которые привезла с Украины. Вон какие у неё красивые ботинки: с высокими каблуками и множеством крючков, а маты их не носит: валяются под её топчаном и пылятся…

Ганька знала, что таких ботинок у Витькиной матери нет, да и у бабушки тоже, и у бойничихи… Может только у материной сестры Марийки? Но вряд ли? Та живёт с бабушкой и тоже маниста (бус) полсундука. А вот почему-то редко одевает украинскую одежду? Почему? Только бабушка всё ходит в вышитых крестиком белых сорочках. А маты даже свои юбки стала перешивать: из одной делала две поуже да ещё и говорила: «Дурная была мода носить такие широченные юбки…»

Мода, мода, мода… У каждого народа и времени она своя. За всеми не угонишься и за модой пик – тоже. Каждый хочет выделиться, показать себя, быть на фоне других лучшим, броским. Пусть другие на него обращают внимание и лопаются от зависти и злобы. А я буду порхать модным и независимым. Выделяя себя, конечно, притаптываем других. Мать Ганьки наоборот хотела быть проще. Конечно, не похожей на соседку Нюрку, но всё-таки скромнее одетой: сбросила множество бус, кинула под топчан ботинки на высоком каблуке, стала зауживать юбки. А где её делась барская, кружевная косынка? Наверное, не хотела показывать людям свою богатую одежду и яркую красоту южанки? Почему? Так проще жить, никто не пялит на неё глаза. Но речь свою не хотела подлаживать под русских: «Язык ломать не буду. Хай ему грець, чтоб я ещё в москалиху превратилась. Тут немало людэй с Украины, и балакают (говорят) они по-украински…»

Ганька уже в том возрасте понимала, что мать её отличалась от других женщин ещё и чёрной косой, которая свешивалась почти до колен. У матери были и золотые серёжки, и золотое кольцо, и крестик. Правда, у тётки Марийки тоже всё это есть, кроме чёрных кос, бо она белобрысая, как Ганька, да ещё, как говорит бабушка, у неё ветер в голове. Спуталась с Василём, у которого скоро будет дытына от другой дивчины. Бабушка и закрывала Марийку в отдельной комнате, и била через плечи сручённым рушником, но та як оглашенная всё равно бежала на свидание к Васылю.

Дытына вскоре родилась, и та дивчина от горя взяла да и принесла закутанного в пелёнки хлопчика к бабушке. Пришлось дитё забрать, поить молочком, разбавленным водой, из бутылочки. Васыль сразу же перешёл к бабушке и стал жить с Марийкой. Через месяц та дивка пришла со слезами к бабушке: «Отдайте моего Гришку», − стояла на коленях, плакала… Но бабушка, как каменная: «Не отдам. Яка ж теперь ты будешь ему мать? В груди молока уже давно нету, бо перегорело. А коровьим молоком мы и сами Гришутку выкормим. Где выросла куча моих дитэй, там ещё одно не помешает…»

Бабушка поняла, что ломать судьбу дочери нельзя. Любят эти двое молодых друг друга, ну и бог с ними, пусть живут. И Василь теперь от Марийки никуда не уйдёт, бо вроде чувствует и вину перед женой, да и Гришутка тут растёт ухоженный. Дитё не брошенное, в надёжных руках…

Младшая сестра матери не приходит к ним в гости. Не то из-за ветра в голове, не то просто не хочет. Зато у них иногда бывают материны братья: Андрей да Иван. Хотя есть ещё и другие: Григорий и Макар… На Украине остались Тихон и Ефим. Было ещё двое, последних, но их бог прибрал маленькими. Ну что ж, там, на небесах виднее, что делать. Плач не плач, кричи, не кричи, а господу лучше знать, как поступать с нами грешными. Покрепись, помолись и смирись со своей судьбой. Живи и поддерживай живых. Ты ещё нужна тут, на земле остальным детям.

Андрей и Иван ещё совсем мальчишки, но вместе с батьком сделали во дворе Ганьке и Наташке качелю. Качают больше всего Ганьку, играют с нею, бо она ещё дытына. А сами важные, в вышитых украинских рубашках, подражают, наверное, деду Тарасу. Они всегда приносят от бабушки подарки: то кулёчки конфет или пряников, то мешочки с мукой или крупой. Зато отцовская родня проведывает их часто, но все приходят без гостинцев, даже дядько Лука. Придёт, посидит, поест да и уходит. Другие – «шантрапа шантрапой», и мать их без батька не садит обедать, как своих братьев.

Да, Ганька в своём возрасте понимала, что мать хоть и хотела быть похожей на других, но всё-таки сильно отличалась. Вон как легко прыгает на перелазе, а Витькиной матери ни за что так не прыгнуть. Та по утрам в рабочей одежде тяжело шла от дома с метлой на плече. А Ганькиной матери не нужно было где-то мести, потому что у них есть батько, который работает. Правда, как-то Витька сказал, что он им с Наташкой не родной, бросил где-то своё дитё в колыске. Но Ганька хорошо знала, что батько им родной, свой и дитё бросать не может, тем более в колыске… Но вот мать почему-то стала не так швыдко (быстро) прыгать через перелаз. Батько на месте перелаза сделал калитку. Да, последнее время кое-что менялось. Например, мать не стала гладить после стирки. Про утюг люди слыхом не слыхали. Появились они позже. В них закладывали раскалённые угли и гладили. Маты это делала не утюгом, а рублём. На круглую палку наматывалось постиранное бельё, а потом на столе, на одеяле, по белью с силой катали рублём, деревянным зубчатым поленом.