Технизация как фактор языкового развития
Нигде нищета старой лингвистики не встает в такой жалкой наготе, как в вопросе о причинах изменения языка. Прослеживая с величайшей скрупулезностью всевозможные фонетические переходы и чередования, лингвисты обнаруживают полную растерянность, когда заходит речь об объяснении этих переходов и чередований. Одни пытаются найти ключ в географических и климатических условиях; другие — в перемене характера и душевных качеств нации; третьи объясняют фонетическую эволюцию стремлением человека к удобству и легкости в произношении; четвертые говорят, что язык «изнашивается» или «выветривается». Наконец, пятые облегчают себе задачу, пытаясь свалить всю вину на детей, которые, предполагается, начинают вдруг (одновременно и независимо во всей стране) говорить не так, как отцы, а по-своему...
Не собираясь прибавлять к перечисленным теориям еще одну, мы утверждаем только, что вопросы фонетической эволюции и вообще изменения языка ни в коем случае не могут быть рассматриваемы изолированно от семантики.
Если оставить в стороне те процессы, которые являются результатом взаимодействия между двумя языковыми средами (явления субстрата, скрещения и пр.), — нет ни одного фонетического изменения в языке, большого или малого, общего или частного, «закономерного» или «случайного», которое не предполагало бы в качестве необходимой предпосылки, в качестве conditio sine qua non или иной формы или степени семантического смещения, семантического сужения или семантической редукции.
Внешняя деформация языка есть результат деформации внутренней, семантической. Чтобы расстроить «плоть» языка, достаточно поразить его «душу», его семантику. Пока речь семантически наполнена, насыщена во всех своих элементах, она требует адэкватной полноты материального, звукового выражения, ибо всякое уклонение ощущалось бы как нарушение, как ущерб для отчетливо-осознаваемого говорящим семантического содержания. Живая, действенная семантика держит как бы на цепи все элементы речи, предохраняя их от распада и перерождения. Она, как цемент, скрепляет многообразные части сложного языкового здания. Подобно тому, как дерево на корню поддерживает в каждой своей веточке, в каждом листочке всю полноту свойственного им состава и формы, так речь, имеющая корни в живой общественной идеологии, поддерживает полноту формы во всем своем строе и в каждой отдельной части. И как срубленное дерево, попадая в технический оборот, принимает форму нужных человеку предметов, так язык, оторванный от взрастившей его идеологической почвы, становится ареной игры разнообразнейших сил и влияний, среди которых на первом месте стоят технические нужды общественной коммуникации.
Возвращаясь к существующим в лингвистике теориям фонетических изменений, мы остановимся только на тех из них, которые имеют видимость правдоподобия — именно на теории «удобства» и теории «изнашивания».
Первая теория, наиболее отчетливо сформулированная Curtius'ом и имеющая множество открытых и скрытых сторонников до сих пор, объясняет фонетическую эволюцию языка стремлением говорящих к «удобству произношения», к «экономии сил», к «благозвучию». Мы далеки от того, чтобы отрицать всякое значение за этими факторами, но совершенно очевидно, что эти факторы могут получить силу только при одном условии: при условии более или менее далеко зашедшей уже десемантизации и технизации речи. Если не учесть этого, то как объяснить, что люди столетиями и тысячелетиями говорят не «экономя» сил, «неудобно» и «неблагозвучно» — и чувствуют себя прекрасно, — а потом вдруг спохватываются и начинают переделывать свою речь во имя экономии, удобства и благозвучия? Наконец, если бы удобство, благозвучие и экономия были в сфере языка чем-то реальным и общезначимым, а не пустыми словами, притянутыми для объяснения явлений post factum, то сторонники этой теории могли бы взять на себя предсказание направления фонетических изменений в том или ином языке. Они, однако же, от этого благоразумно уклоняются.[14]
Возражая младограмматикам, утверждавшим, что «звуковой закон» не терпит исключения и распространяется в равной мере на все слова, Schuchardt указывал на частоту употребления того или иного слова, как на важный фактор его фонетической редукции. Чем чаще слово употребляется, тем, по мнению Schuchardt'а, оно должно сильнее «стираться», «изнашиваться». Со словами, таким образом, дело обстоит примерно так же, как, скажем, с одеждой (сравнение мое, а не Schuchardt'а): как будничный, рабочий костюм изнашивается скорее, чем праздничный, надеваемый только в торжественных случаях, так слова, которые ежеминутно у всех на устах, стираются быстрее, чем слова, которые лишь несколько раз в год извлекаются из «платяного шкафа» нашего лексического запаса.
Надо признать, что Schuchardt, на этот раз оказывается ниже обычного уровня своих суждений, в большинстве столь метких и проницательных. Частота употребления может вести к «стиранию» слов не всегда, а только в том случае, когда она сопровождается десемантизацией, что вовсе не обязательно. Такие слова, как слово «деньги» для торговца, слово «земля» для крестьянина, гарантированы от семантического, а, следовательно, и фонетического ослабления, как бы часто они ни употреблялись. С другой стороны, никакая частота употребления не может объяснить, скажем, исчезновения на конце «г» в «спасибо», если не допустить предварительного смыслового ослабления этого выражения, благодаря которому в нем перестало осознаваться слово «бог».
Иначе говоря, принцип «изнашивания», как и принцип «удобства» может получить значение только на фоне технизации.
Совершенно так же обстоит дело вообще со «звуковыми законами». «Звуковые законы» или чередования могут быть, прежде всего, результатом смешения между двумя языковыми средами, когда материал одного языка начинает артикулироваться средствами другого, следствием чего бывает полное смешение звуковой системы, воспринимаемое в исторической перспективе, как «звуковой закон». Эти случаи не нуждаются в особом объяснении.
Но «звуковой закон» может явиться также в результате обобщения отдельных звуковых перебоев в процессе технизации. Каким образом?
Процесс технизации несет в себе, что ясно без лишних слов, могучую унифицирующую тенденцию, которой живое семантическое сознание сопротивляется. Пока это сознание достаточно сильно, в языке возможны только единничные, спорадические изменения отдельных слов, форм и т. д., подвергшихся семантическому ослаблению. Со временем, когда десемантизация распространяется на значительную часть языкового материала, унифицирующая тенденция сокрушает все препятствия на своем пути, отдельные звуковые перебои разрастаются до степени «звукового закона», образования по аналогии становятся обычным явлением, язык все более стремится стать системой.[15]
Явления унификации в технизующей речи имеют место не только в области фонетики. Морфология и вся вообще структура любого современного или исторического языка — есть в огромной степени результат длительного и непрерывного действия унифицирующих процессов, развивающихся на фоне десемантизации и технизации языкового материала.
Известно, какое большое значение в развитии языка придают лингвисты действию аналогии.[16] У нас нет оснований отрицать значение этого фактора. Но теория аналогии страдает тем же пороком, что теория «удобства» и «изнашивания»: она принимает вторичные явления за первичные. Для того, чтобы данная форма подверглась ассимилирующему влиянию другой, необходимо чтобы у говорящих ослабело сознание необходимой и неразрывной связи между старой, исторически-правильной формой и ее содержанием. При каком условии имеет место такое ослабление? При условии десемантизации, технизации. Всевозможные явления упрощения, унификации, аналогических образований, равно как фонетические явления ослабления, «выветривания», экономии произносительных усилий и т. д., все они могут оказать заметное влияние на язык исключительно на почве технизации. Деформирующие и унифицирующие тенденции, как коварные враги, подстерегают язык со всех сторон, и стоит на каком нибудь участке ослабеть семантической бдительности, как, откуда ни возьмись, являются на сцену и «Bequemlichkeit», и «выветривание», и аналогия. Совокупное действие этих факторов приводит к тому, что язык приобретает с формальной стороны все более стройный, системообразный облик. Язык не рождается системой. Он уподобляется ей в процессе технизации. Системообразность языка пропорциональна его технизации.
Так как системообразность языка, с точки зрения технического его использования, есть плюс, а не минус, то мы с необходимостью приходим к выводу, попутно высказанному уже выше: десемантизация речи, отказ от использования языковой системы, как идеологической, не только не означает его упадка, но, напротив, способствует его техническому прогрессу. Мы не знаем языков (если не считать искусственных), где система была бы выдержана до конца, сверху донизу. Во всяком языке есть известное число «злостных» элементов, которые продолжают сопротивляться обобщающим тенденциям и отстаивать свой индивидуальный облик. Они-то и фигурируют в наших грамматиках под названием «исключений» или «неправильных» форм.
Приходится думать, что первозданные языки состояли из одних исключений.
Когда мы говорим, что язык уподобляется некоей системе, не следует думать, что речь идет о какой-то последовательной и выдержанной логической системе. Всякие попытки логизировать грамматику неизменно кончаются крахом, безразлично, идет ли речь о примитивном или ультрацивилизованном языке. Оно и понятно. На любом языке можно убедиться, что унифицирующие и систематизирующие процессы, о которых была речь выше, идут сплошь и рядом по линии «Формальных» (технических), а не логических признаков. Такое положение с необходимостью вытекает из самого существа того явления, которое мы называем технизацией. Технизация не обусловлена отнюдь потребностью дать в грамматической структуре непосредственное и адэкватное отражение новых норм мышления и мировоззрения в противовес прежним. В процессах технизации, если к ним внимательно присмотреться, сказывается больше незаинтересованность в старой идеологии, чем заинтересованность в какой то новой. Эти процессы знаменуют не переход от одной логической системы к другой, а отказ от использования грамматики в качестве средства выражения той или иной общественной идеологии как логической системы. Новые общественные идеологии, как мы уже указывали выше, находят свое выражение не в языковой структуре, как таковой, а в развернутой речи, в целых высказываниях: на смену идеологии, выраженной в языке, приходит идеология, выраженная с помощью языка.
Если, скажем, первобытные языки стремятся в грамматических формах отразить классификацию объектов в согласии с мировоззрением той стадии (с помощью местоименных аффиксов, грамматического класса, различных именных и глагольных форм и т. п.), а новые языки, десемантизуя и вовсе утрачивая старые классификации, не создают никаких новых, то из этого вовсе не следует, что современному мышлению стала совершенно чужда потребность классификации объектов, что для него все объекты равноценны и равнозначны. Вовсе нет. Напротив, классификации стали несравненно сложнее и многообразнее, как сложнее и многообразнее стали общественные отношения и познавательные способности человека. Но именно в силу своей сложности и многообразия эти классификации уже не могут находить адэкватное отражение непосредственно в языковой структуре, ибо язык, отягощенный столь большой и сложной идеологической нагрузкой, оказался бы несостоятельным в своей технической функции общенационального и преемственного орудия коммуникации. Новые классификации перемещаются поэтому из сферы языковой структуры в сферу развернутых форм речевой деятельности, науки, философии и пр.
Не только современно-логической системы, отраженной в грамматике, мы не находим ни в одном языке, но мы не находим также ни в одном языке первобытной логики, первобытного мышления в «чистом» виде.
Процесс технизации стал действовать в языке с первых же дней, как только речь получила коммуникативные функции, и самые примитивные языки дают уже картину многократных компромиссов между пробивающейся через языковую структуру идеологией и неумолимыми законами технизации. Каждый язык в своей грамматической и лексической структуре влачит в десемантизованном виде обрывки и клочья мировоззрений прошлого, в сильнейшей степени искаженные, замаскированные и перепутанные процессами технизации. В тайники этих ушедших мировоззрений нас вводит один лишь палеонтологический анализ.
Вполне естественно, что перед лицом обрисованной картины оказываются одинаково несостоятельными и формальная грамматика и логическая. Язык, как живая познавательная система, должен быть (в теории!) строго логичен. Для языка, как традиционной коммуникативной системы, это отнюдь не обязательно. Реально существующие языки представляют бесконечно пеструю картину разных форм и степеней компромисса между логически-познавательными и формально-техническими категориями. Понятно, также, почему перманентный конфликт между логической и формальной грамматикой не может быть разрешен в рамках старого языкознания. Единственный путь разрешения этого конфликта — это подлинный, до истоков речи идущий историзм, историзм единого глоттогонического процесса.
Техническая сторона языковой жизни требует от нас самого пристального внимания; исторические языки, как и первобытные, знают коренные сдвиги в своей структуре. Но было бы ошибкой за всеми этими сдвигами усматривать коренные сдвиги в мышлении, мировоззрении. Помимо сдвигов и закономерностей языковой идеологии существуют сдвиги и закономерности языковой техники, которые нетрудно отличить от первых хотя бы потому, что в них неизменно выявляются некоторые общие и постоянные тенденции, независимые от языка, эпохи и общественно-экономических формаций. Общественные сдвиги в этом случае играют лишь роль толкачей и ускорителей технизационных процессов.
Порок „индоевропеистики"
Индоевропейская лингвистика, с точки зрения всего вышеизложенного, встает перед нами в новом свете. Она представляет собой науку о технизованных формах речи, не осознающую исторической обусловленности этих форм. Мы указывали выше, что то, что в языке напоминает формальную систему, есть результат технизации. Индоевропеистика с особой нежностью относится ко всему, что в языке напоминает систему. Напротив, на «исключения», на «иррациональные» явления она смотрит как на опасный: элемент, могущий быть источником всяких неприятностей. Мы знаем, что как раз этот «опасный элемент» оказывает неоценимые услуги, когда речь идет о генетических вопросах.
Надо было случиться, что лингвистика, как наука, выросла на материале языков, которые вошли в историю в высоко технизованном виде. В итоге мы и получили колоссальное, но бесперспективное сооружение индоевропеистики, увенчанное бесподобной младограмматической школой.
Языковая техника, как мы уже указывали, имеет свои закономерности. В установлении этих закономерностей (в особенности в области фонетики) и лежит добрая доля заслуг индоевропейской лингвистики. Беда индоевропеистики не в том, что она плохо справилась со своим материалом, — она с ним справилась во многих отношениях прекрасно. Беда ее в том, что законы и положения, установленные на одной семье языков, представляющей не более, как крошечный отрезок глоттогонии, она склонна возвести в вечные и незыблемые законы человеческой речи. Совершенно так же, как слабость до-Марксовской политической экономии не столько в том, что она плохо разбиралась в законах капиталистической экономики, сколько в том, что законы капиталистического общества она склонна была возвести в вечные и незыблемые законы природы.
Легко видеть, что именно отсюда происходят все «качества» индоевропеистики.