Глава IX. О трансформации взглядов на отношения между мужчиной и женщиной

Чувство стыда, связанное с сексуальными отношения, изменилось и усилилось в процессе цивилизации¹. Это особенно хорошо заметно по затруднениям, возникающим у взрослых на поздних ступенях цивилизации, когда им требуется говорить об этих отношениях с собственными детьми. Такого рода затруднения кажутся сегодня почти что естественными. Чуть ли не биологическими причинами объясняется то, что ребенок ничего не ведает об отношениях между полами. Именно потому-то столь деликатной и трудной оказывается задача рассказать об этом подрастающим девочкам и мальчикам и разъяснить им, что с ними самими происходит. В том, насколько мало эта ситуация является само собой разумеющейся, в какой мере она обязана своим возникновением процессу цивилизации, мы убеждаемся, наблюдая за соответствующим поведением людей на других его фазах. Судьба знаменитого труда Эразма Роттердамского «Colloquia» дает нам хороший пример.

Однажды Эразм обнаружил, что одна из его ранних работ печатается в испорченном виде, с чужими прибавлениями дурного стиля и без его разрешения. Он ее переработал и издал сам в 1522 г. под новым названием. Он назвал ее так: «Familiarum Colloquiorum Formulae non tantum ad linguam puerilem expoliandam, verum etiam ad vitam instituendam^l)».

Эразм работал над этим сочинением, улучшая и расширяя его, вплоть до самой своей смерти. Как он того хотел, в результате получилась книга, которая могла служить мальчикам не только для изучения хорошего латинского стиля или улучшения их знаний этого языка, но, как говорится в заглавии, для введения их в жизнь. «Colloquia» стала одним из самых знаменитых и широко распространенных трудов своего времени. Подобно «De civilitate morum puerilium», труд этот множество раз переиздавался и переводился, превратившись в школьный учебник, стандартное пособие по воспитанию мальчиков.

Мало что столь явно передает изменения, происшедшие в западном обществе в ходе процесса цивилизации, как та критика, которой подверглось это сочинение в XIX в. со стороны тех специалистов, кто вообще тогда имел с нею дело. Один из крупнейших немецких педагогов, фон Раумер, пишет в своей «Истории педагогики» (1857, т. 1, с.110) следующее: «Как вообще могли предлагать такую книгу во множестве школ! Какое дело мальчикам до всех этих сатир? Реформирование — дело лишь зрелых мужей. Что они понимали во всех этих беседах о предметах, в которых они ничего не разумели, где содержатся насмешки над учителями, где передаются сплетни двух баб о собственных мужьях, либо приводится разговор жениха с девицей, к коей он сватается, не говоря уж о colloquium «Adolescentis et Scorti». Этот последний заставляет вспомнить двустишие Шиллера:

„Wollt ihr zugleich den Kindern der Welt und den Frommen gefallen, Malet die Wollust, nur malet den Teufel dazu «.

(«Если желаешь понравиться и детям мира сего, и набожным людям, нарисуй похоть, но подрисуй и дьявола»).

Эразм занят изображением самой низменной похоти, а затем добавляет нечто назидательное. Такую книгу сей доктор теологии предлагает восьмилетним мальчикам, дабы облагородить их таким чтением».

В действительности это сочинение было посвящено юному сыну издателя Эразма, и у отца мальчика не вызвало ни малейшего смущения содержание книги, которую он печатал.

В свое время данная книга тоже подвергалась суровой критике. Но это лишь в минимальной мере относилось к ее моральным качествам. Ей доставалось за то, что написал ее «интеллигент», не являвшийся ни ортодоксальным протестантом, ни правоверным католиком. Сочинением «Colloquia» была недовольна прежде всего католическая церковь, поскольку в нем содержались нападки на монашеские ордена и церковные институты. Именно из-за этого данный труд вскоре был внесен в папский «Индекс запрещенных книг».

Тем не менее книга пользовалась необычайным успехом и была принята именно в качестве школьного учебника. Как отмечает Хейзинга в своей работе «Эразм» (Лондон, 1924, с. 199), она «положила начало длившемуся почти два века непрерывному потоку изданий и переводов». Иными словами, в то время немалое число людей считало сочинение Эразма достойным роли учебника. Как понять в таком случае различия между их взглядами и позицией критиков в XIX в.?

Действительно, Эразм обсуждает в этой книге многие вещи, по мере развития прогресса цивилизации все более уходившие из круга детского восприятия. В XIX в. о них уже ни в коем случае не стали бы говорить детям, хотя сам Эразм хотел именно этого. Он подчеркивал это, посвятив книгу своему шести- или восьмилетнему крестному сыну. Как верно замечали критики XIX в., в «Colloquia» он выводит молодого человека, ухаживающего за девицей. Он изображает женщину, жалующуюся на дурное поведение своего мужа. Более того, он передает разговор юноши со шлюхой.

Тем не менее эти беседы, как и «De civilitate morum», в точности передают чувствительность Эразма ко всем вопросам, затрагивающим регулирование влечений, даже если эта чувствительность не вполне соответствует нашему стандарту. Скорее, мы обнаруживаем здесь стандарт мирян Средневековья или общества времен самого Эразма, в котором уже началось мощное движение в сторону ужесточения контроля над влечениями. В XIX в. обоснованием такого контроля будет служить прежде всего мораль.

Конечно, молодой человек, сватающийся к девушке в беседе «Proci et puellae», достаточно откровенно объясняет, чего он от нее хочет. Он говорит о своей любви. Он заявляет сопротивляющейся девице, что она вынула его душу из тела. Он рассказывает ей, что вполне позволительно и хорошо делать детей; рисует картину, как он станет королем, а она — королевой, и они станут совместно править над своими детьми и слугами. Этот образ хорошо показывает, что малая психическая дистанция между взрослыми и детьми очень часто сочеталась с огромной социальной дистанцией. Наконец, девушка уступает. Она согласна стать его женой. Но она заявляет, что до той поры будет хранить свою девственность. Она отказывает ему даже в поцелуе. А так как он не перестает о нем просить, она со смехом отвечает: коли, по его словам, у него уже душа наполовину покинула тело, он чуть ли не полумертв, то она боится, что поцелуем она ее совсем из тела вынет и тем самым ero прикончит.

Как уже было сказано, уже в то время Эразма упрекали за «безнравственность» его сочинения с церковной точки зрения. Но из этого не следует делать ложных выводов о реально существовавшем тогда стандарте мирского общества. Полемический трактат, выдвинутый со стороны католиков и направленный против «Colloquia», в описании отношений между полами был ничуть не более сдержанным, чем труд Эразма. Его автор также был гуманистом. Новизну сочинений гуманистов, в особенности трудов Эразма, составляло именно то, что они писались не с позиций стандарта сообщества клириков, но с точки зрения стандарта общества мирян.

Гуманисты представляли движение, пытавшееся переломить традицию, по которой латинский язык использовался исключительно в церковной жизни и в церковных кругах. Они пытались сделать его языком светского общества, по крайней мере, языком высшего слоя мирян. Это отчасти указывает на те изменения организации западного общества, коих мы уже касались ранее. У мирян увеличилась потребность в светских ученых трудах. Гуманисты способствовали осуществлению этих перемен, они были своего рода функционерами, удовлетворяющими данную потребность высшего слоя мирян. В своих ученых трудах они обращаются к вопросам мирской общественной жизни, и опыт этой жизни непосредственно отражается в их сочинениях. В этом мы также можем разглядеть одну из линий общего развития «цивилизации», причем здесь мы должны искать ключ к пониманию того значения, какое имело «возрождение» античности.

Эразм однажды — кстати, защищая «Colloquia», — выразил это очень четко. «Socrates Philosophiam e coelo deduxit in terras: ego Philosophiam etiam in lusus, confabulationes et compotationes deduxi», — пишет Эразм в примечаниях «De utilitate Colloquiorum» (издание 1655 г., с. 668), опубликованных позже как приложение к «Colloquia» («Подобно тому, как Сократ спустил философию с небес на землю, так и я ввел философию в игры и пиры».).

Именно поэтому данное сочинение может служить свидетельством мирского стандарта поведения, хотя некоторые частные идеи, связанные со сдерживанием влечений и контролем над поведением, уже выходят за пределы этого стандарта и указывают на будущее.

«Utinam omnes proci tales essent qualem heic fingo, nec aliis colloquiis coirent matrimonia!²⁾».

«Я хотел бы, — говорит Эразм в «De utilitate Colloquiorum» о диалоге «Proci et puella», — чтобы все женихи были подобны изображенному мною, чтобы такие, а не иные беседы велись ими относительно супружества».

То, в чем наблюдатель XIX в. усмотрел «низменное изображение похоти», то, что в согласии с тогдашним стандартом стыдливости целиком и полностью должно было находиться под «покровом молчания», особенно в разговорах с детьми, Эразму и его современникам (что показывает широкое хождение этого сочинения) казалось образцом подобного разговора, наилучшим способом представления модели поведения подрастающему поколению. Более того, если учесть, что окружало этих подростков в действительности, такой разговор мог выглядеть даже как своего рода недостижимый идеал².

То же самое можно сказать и о других диалогах, упоминаемых фон Раумером в его полемическом сочинении. Женщине, которая жалуется на своего мужа, указывается, что она сама должна изменить свое поведение, а тем самым она изменит и поведение мужа. Беседа юноши со шлюхой завершается тем, что та оставляет свое позорное занятие.

Нужно для начала более внимательно посмотреть, какой образец поведения хотел представить мальчику Эразм. Девица Лукреция долгое время не виделась с юным Софронием. Она приглашает ero совершить именно то, ради чего он явился в этот дом. Но он спрашивает, уверена ли она, что их не увидят, нет ли у них темной комнаты. Когда же она приводит его в темную комнату, у него снова возникают сомнения, не увидит ли их кто-нибудь:

«Sophronius: Nondum hic locus mihi videtur satis secretus.

Lucretia: Unde iste novus pudor? Est mihi museion³, ubi repono mundum meum, locus adeo obscurus, ut vix ego te visura sim, aut tu me.

Sophronius: Circumspice rimas omnes.

Lucretia: Rima nulla est.

Sophronius: Nullus est in propinquo, qui nos exaudiat?

Lucretia: Ne musca quidem, mea lux. Quid cunctaris?

Sophronius: Fallemus heic oculos Dei?

Lucretia: Nequaquam: ille perspicit omnia.

Sophronius: Et angelorum? ³⁾».

«Никто нас не увидит и не услышит, даже мышь, — говорит она, — чего ты робеешь?» Однако юноша отвечает: «А Бог, а ангелы?» А затем он со всем искусством диалектики начинает наставлять ее на путь истинный. Много ли у нее врагов и не доставило ли бы ей радость разозлить ее врагов? И разве она не сделает этого, если оставит свою жизнь в этом доме и сделается уважаемой женщиной? Наконец, ему удается ее убедить. Он тайком снимет для нее комнату у достойной женщины и найдет предлог, чтобы она тайно покинула этот дом. Поначалу он о ней позаботится.

Столь «аморальное» с точки зрения позднейшего наблюдателя описание ситуации, совсем не годное для того, чтобы входить в «детские книги», могло быть в высшей степени моральным и даже образцовым в рамках иного социального стандарта и иного способа моделирования аффектов.

Ту же линию развития, ту же разницу стандартов мы можем показать на сколь угодно большом количестве примеров. Наблюдатель XIX в. — а отчасти и ХХ в. — испытывает своего рода беспомощность, имея дело с подобными моделями и предписаниями, свойственными «кондиционированию» прошлых времен. И правда, если считать постоянно присущими человеческой природе, а не сформировавшимися в ходе исторического процесса — причем процесса, идущего в определенном направлении, — собственный порог чувствительности и моделирование аффектов, то, исходя из этого стандарта, будет совершенно непонятным, как можно было включать такого рода беседы в школьные учебники и вообще сознательно предлагать их детям для чтения. Но речь идет именно о том, что и наш стандарт, и поведение детей нужно понимать в историческом становлении.

И более правоверные, чем Эразм, люди поступали аналогичным образом. Чтобы было чем заменить подозреваемые в ереси «Colloquia», один строго ортодоксальный католический автор написал другую книгу диалогов. Она носила название «Johannis Morisoti medici Colloquiorum libri quatuor, ad Constantinum filium» (Базель, 1549). Она также предназначались для воспитания детей, а ее создатель, Иоанн Морисотус, замечал, что при чтении «Colloquia» Эразма читатель часто не знает, «слышит ли он христианина или язычника». Но и этот труд, рожденный в недрах бесспорно католического лагеря, демонстрирует нечто весьма схожее с текстами критикуемого в нем Эразма⁴. Достаточно посмотреть, как он оценивался в 1911 г.⁵: «У Морисотуса девочки, девицы и женщины играют еще большую роль, чем у Эразма. Во многих диалогах только им и дается слово, и если они не являются совсем невинными в первой и второй книгах, то в двух последних книгах⁶... часто говорятся такие двусмысленности, что мы можем только спросить, покачав головой: писал ли это суровый Морисотус для собственного сына? Мог ли он твердо полагаться на то, что тот будет читать и изучать последние книги только достигнув подходящего возраста, на который они рассчитаны? Правда, не следует забывать, что XVI в. не был слишком щепетильным, а школяры того времени в своих тетрадках писали такое, что смутило бы наших нынешних учителей.

Что к этому добавить? Как вообще Морисотус представлял себе применение подобных диалогов на практике? Мальчики, юноши, мужчины и старики никогда не посчитали бы для себя образцом латинской речи диалоги, в которых слово предоставляется исключительно женщинам. Тем самым он ничуть не меньше порицаемого им Эразма упускал из виду дидактические цели книги». На самом деле дать ответ на поставленный здесь вопрос не так уж сложно.

Эразм никогда не «упускал из виду дидактические цели». Это недвусмысленно показывает его комментарий «De militate Colloquiorum», в котором он «expressis verbis» говорит о дидактических целях диалогов. Иными словами, он прекрасно понимал, какой образец предлагался им молодым людям. Разговор юноши с проституткой он комментирует следующим образом: «Quid autem dici potiut efficacius, vel ad inserendam adolescentum animis pudicitiae curam, vel ad revocandas ab instituto non minus aerumnoso quam turpi puellas ad quaestum expositas?» («Что я мог сказать бы действеннее, чтобы склонить ум юноши к стыдливости, а девицу увести из опасного и позорного дома?»). Нет, он никогда не упускал из виду педагогические цели, вот только стандарт постыдного был у него другим. Он хочет дать молодому человеку как бы зеркало мира; он желает обучить его тому, чего следует избегать, и показать, что ведет к жизненному спокойствию: «In senili colloquio quam multa velut in speculo exhibentur, quae, vel fugienda sunt in vita, vel vitam reddunt tranquillam!⁴⁾».

Несомненно, те же самые цели ставил перед собой Морисотус, равно как и авторы других книг того времени, предназначенных для воспитания. Все они, говоря словами Эразма, желают «вводить юношу в жизнь»⁷. Под этой жизнью прямо подразумевалась жизнь взрослых. Позже стала развиваться тенденция рассказывать и показывать детям, как должны и как не должны вести себя дети. Здесь же, чтобы ввести их в жизнь, им показывают, как должны и как не должны вести себя взрослые. Для Эразма и его современников такой разговор с детьми казался чем-то само собой разумеющимся. Мальчики рано начинали жить в том же социальном пространстве, что и взрослые; они прислуживали, они выступали как социально зависимые лица. Взрослые не проявляли ни в самой сексуальной жизни, ни в разговорах о ней той сдержанности, которая стала обычной позже. В соответствии с иным контролем над аффектами и иным строением межчеловеческих отношений, конституирующих индивидов, у самих взрослых отсутствовало представление о необходимости сохранять в тайне, делать интимными, да и просто скрывать свои сексуальные влечения от других людей. Они не скрывали их и от детей. Все это уменьшало дистанцию между поведением и аффектами и у взрослых, и у детей. Мы всякий раз видим, сколь важным для понимания психической конституции — как давних времен, так и нашей собственной — является тщательное наблюдение за ростом этой дистанции, за процессом постепенного формирования особой внутренней зоны, занимающим двенадцать, пятнадцать, а сегодня чуть ли не двадцать первых лет жизни человека. Биологическое развитие в те времена вряд ли многим отличалось от современного; вся сегодняшняя проблематика «взросления» с такими особыми темами, как «инфантильные остатки» в психике взрослых, становится понятной только в связи с данным процессом социальных изменений. Нынешние различия в одежде у детей и взрослых представляют собой наиболее зримое проявление такого развития — во времена Эразма и еще долгое время после него они были минимальными.

Современному наблюдателю покажется удивительным, что Эразм в своих диалогах вообще говорит с детьми о проститутках и домах терпимости. Человеку нашей фазы развития цивилизации кажется аморальным уже то, что подобные учреждения обсуждаются в учебниках. Конечно, они существуют в виде анклавов в обществе XIX и ХХ вв. Но они находятся под «завесой молчания», они исключены из коммуникации; вся сфера сексуальности с малых лет соотносится с чувствами стыда и страха. Даже простое упоминание таких тем или подобных учреждений в общественной жизни непозволительно, а уж говорить об этом с детьми просто преступно — это грязнит детскую душу и по меньшей мере является воспитательной ошибкой худшего рода.

Во времена Эразма столь же очевидным было то, что дети знают о подобных учреждениях. Никто не скрывал от них существования публичных домов — их просто предупреждали, что, собственно, и делал Эразм. Если читать только педагогические книги того времени, упоминание таких социальных институтов может показаться случайным. Но если мы принимаем во внимание, что дети в ту пору жили вместе со взрослыми, замечаем незначительность перегородок, существующих между самими взрослыми (а тем самым и между взрослыми и детьми), то нам становится понятно, что диалоги вроде написанных Эразмом и Морисотусом прямо отражали стандарт своего времени. Их авторы должны были считаться с тем, что дети знают о существовании таких институтов. Задачей воспитателей было научить детей вести себя по отношению к этим институтам соответствующим образом.

Наверное, к этому мало что добавит факт, что в университетах того времени о домах терпимости говорили совершенно откровенно. Только следует иметь в виду, что в университеты тогда люди часто поступали в совсем юном возрасте. Во всяком случае, к содержанию данной главы имеет отношение то обстоятельство, что шлюхи были темой публичных шуточных диспутов в университетах. В 1500 г. один магистр из Гейдельберга произнес речь «De fide meretricum in suos amatores⁵⁾», другой — «De fide concubinarum⁶⁾», a третий — «О монополии свинского цеха» («De generibus ebriosorum et ebrietate vitanda»)⁸. С тем же феноменом мы сталкиваемся во многих проповедях того времени, и ничто не указывает на то, что дети на них не допускались. Конечно, в церковных и во многих мирских кругах осуждались внебрачные связи, но эти социальные запреты еще не стали формой самопринуждения индивида, да еще настолько сильной, чтобы даже открыто говорить о подобных предметах стало неприятно. В те времена еще не подлежали исключению из публичной сферы выражения, свидетельствующие о том, что мы вообще что-то знаем о таких вещах.

Отличия станут еще более отчетливыми, если обратить внимание на положение продажных женщин в средневековых городах. Как и во многих современных неевропейских обществах, они занимали совершенно определенное место в общественной жизни. Были города, где по праздникам устраивались бега проституток⁹. Часто их посылали приветствовать высоких гостей. Например, в счете, выставленном городским советом Вены в 1438 г., мы читаем: «Продажным женщинам 12 восьмериков вина. Item женщинам, прибывшим с королем, 12 восьмериков вина»¹⁰. Бургомистр и городской совет могли предложить уважаемым гостям города бесплатно пользоваться услугами продажных женщин. Император Сигизмунд прямо благодарит городской магистрат Берна за то, что ему и его свите на три дня бесплатно был предоставлен в распоряжение публичный дом». Это было такой же любезностью хозяев города, как званый обед в честь высоких гостей.

Продажные женщины, или «красотки», «прелестницы», как их часто называли в Германии, наряду со всеми прочими гражданами образовывали в городах свою особую корпорацию, имевшую определенные права и обязанности. Иной раз им, подобно другим профессиональным группам, приходилось защищаться от нечестной конкуренции. В одном немецком городе в 1500 г. они отправляются к бургомистру с жалобой на тайно работающий публичный дом и заявляют об исключительности своих прав на данный вид деятельности. Бургомистр дает им разрешение войти в тот дом; они врываются, громят все подряд, избивают его хозяйку. В другой раз они хватают конкурентку из «подпольного» публичного дома и принуждают ее жить у них.

Одним словом, их социальное положение напоминало положение палача — оно было низким и презренным, но было именно публичным, т.е. не скрывалось. Эта форма внебрачных отношений между мужчинами и женщинами еще не была спрятана «за кулисы».

В известной степени то же самое относится к отношениям между полами вообще, включая и отношения супружеские. Известное представление об этом дают свадебные обряды. В брачные покои пару сопровождали все шаферы. Невесту раздевали подружки; она должна была снять с себя все драгоценности. Для того чтобы брак считался состоявшимся, в брачную постель молодожены должны были ложиться в присутствии свидетелей. Их «укладывали», и, как говорилось, «коли постель помята, то и право добыто»¹². В позднем Средневековье обычай изменился, и новобрачные могли ложиться в постель одетыми. Разумеется, в различных слоях и в разных странах обычаи не были во всем одинаковыми. Но еще в первой половине XVII в. в Любеке сохранялась старая форма¹³. Даже в придворно-абсолютистском обществе Франции гости подводили жениха и невесту к постели, раздевали их и надевали на них ночные рубашки. Все это — симптомы иного стандарта чувства стыда в отношениях между полами. По этим примерам мы вновь видим специфические особенности того стандарта, что стал господствовать в XIX и ХХ вв. Теперь даже в отношениях между взрослыми все связанное с сексуальной жизнью оказалось в огромной мере скрытым и спрятанным «за кулисы», и поэтому стало возможным (а тем самым и необходимым) более или менее успешно скрывать все это от детей. На предшествующих стадиях отношения между полами, равно как и все связанные с ними установления, в значительно большей мере входили в публичную жизнь, и уже этим объясняется то, что дети с малолетства знакомились с данной стороной жизни. Чтобы их «кондиционировать», т.е. подводить к стандарту поведения, принятого у взрослых, не было нужды перегружать эту сферу жизни несметным количеством табу и делать ее таинственной, как это — в соответствии с другим стандартом поведения — произошло на более поздней фазе цивилизации.

В придворно-аристократическом обществе сексуальная жизнь была более скрытой, чем в обществе Средневековом. То, что люди буржуазно-промышленного общества часто именуют «фривольностью» придворных, на самом деле представляет собой движение к сокрытию данной жизненной сферы. Однако в сравнении со стандартом регулирования влечений, действующим в самом буржуазном обществе, сокрытие и изоляция сексуальности в публичной жизни, равно как и в сознании, на придворно-аристократической фазе относительно невелики. Часто суждения людей более поздней фазы оказываются ложными, поскольку и собственный стандарт, и стандарт придворно-аристократический не рассматриваются как обусловливающие друг друга фазы одного развития, а противопоставляются как два абсолюта, причем один из них принимается за масштаб оценки другого.

Относительная откровенность разговоров о естественных функциях, ведущихся между взрослыми, отражается и в большей непринужденности при обсуждении этой темы с детьми. Тому есть множество примеров. Возьмем один из самых наглядных. В XVII в. при дворе жила маленькая шестилетняя девочка из рода герцогов Буйонских. Придворные дамы часто с нею болтали, а однажды решили пошутить, убеждая ее в том, что она беременна. Малышка это опровергала, защищалась, а ее всячески в том убеждали.

Как-то утром по пробуждении она обнаружила рядом с собой новорожденного. Она была изумлена и в свое оправдание сказала: «Только со Святой Девой и со мной такое приключилось; ведь у меня совсем не было мук». Эти слова стали всем известны, а в результате эта шутка превратилась в развлечение, и в нем принял участие весь двор. Как и положено в таком случае, девочку навещали посетители. Сама королева пришла ее утешить и предложила стать крестной матерью ребенка. Игра шла все дальше: у девочки выпытывали, кто отец ребенка. Наконец, после долгих размышлений малышка пришла к искомому ответу: им могли быть только король или граф де Гиш, поскольку они — единственные мужчины, которые ее когда-либо целовали¹⁴. В такого рода шутках не видели ничего особенного. Все укладывалось в существующий стандарт. В этом не видели опасности для ребенка — для его приспособления к стандарту, для его душевной чистоты. Не видели и«ни малейшего противоречия религиозному воспитанию.

Лишь постепенно сексуальная сфера нагружается усилившимися чувствами стыда и стеснения, а соответствующий контроль над поведением более или менее равномерно распространяется на все общество. И только с ростом дистанции между взрослыми и детьми «жгучей проблемой» делается то, что мы называем «сексуальным просвещением».

Выше мы цитировали известного педагога фон Раумера, приводя критику, которой он подверг «Colloquia» Эразма. Целостный образ всей линии развития выступит еще более четко, если посмотреть, как сам фон Раумер ставил проблему адаптации ребенка к стандартам своего общества. В 1857 г. он опубликовал небольшую книгу «О воспитании девочек». Конечно, его советы взрослым относительно обсуждения темы сексуальности с детьми не были единственно возможной формой решения этой задачи и в то время; однако содержащиеся в данном труде предписания в высшей степени характерны для стандарта XIX в., причем относилось это к общепринятым способам просвещения не только девочек, но и мальчиков.

«Иные матери, — читаем мы в этой книге (с. 72), — держатся того ложного представления, будто нужно вводить своих дочерей в курс всех семейных дел и даже отношений между полами, чтобы те имели представление о том, что их ждет, когда они сами выйдут замуж. У филантропки из Дессау это восходящее к Руссо представление получило характер самой отвратительной и грубой карикатуры. Другие матери впадают в другую крайность и говорят девочкам нечто такое, что при взрослении им покажется совершенно невероятным. Как и во всех прочих упоминавшихся мною случаях, это никуда не годится. Всех этих предметов вообще не следует касаться в присутствии ребенка, и уж во всяком случае не делать этого таинственным образом, что способно только возбудить его любопытство. Пока это удается, оставим ребенку веру в то, что младенца матери приносит ангел, как принято считать в одних местах, тогда как в других это делает аист (причем первое явно лучше второго). Если дети растут под материнским присмотром — даже в том случае, если появление другого ребенка препятствует постоянному общению матери со старшими... — они вообще редко станут задавать подобные вопросы... Если позже девочки спрашивают, откуда берутся дети, то им следует отвечать: «Господь дал маме маленького, ангел-хранитель у него на небесах, его не было видно, но он незримо разделял с нами эту радость. Как Бог дает ребенка, этого тебе не нужно знать, да тебе того и не понять». Такого рода ответа вполне достаточно для девочки в подавляющем большинстве случаев, а задачей матери является добиться того, чтобы мысли дочери были непрестанно заняты чем-то добрым и прекрасным, и у нее не было времени ломать голову над подобными вопросами... Матери следует только единожды сказать: «Тебе этого и не следует знать, а потому избегай об этом говорить или слушать. Воспитанной девочке стыдно слушать про вещи такого рода»».

От способа обсуждения половых отношений во времена Эразма к тому, что представлен фон Раумером, прослеживается та же линия развития цивилизации, которую мы уже детально обсуждали в связи с другими влечениями. В процессе цивилизации сексуальность также все более удалялась «за кулисы» общественной жизни и заключалась в анклав, образуемый малой семьей. Соответствующим образом и в сознании человека отношения между полами изолировались, обносились заграждениями и убирались «за кулисы». Эти сферы человеческой жизни теперь окружены аурой чувства неловкости, выражающей социогенный страх. Даже среди взрослых подобные темы публично обсуждаются с известной опаской, с многочисленными недомолвками и оговорками. С детьми же, в особенности с девочками, об этом вообще не говорят. Раумер никак не обосновывает убеждения в том, что с детьми об этом не следует разговаривать. Он мог бы сказать, что лучше как можно дольше хранить душевную чистоту девочки. Но такое обоснование само по себе выражает свойственную тому времени жесткую соотнесенность подобных влечений с чувствами стыда и стеснительности. Во времена Эразма было чем-то само собой разумеющимся вести разговоры на эти темы; теперь столь же самоочевидно, что о них не говорят. То, что оба свидетеля своего времени — и Эразм, и Раумер, — были глубоко верующими людьми и взывали к Богу, только подчеркивает отличия.

Понятно, что предложенная Раумером модель опирается не на «рациональные» мотивы. С рациональной точки зрения, эта проблема не разрешима, а то, что он говорит, противоречиво. Он не объясняет, как и когда девочка все же должна понять, что с нею происходит и что будет происходить. Для него важнее необходимость формирования представления о том, что нужно «стыдиться таких вещей», воспитания чувств стыда, страха, вины — т.е. поведения, отвечающего социальному стандарту. При этом мы видим, с каким трудом самому воспитателю удается преодолеть смущение и чувство стыда, связанные со всей этой сферой. Мы и здесь обнаруживаем признаки глубокой беспомощности, обусловленной социальным развитием и потому неизбежно возникающей у индивида. Единственный совет, который воспитатель способен дать матери, сводится к тому, что этих тем вообще не следует касаться. И дело не в косности или недостатке ума отдельного человека. Мы здесь сталкиваемся не столько с индивидуальной, сколько с социальной проблемой. Лишь постепенно опыт и размышления привели к появлению более хороших методов адаптации детей к взрослой жизни. Контроль, регулирование, трансформация сексуальных влечений посредством этих методов сегодня стали необходимой составной частью жизни этого общества.

Уже фон Раумер хорошо видит, что в разговоре с детьми не следует окружать эту область аурой таинственности, поскольку это «способно только возбудить любопытство». Но так как в его обществе данные области сделались «таинственными», то он не может обойтись без предписаний вроде: «Матери следует только единожды сказать: тебе этого и не следует знать». Эта установка определяется не «рациональными» мотивами, не целесообразностью, но стыдом самих взрослых, превратившимся во внутреннее принуждение. Рот у них закрывается из-за социальных запретов, из-за сопротивления их «Сверх-Я».

Для Эразма и его современников, как мы уже видели, проблема заключается совсем не в просвещении ребенка относительно отношений между лицами мужского и женского пола. Ребенок о них прекрасно осведомлен в силу существующих социальных институтов и поведения окружающих его людей. Сдержанность взрослых еще не столь значительна, чтобы возникла стена утаивания, разделения того, что дозволено «на сцене» и «за кулисами». Главной задачей воспитателя является здесь правильная ориентация ребенка в пределах того, что тот знает. Именно этого пытался достичь Эразм в диалогах, где девушка наставляет жениха, а юноша — проститутку. Успех его книги показал, что в ней было выражено нечто соответствующее мироощущению современников.

Когда в ходе процесса цивилизации сексуальное влечение, подобно многим другим, стало подвергаться все более суровому регулированию и трансформации, проблема заключалась уже в другом. Принуждение, побуждающее взрослых к «интимизации» всех влечений, и в особенности сексуального; затем появление «завесы молчания»; социогенные ограничения речи, придание большинству слов, связанных с этими влечениями, определенной смысловой нагрузки, что символизировало соответствующую нагрузку в психической сфере, — все это способствовало росту стены таинственности, окружающей жизнь взрослых. Преодоление этих стен, которое все же становится со временем необходимым, иными словами, сексуальное просвещение, сталкивается с трудностями не только из-за необходимости привести детей к стандарту контроля над влечениями, характерному для взрослых. Такие трудности прежде всего обусловлены строением психики самих взрослых, благодаря чему они не могут даже говорить об этих утаиваемых предметах. Часто они не находят ни подходящего тона, ни пригодных для этого слов. Известные им «грязные» слова явно не годятся. Медицинская терминология многим непривычна, а теоретические рассуждения мало что дают. Сопротивление обсуждению данной темы оказывает социогенное вытеснение. Поэтому фон Раумер и советует по возможности вообще об этом не говорить. Ситуация становится все более острой потому, что задача «кондиционирования», регулирования влечений, а тем самым и «просвещения» — в условиях усилившегося исключения самой темы влечений из публичной сферы и общения — целиком возлагается на родителей. Чем больше любовь между матерью, отцом и ребенком, тем сильнее сопротивление при обсуждении таких вопросов (не всегда, но чаще всего), причем не только со стороны ребенка, но и со стороны отца или матери.

Тем самым выясняется, что вопрос о детской психологии остается без ответа, пока мы наблюдаем людей по одиночке и считаем процесс взросления одинаково протекающим во все времена. Детское сознание и детские влечения формируются и меняются в зависимости от отношений между детьми и взрослыми. Эти отношения имеют свою специфическую форму, соответствующую особенностям строения данного общества. В обществе рыцарей они не такие, как в обществе городской буржуазии; в обществе мирян Средневековья — иные, чем в Новое время. Вся проблематика моделирования и приспособления детей к стандартам взрослых (например, специфическая проблематика полового созревания в нашем цивилизованном обществе) становится понятной только при соотнесении ее с исторической фазой развития, со строением всего общества, которое требует определенного стандарта поведения взрослых и поддерживает особую форму отношений между взрослыми и детьми.

Аналогичную линии «сексуального просвещения» траекторию процесса цивилизации мы видим и в развитии на Западе института брака. Утверждение, что в западном мире в качестве формы регулирования половых отношений господствует единобрачие, конечно, в целом правильно. Но конкретные способы регулирования и моделирования отношений между полами все же существенным образом менялись по ходу западной истории. Безусловно, церковь издавна вела борьбу за единобрачие; однако эта строгая и обязательная для обоих полов форма брака в качестве социального института утвердилась довольно поздно. Это удалось сделать только вместе с более строгим регулированием влечений, т.е. лишь тогда, когда внебрачные отношения мужчин стали действительно запретными в обществе или, по крайней мере, стали скрываться. На более ранних фазах — в зависимости от социальной силы каждого из полов — во мнении мирян внебрачные отношения мужчин, а иной раз и женщин считались чем-то более или менее самоочевидным. Вплоть до XVI в. мы достаточно часто слышим о том, что в самых почтенных бюргерских семьях все дети мужчины — рожденные в браке и внебрачные — растут вместе; это различие в происхождении не составляло тайны и для самих детей. Мужчина еще не должен был стыдиться своих внебрачных отношений перед обществом. При всех с