Я знаю, я чувствую сердцем, родная
Г. Халютин
ОТ СУДЬБЫ
НЕ УЙТИ
Г. Николаев
Я, конечно, не писатель, но описать свою, такую нелегкую, жизнь, меня давно подталкивало желание. Да ещё и потому, что начало этому положила моя мать ещё в начале 70-х годов прошлого, ХХ века. Но, последовавшие за этим болезни и жизненные неурядицы, не дали ей этой возможности. И то, что уже было написано, со временем растерялось. Умерла мать в возрасте 98-ми лет, живя в Грузии. С тех пор меня и подталкивало желание осуществить то, что было ею задумано. Но мои личные жизненные перипетии только сейчас дали возможность, в 70 лет от роду, исполнить мамину мечту.
Всё, что помню я с детских лет своих, и то, что рассказывала мне мать, я и буду брать за основу своего повествования. И первый, запомнившийся мне эпизод, оставшийся в памяти моей на всю жизнь, был случай в 1937 году, когда мне было три годика. Были мы в гостях у одной из моих бабушек (по материнской линии) в г. Вознесенске, бывшей Одесской губернии.
Итак, родился я в г. Николаеве по ул. Малой Морской в 1934 году, в августе месяце, 23 числа.
И вот, будучи в гостях, вся семья вечером сидела за ужином. А незадолго до этого мы в Николаеве ходили в приезжий цирк. И мне очень понравились собачки. Сидя за столом, все отвлеклись, забыв обо мне. А у бабушки была огромная собака Рекс. Она прошла очень хорошую дресси-ровку и была отлично воспитана. Она тихо сидела под столом, никому не мешая. Я же, воспользовавшись свободой, подкрался под столом к Рексу, открыл ему пасть и сунул свою голову ему в эту пасть. Рекс воспринял мою выходку, ничем не выдав своего недовольства. Но в это время всполошилась бабушка, нигде не видя меня. А, увидев цирковой номер под столом, чуть не лишилась чувств. Но всё обошлось, все успокоились, насмеявшись. А я чувствовал себя героем.
Мама моя работала в Николаеве в очень престижном детском саду для детей руководителей города.
-3-
Садик находился рядом с нашим домом, и я был там же. Отец был главным бухгалтером в редакции Николаевской газеты, и, на добровольных началах, пел в театре.
Рядом с садиком, через ул. Адмиральскую, в то довоенное время, находился и наш Зоопарк. Я, буквально, заставлял родителей ходить в зверинец. Я очень любил зверей, и мог наблюдать за ними до бесконечности. Особенно любил наблюдать, как кормят крокодилов, забрасывая им в пасть рыбу.
Второй моей прихотью было хождение по вечерам на ул. Советскую. А там, на здании магазина «Детский мир» висел большой портрет героя гражданской войны, Маршала Советского Союза, Климента Ефремовича Ворошилова. Я обязательно подходил к портрету, и, взяв руку под козырёк, декламировал громким голосом:
Товарищ Ворошилов,
Когда я подрасту –
Я встану вместо брата
С винтовкой на посту.
Люди смеются, похваливая меня, а я вновь чувствую себя героем. Затем, обязательно, мы покупали горячие пирожки с мясом, да такие вкусные. И если бы мне не купили пирожок, я бы ещё и истерику устроил. Бывало и такое – правда редко. Так шли годы. Я подрастал. Очень я любил своего отца, Жоржа – старшего. И он во мне души не чаял. С работы он никогда не приходил без гостинца. Чтобы я ни захотел, он обязательно выполнит. Я был единственным его родным ребёнком. Мать вышла замуж за Жоржа в 1932 году. Две старшие мои сестры были мне по отцу неродные. Однажды, а мне было уже 4 года, мы с мамой зашли в магазин, и я там увидел детскую педальную машину. Я, конечно, пристал к маме с требованием: «Купить!». Мама в ужас пришла, ведь в то время, 1938г., машина стоила баснословных денег – 900 рублей. У нас в доме таких денег не было. Но мне было, как говорят сейчас, «по барабану». Никакие доводы меня не останавливали. Дошло до того, что я упал в истерике на пол и
-4-
только тогда я замолчал, когда продавщица подняла трубку телефона, делая вид, что вызывает милицию. Тут только я и ретировался. Схватив маму за подол платья, я потянул её к выходу.
Дома мать рассказала всё отцу. Выслушал отец молча. Но, когда наследующий день отец пришёл с работы и принёс мне машину, моему счастью не было предела. Только мама, бедная, молча посмотрела на нас и ушла в кухню. Он занял где-то деньги и купил.
Первый муж мамы, отец моих сестёр Тани и Нины, попал в первую волну репрессий 30-х годов. В начале 1931г.он был репрессирован и, попав в тюрьму, умер в 1932г. от воспаления лёгких.
Когда моя мама вышла замуж за моего отца, мои сёстры были сразу же им удочерены. Жили мы все очень дружно. И я долгое время не понимал, что у сестёр был другой отец. Все меня любили и баловали.
В г. Николаеве, на ул. Будённого № 39 и на ул.Фалеев-ской № 34, жили ещё две сестры мамы, т.е. мои родные тётушки – Аделаида Богдановна ( в семье – «Доля») и Галина Богдановна ( в семье – «Елена»). Моя мать, Ядвига Богдановна ( в переводе с польского – «Лидия») была самой старшей.
Подходил 1939 год. Этот год принёс в наш дом очень много горя. Начали болеть, а затем и умерли родители отца, жившие вместе с нами. Затем сестра отца, а в марте 1939г. отец пришёл с работы с высокой температурой. В редакции была ревизия, и отец был в подвале, когда на верёвках туда опускали рулоны бумаги. В какой-то момент рабочие не удержали верёвку. Рулон весом в 21 пуд выскользнул и полетел вниз. Отец увернулся от летящего рулона, но, всё же, краем чиркнуло его по левому боку. Придя домой, отец слёг и до самой смерти так и не встал. Диагноз врачи вынесли однозначный – « рак левого лёгкого». Шесть месяцев пролежал отец дома, буквально высыхая и ужасно страдая. Мать всё, что можно было ещё продать, продала, чтобы как-
-5-
то ещё поддержать больного. Она, как могла, старалась отда-лить конец умирающего, хотя мучения его были невыноси-мыми. Я же никак не мог понять, что скоро папы не будет. Мы все очень любили раков, а Сенной рынок, сейчас на этом месте детский городок «Сказка», был завален раками, варёными – красными и живыми – зелёными. Услышав от взрослых слово «рак», я решил, что папа заболел от них, и категорически отказался их есть. Я стал больше сидеть у постели отца, хотя в последние дни он уже ни на что не реагировал. И в моём детском сознании что-то стало проясняться, я стал более серьёзно относиться к факту, что папа очень сильно болен.
Предвидя скорый конец мучениям отца, тётя Галина забрала меня к себе домой, чтобы я не видел кончины отца.
23го августа мне исполнилось «5» лет, а 29го умирает отец. На похороны меня решили привезти домой. И вот, помню как сейчас, тётя заводит меня в подъезд, а по лестнице со второго этажа, где мы жили, сносят гроб с отцом. Тут я и понял по настоящему, что папы не стало. Тётя Галина взяла меня на руки, и когда отца проносили мимо нас, я с криком бросился к отцу, и меня еле оторвали от гроба. Хоронили отца в настоящем катафалке. Такой потом можно было увидеть только в кинофильме «Весёлые ребята». Таких сейчас нет. Играл оркестр, и было очень много людей. Так и шли до самого (старого) кладбища.
Запомнилось мне, что от места захоронения была видна часовенка. Сейчас это уже красивая церковь. И когда отца стали опускать в могилу и все отвлеклись, я, отойдя и разогнавшись, хотел прошмыгнуть между людьми и прыгнуть вслед за гробом. Тётя Галина с дядей Яшей, почувствовав неладное, обернулись, схватили меня и тут же унесли с кладбища. А я бился в истерике. Так Георгий Владимирович Халютин умер в возрасте 47 лет.
Очень трудно стало жить на одну мамину зарплату, а сёстры учились. Нина в школе, а старшая Таня – на курсах медсестёр, вместе с двумя девушками-квартирантками Верой
-6-
и Зиной, которых мама взяла на квартиру.
Шёл уже 1940 год, и в воздухе уже попахивало войной. Всё больше и больше чувствовалась надвигающаяся беда. Оба дяди были призваны из запаса и уехали куда-то на переподготовку. А их сыновья, мои двоюродные братья – Станислав, Владимир и Юрий уже учились в военных училищах.
Так незаметно и подошёл грозный 1941 год. Прошло совсем немного времени после начала Великой Отечественной войны, как под Николаевом появились немецкие самолёты.
Таню, Веру и Зину сразу же мобилизовали как медсестёр и отправили на фронт. Остались мы втроём. Мне шёл 7 год, Нине – 13-ый и мама. Начиналась спешная эвакуация города. Всё больше и больше начали бомбить Николаев. В нашем дворе, под соседним домом, было бомбоубежище, где прятались жители всех окрестных домов. И если бы в этот одноэтажный дом попала бы бомба прямым попаданием, то всех бы там и похоронило. Затем уже немцы стали бомбить ночью, освещая город осветительными ракетами. Немецкая армия взяла уже город Первомайск и двигалась к Николаеву. Стала мама и нас спешно собирать в эвакуацию. Что успела, побросала в два мешка. Туда же положила и документы. И, когда немецкая армия подошла к Ингулу, наши взорвали мост, до последнего переправляя наши отступающие войска. Завязался ужасный бой через реку. Снаряды долетали уже до нашего дома, когда за нами примчалась военная подвода, запряжённая парой лошадей. Вместо кучера сидел офицер. Мы побросали мешки на подводу и помчались на выход из города в сторону Снигирёвки. С нами эвакуировалась и тётя Доля. Оказывается это её муж, дядя Ваня и прислал за нами подводу. На взмыленных лошадях, под пулями немецких самолётов, мы выскочили на Снигирёвскую дорогу, забитую народом, в панике бегущими людьми, лишь бы подальше от этого ужаса. Но и здесь немцы не оставили нас в покое, налетая стаями и расстреливая людей из пулемётов. Даже
-7-
сейчас страшно вспоминать то, что творилось там, на открытом поле. Кони наши были убиты, офицер погиб, а мы чудом остались живы, спрятавшись за перевёрнутую подводу. Только самолёты улетели, мама с тётей, захватив мешки на плечи, пошли пешком дальше, по направлению железной дороги, в сторону всё той же Снигирёвки.
А август месяц был таким жарким, такой опаляющий зной стоял, что дышать было нечем. Ужасно хотелось пить, а воды нигде не было. Мы уже знали, что все колодцы наши отступающие войска травили. У меня губы потрескались, с них шла кровь. Я плачу, не в силах понять, что твориться. Меня уговаривают, сами со слезами на глазах, и тянут дальше. Скоро мы наткнулись на стадо коров, полностью перебитое из пулемётов. Увидев какую-то лужицу, я, не думая ни о чём, с жадностью стал пить. И такой вкусной мне была тогда эта лужица. Никто меня не удерживал, но, когда я обернулся, все стояли и плакали. Сколько мы шли вдоль железной дороги, не знаю, но помню, что был день, когда за спиной мы услышали отдалённый гул, а потом увидели быстро приближающийся паровоз. Тётя Доля подняла руку, и поравнявшись снами, он остановился. Это был один паровоз, облепленный людьми так, что самого паровоза не было видно. Машинист подбежал к нам и только сказал: «Или вы, или мешки». А за паровозом, последним из Николаева гнались немецкие мотоциклисты. Еле от них оторвались. Люди нас подхватили, а мешки некуда было брать, и их бросили прямо на железную дорогу. И паровоз на всех парах полетел в Снигирёвку.
Так мы остались в чём были одеты, но главное, что мать осталась без всех своих документов: дипломов, паспорта и партийного билета. Именно это обстоятельство и сыграло плохую услугу во всей дальнейшей жизни матери. В Снигирёвке уже под парами стояли семь эшелонов для беженцев. Но беженцев было столько, что эти семь эшелонов могли забрать только часть людей, ну и пришлось брать себе место чуть ли не штурмом. И опять нужно спешить, потому
-8-
что появился самолёт-разведчик. А это значит, что вскоре появятся и истребители. Пришлось нам сесть на открытую платформу, загруженную углём, да ещё и позади самого паровоза. Откуда-то взялось старое одеяло и мы, буквально, врылись в уголь, чтобы не вывалиться на ходу. А паровоз сверху дымил на нас. Мы задыхались, были похожи на шахтёров, но терпели до самого Днепропетровска. Страшно и сейчас вспоминать, что это была за поездка. Всю дорогу нам не было покоя от самолётов. Вагоны горят, поезд останавливается, и люди бегут в поле, прячась кто где и кто как может. Я как-то кинулся тоже в поле, завидев копну соломы, а мать за мной. Я первым добежал и нырнул в солому, а ноги-то торчат наружу. Но за мной бежала мать и, не думая уже о себе, начала засыпать меня соломой. Конечно, если бы немец попал в мою копну, то мы бы с мамой сгорели факелом.
В Днепропетровск приехала половина тех, кто садился на поезд. Остальная часть, очевидно, погибла. После каждого налёта очень много людей в поле оставались уже неподвижными. И только в Днепропетровске немцы оставили нас, пока, в покое. Оставшихся беженцев посадили на подводы, запряжённые быками, и вся эта кавалькада из нескольких десятков подвод, двинулась дальше, в сторону Ростова.
Теперь уже местные власти взяли под свой контроль весь караван и следили за снабжением беженцев питанием. А караван состоял, в основном, из женщин, детей и стариков.
Так нас привезли в Ростовскую область, в совхоз «Правда» в сентябре месяце 41-го года. После стольких мытарств, погибая под пулями и бомбами, грязные, раздетые и голодные, рваные и босые, мы попали в сказку.
Возле сельсовета, прямо во дворе, стояли сдвинутыми десятки столов, а на столах – хлеб, мясо, а в больших эмалированных чашках – мёд и кислое молоко. Поверьте, люди, увидев всё это, кинулись на землю и начали молиться во славу жителей, встретивших нас так тепло. Вкуснее того
-9-
мёда с кислым молоком я в жизни больше не пробовал. После пира всех распределили по хатам на постой. На следующий день все, кто мог, вышли вместе с жителями на работу в поле.
Но счастье долгим не бывает. Недолго нам пришлось пожить в этом уютном «рае» с такими добрыми и гостеприимными хозяевами. Немец догонял нас, приближа- ясь к Дону и Волге. И наши спасители сами оказались беженцами. Теперь уже они вместе с нами караваном двинулись дальше. И вновь самолёты, как назойливые мухи, преследовали нас, заставляя прятаться в лесах, в оврагах. А нас опять становилось всё меньше и меньше. Почти все подводы были разбиты, а быки убиты. В том числе и наши. Все люди, оставшиеся в живых, уже пешком дошли до села, в котором не было жителей, пустовало село. И как оказалось, это было село «Роте Фане», то есть немецкая колония, каких в России было много. Местные немцы были направлены нашими властями рыть окопы под городом Чертково. Но, при приближении немецкой армии, «наши» немцы бросили окопы и удрали к своим. В селе остался староста – одноногий старик, по фамилии Топчий и две семьи цыган. Никогда не забуду Топчия, этого выродка рода человеческого. Все несчастья позже, когда немцы вернулись, происходили только под его руководством. Но, до прихода немцев, нас всех расселили по домам. Нам был выделен дом рядом со школой. И, так как моя мать, имея за плечами три института, оказалась в караване самой образованной, то она, вместе с еврейской семьёй (муж и жена старенькие), решили создавать школу для детей, а, затем, детский садик для малышей.
II.
В этой части своего повествования я хочу сделать небольшое отступление в историю нашего рода по линии материнской, и начну от прадеда – Горецкого Власа Даниловича – с середины XIX века, т.е. с того времени, о котором я знаю со слов рассказов моей матери.
-10-
Влас Горецкий, дед моей матери, был по национальности поляк, из помещичьего рода и имел довольно-таки большое поместье, центром которого была Голта, где и находилась усадьба Горецких, со всеми её окрестностями. Сам Влас Данилович был образованным человеком. Он и принял самое деятельное участие в становлении и развитии нынешнего
г. Первомайска, территория которого в то время входила в состав Одесской губернии. Им были построены два конных завода, три мельницы в окрестных сёлах, больница и школа. Имея в окрестностях зарождающегося Первомайска (т.е. Голты) свыше 5-ти тысяч крестьян, Влас Данилович, будучи передовым человеком своего времени, под влиянием движения декабристов, примкнул к ним. Но как мы знаем из истории, руководители движения декабристов в 1851г. по приказу царя были казнены. Но последующая смена царя и прошедшие крестьянские волнения отвлекли внимание властей от деятельности Горецкого В.Д.. А результатом крестьянских движений была отмена крепостного права. Заслугой Власа Даниловича было то, что он никогда не притеснял своих крестьян. Эти черты его человеческого отношения к людям в дальнейшем и передались его единственному сыну – Богдану Власовичу Горецкому.
В 1873 году прадед тяжело заболел и вскоре умер, оставив всё хозяйство сыну Богдану. Богдан Власович был глубоко аполитичен и полностью отдался ведению хозяйства, продолжая мероприятия своего отца по развитию города. Женитьба деда на француженке по национальности, россий-ской подданной Елене Францевне Бужатье, вдохнула новую волну в жизни поместья Горецких. Елена Францевна сама была из знатной семьи, получившая прекраснейшее образова-ние и владевшая 12-ю языками. Образовав в г. Первомайске свою гимназию, она многие годы была бессменным директором в ней. Имея трёх дочерей, основное внимание Горецкие уделили образованию своих детей. Старшая из до-черей, Ядвига Богдановна (в переводе с польского – Лидия) – моя мать. Затем Аделаида и самая младшая – Галина. Все три
-11-
сестры, окончив гимназию, были отправлены на учёбу в Одессу.
В юности старшую сестру, т. е. мою мать, выделяло то обстоятельство, что она очень была привязана к лошадям. Она их обожествляла, а, имея большой выбор на двух конных заводах отца, в неурочное время гоняла на них по окрестным полям, где работали крестьяне. Вся семья относилась к крестьянам очень хорошо и, хотя они были вольными работниками, никто со своих насиженных мест не уходил. Все привыкли к разъездам хозяйской дочери Ядвиги и звали её «Ядвушкой». А она любила обедать в поле вместе с ними. Специальные повара готовили обеды и вывозили им в поле. Прямо на траве ставили большие эмалированные чашки и наливали в них борщи или супы, в которых плавали, - как рассказывала мне мать, - большие куски мяса и сала. Все садились вокруг чашек и ели деревянными ложками. И мать любила есть вместе с ними. Вначале было забавно, вскоре все привыкли к ней, как к равной.
Ко всему сказанному хочу добавить то, что я узнал совсем надавно, будучи в гостях у племянников в г. Новая Каховка, но мать, почему-то, пропустила этот факт в беседах со мной. До сих пор я говорил всё о лошадях, но, как я сейчас узнал, мой дед Богдан был большим любителем всех животных. И, после рождения старшенькой Ядвиги, решил создать свой зверинец. Он привозил откуда-то животных и птиц, покупал где можно и, в конце-концов, хотя и небольшой, но свой зверинец он создал, организовав всеобщее обозрение. Какие животные были у него, этого уже сейчас никто не скажет. Но факт остаётся фактом. И вскоре эта любовь к животным свела его с будущим учёным Леонтовичем Н.П. Эта же любовь и связала их большой дружбой до самой смерти моего деда Богдана. Когда дедушка заболел, он, чувствуя близкий конец, зная, что оставлять своё детище некому (дочери были уже далеки от этого), пригласил своего друга и попросил позаботиться о своих зверятах, полностью доверившись ему. Дедушка умер, и его друг Леонтович Н.П. полностью посвя-
-12-
тил себя организации «Зоопарка» в Николаеве, являющегося лучшим на Украине вот уже 104 года.
После смерти деда Богдана, бабушка Елена полностью занялась образованием дочерей, сумела дать возможность моей матери одолеть 6 языков. Вначале все три сестры получили в Одесской консерватории музыкальное образование. Затем жизненные пути сестёр разошлись. А мать окончила консерваторию по двум классам – как вокалистка и пианистка. Заканчивая консерваторию, мать поступает в педагогический институт и сразу же, после третьего курса сдаёт документы в медицинский.
Учась на последнем курсе, мать знакомится с командиром красногвардейского кавалерийского полка и выходит за него замуж. И вместе с ним вступает в Гражданскую войну в бригаде Котовского Г.И. Тогда же и становится членом РСДРП, в дальнейшем КПСС.
Цебренко Илларион, муж матери и отец моих сестёр, командовал 2-м кавалерийским полком, а первым полком командовал, тогда ещё неизвестный молодой комполка Толбухин Фёдор Иванович, ставший в Великую Отечественную войну Героем, Маршалом Советского Союза. Жёны всех трёх – Котовского, Толбухина и Цебренко – были в бригаде врачами до конца Гражданской войны.
После её окончания, пути всех разошлись и следы всех были утеряны. И только узнав о гибели Григория Котовского в 1929 г., мать сумела поехать на его похороны.
В 1931 году отец сестёр Цебренко И. попал в волну репре-ссий, был осуждён, и в 1932 году умер в тюрьме. А в 1933 г. мать выходит замуж за моего отца – Халютина Георгия Владимировича.
ІІІ.
Итак, возвращаясь к 1941-му году, вспоминаю немецкую колонию «Роте Фане». Еврейская пара педагогов очень неохотно согласилась работать в школе. Видно, они уже
-13-
наслышались о казнях евреев на оккупированной территории. А мы ещё этого не знали, да и надежда ещё теплилась, что сюда немцы не дойдут.
И ещё одно обстоятельство очень взволновало мать, это то, что она ещё в караване кому-то проговорилась, что она член партии. И по приходу немцев, а они всё же пришли, мы испытали на себе всю тяжесть этого звания матери. А кто её выдал, мы так и не узнали. Немцы были хозяевами и из своих домов беженцев выгнали и им, бедным, пришлось тесниться с теми, у кого хозяева не вернулись.
На другой день своего прихода немцы с самого утра стали беженцев сгонять в центр села. Вот тут-то и вступил в свою роль староста Топчий. Мы не ожидали такого быстрого прихода немцев, и многие прятали у себя раненых красноармейцев. До прихода немцев староста вёл себя тихо, незаметно, ни во что не вмешивался. Но, встретив немцев, сразу, так сказать, вышел на сцену. Оказалось, что он ко всем присматривался и всё замечал. И, согнав людей в центр, фашисты, под предводительством старосты, вывели всех красноармейцев. Староста что-то говорил, я не помню, что именно, но после его речи наших солдат поставили в шеренгу и тут же расстреляли. А жителям приказали вывезти убитых за село и закопать. Мне было 8 лет и я помню, что красноармейцев было 25 человек. Затем, через несколько дней, на том же месте поставили виселицу и повесили учителей-евреев. Так наша учёба и не состоялась.
Гораздо позже все узнали, что старосте помогали проживающие цыгане. После этого уже не на шутку заволновалась и наша мама. И оказалось, что не зря. Вскоре к нам в дом пришли два немца, перерыли всё. Что можно было употреблять в пищу, ссыпали в мешок и, лопоча и смеясь, ушли. Нам мама сказала, что эти солдаты о нас, лично ни слова не говорили, смеясь о чём-то своём. Мать ведь свобод-но могла заговорить с ними, но благоразумно промолчала. Они даже пшеницу, которую мы хранили в сундуке, собранную в поле, чёрную после дождей, которую собрали
-14-
полевые мыши на зиму, и ту высыпали в мешок. И мы остались без ничего. Всё это было сделано специально. Для нас наступил настоящий голод. Рядом с нами жила женщина с двумя детьми и, зайдя тайком к нам, сказала маме по секрету, что приходил староста и предупредил, что если она попытается помочь нам, то её вместе с детьми расстреляют. Под угрозой смерти к нам никто и не заходил.
Через какое-то время мама заметила, что Нина, моя сестра, начала пухнуть от голода, молча перенося эти муки, понимая, что мама ничем ей не может помочь. На очереди был и я. Нина не могла уже подняться с полу, застеленного соломой, вместо постели. Не выдержав, мама пошла к коменданту с просьбой дать возможность попросить у людей помощи. Но комендант, улыбаясь и пренебрежительно махнув рукой, сказал: «Ты – большевичка, и пусть они тебе помогают. Уходи!» И выгнал её. Потом она нам рассказы-вала, что даже не помнит, как дошла до дома. Ноги не слушались, сама чуть ли не падала, слёзы текли и мысли крутились в голове, если бы не дети, то бросилась бы в прорубь. После этого, не имея во рту ничего уже несколько дней, не выдержал и я. Дождавшись, когда мать вышла во двор, я набросил заранее приготовленную верёвку на крючок под потолком, и уже собирался сунуть в петлю голову, подставив скамейку, но в этот момент вошла мать. С криком кинувшись ко мне, вырвала верёвку и, плача, стала умолять, чтобы я уснул. Я долго не мог уснуть, я просто впал в забытьё, не в силах уже сопротивляться. И каково было моё восхищение утром, когда мама разбудила меня и подняла. На полу, на какой-то подстилке, стояла чашка с кутьёй, лепёшки и компот. Пренебрегая запретом, мать, оказывается, сама ночью пробралась к соседке и та ей дала то, что я увидел, очнувшись. Я хотел наброситься на кутью с жадностью, но мать знала, чем может это нетерпение обернуться, и разрешила съесть совсем немного для начала. А вот сестру отпаивала только компотом.
Несколько дней мать боялась выйти во двор, ожидая обе-
-15-
щаных угроз немцев. Но, слава богу, угрозы остались только угрозами. И с тех пор мама по ночам стала посещать соседку, принося нам что-нибудь, но ничего нам не рассказывала. И только перед самым уходом немцев, мы узнали, что у нашей соседки всё это время тайно проживал наш разведчик, заброшенный с самолёта. Потом я догадался, откуда у матери иногда появлялась газета «Правда». Я ещё читать не мог, а она тайком от нас читала и прятала в печь, где в любой момент можно было сжечь. Я тайком доставал, когда в комнате никого не было, и, с замиранием сердца, смотрел на портреты Сталина и такого знакомого мне Ворошилова.
А однажды, будучи с мамой у соседки, играя с её детьми, я уловил в их разговоре, т. е. в разговоре женщин: «Дядя Саша, самолёт, газеты». И я что-то понял. Но самого дядю Сашу я так никогда и не увидел. А война уже поворачивалась в обратную сторону. Шёл уже 1943 год и мы обратили внимание, что немцы стали чувствовать себя очень неуютно, притихли. И только староста продолжал бесчинствовать. Были случаи, когда он с солдатом приходил в дом к тем, у кого были и отец (пусть инвалид) и мать, и спрашивал, кто нужен детям – отец или мать? Ответ был однозначным. Отец молча выходил во двор и солдат тут же его расстрели-вал на глазах у семьи. А староста ещё и раздевал убитого, забирая одежду.
И ещё был случай, потрясший всё село. Дело в том, что жители тайно прятали по очереди маленького еврейского мальчика, 3-х лет отроду, родители которого погибли ещё при бомбёжке, и он остался сиротой. Потом тихонько его определили в детский садик, где были многие дети. И вот, однажды в садик приехал солдат на велосипеде, имея винтовку и лопату. Детки спали. Немец приказал няне разбудить этого мальчика. Поняв причину приезда немца, она, плача, стала умолять не трогать его. Тогда он сам поднял крошку, посадил на велосипед и уехал. А в поле, за селом, ребёнка застрелил и закопал. Говорили, что после этого не было ни одного дома в селе, в которых жили беженцы, где бы
-16-
не оплакивали этого мальчика. Все поняли, что это дело рук цыган. И если бы они не удрали с немцами, то их бы казнили сами жители.
Немцы утихли, и все понимала почему. А мы, пацаны, даже осмелели. За селом в посадке, у немцев был склад бое-припасов. Штабелем лежали ящики с толом и отдельно запалы. Всё это было накрыто брезентом. И только в отдалении прохаживался часовой. Мы стали делать вылазки за толом. Дело в том, что печи в домах топились соломой. А жар от соломы, как известно, тлеет до самого утра, спичек, естественно, и в помине не было. Поэтому, стоит только маленький кусочек тола положить в жар, и солома мгновенно загорается вновь.
Воровали тол мы умело и только один единственный раз, видно услышав шорох, часовой, сам боясь, выстрелил в воздух. Но всё обошлось.
А было и такое: напротив дома старосты у обочины единственной улицы села, был колодец, в котором все жители брали воду. Рядом с колодцем было здание, бывшее до войны магазином, а немцы сделали его складом продовольствия. Днём он не охранялся, а ночами стоял там один и тот же солдат. Однажды два мальчика черпали воду из колодца, когда к ним подошёл часовой и, размахивая руками, на ломанном русском языке сказал ребятам, чтобы они к 1200 часам ночи подошли к кустам за складом. Он там будет прятать продукты. Конечно, ребята в ту ночь не пошли, боясь подвоха, и хотя соблазн был велик – побоялись. Очевидно, он это понял, потому что на следующий день, а ребята вновь появились уже специально, он подошёл и сказал, чтобы они пришли, не боясь. И мальчики рискнули. И каково же было их удивление и одновременно радость, когда они нашли там банки консервов и галеты. С тех пор этот солдат много раз подкладывал туда продукты, давая нам знать. Потом уже, когда мы поняли, что немцам придётся удирать, шёпотом ему говорили, чтобы он оставался у нас. Даже мать моя. Подойдя к колодцу, заговорила с ним на немецком языке и от всего
-17-
села предлагала не уходить со своими. Но он ответил, что не может подвергать опасности своих родных в Германии. Узнав, их там сразу уничтожат. Сам он был немецким коммунистом, как он выразился – «тельмановцем», по имени руководителя коммунистическим движением в Германии Тельмана. А воевать их заставили – иначе лагерь или смерть.
И ещё один характерный пример того, что не все немцы были настроены против России, а воевали по принуждению. Как я говорил ранее, рядом с нашим домом было здание бывшей школы (несостоявшейся). И в ней поселились немцы, т. е. команда радиостанции. А начальником радиостанции был капитан. И вот однажды мы услышали в их дворе звуки аккордеона. И когда капитан, а это был именно он, заиграл нашу, русскую песню, известную всему народу, о Стеньке Разине, я увидел, как моя мать вздрогнула и вся как-то напряглась. И набравшись храбрости, она подошла к нему и стала по-русски ему подпевать. От удивления он, вначале, остановился, а когда по-немецки мать сказала ему, чтобы он продолжал, он ещё с большим воодушевлением продолжил петь. И получился дуэт – мать пела на русском, а немец – на своем языке. Затем он внезапно заплакал. И объяснил матери, что эту песню очень любил его брат, который погиб у нас под Сталинградом. Помню, иногда потом, позовёт меня к машине-радиостанции, и даёт мне целую пригоршню конфет – горошка. Для меня эти конфеты тогда казались чудом. О ситуации на фронте мать разговаривать боялась, а он сам не пытался.
Так и подошёл 1943 год. Пришло лето, и все мы однажды увидели, что небо на горизонте просто горит. И, оказалось, что это Советская Армия ведёт бой за освобождение г. Чертково, а это уже в 18-ти километрах от нашего села «Роте-Фане», т. е. «Красный Флаг». Больше уже село спать не могло. И страшно было, и радость всех переполняла в ожидании своих, родных освободителей. Ожидая чего-то нехорошего от сельских немцев, село затихло. И вот, вскоре, ночью, мы увидели беготню немцев,
-18-
их сборы к бегству. И только сквозь ставни окон наблюдали за всем происходящим. Немцы собирались, в основном, в полной тишине, только потом раздался душераздирающий крик девушки, которую комендант насильно увозил с собой. Долго ещё этот ужасный крик стоял в ушах наших.
Так к утру село опустело от немцев. Они удрали, а с ними и наши страхи. Остались цыгане и староста. Он, одноногий, им уже не был нужен, и они его бросили. Потом мы узнали, что «наши» немцы так далеко и не удрали. В 12-ти километрах попали в партизанскую засаду, и ни один живым не остался. Жаль было только девушку, и она погибла.
Три дня село жило в ожидании – кто же придёт – наши, или, опять немцы. И вот мы, вездесущие пацаны, увидели за селом идущую к нам колонну. Подумав, что идут наши, помчались сообщать радостную весть селу. И какой охватил нас страх, когда поняли, что это колонна немцев. Но, это уже были не те оккупанты. Грязные, оборванные, почти босые, идут строевой колонной, протягивая к людям руки и умоляя дать им хлеба. Были они вооружены, но оружие их висело на плечах дулами вниз. И это значило, что они идут в плен, идут сами, без охраны. Ни одна рука даже не дрогнула у людей, чтобы дать им что-нибудь.
Только колонна ушла за село, когда влетела в него одна-единственная и самая настоящая чапаевская тачанка с казаками и двумя пулемётами. Вскоре всё село услышало стрекот пулемётов. Вся колонна немцев была уничтожена и немцы, как потом рассказали казаки, даже не пытались сопротивляться. До такой степени наши были озлоблены на всех немцев, без исключения. Через день в село вошли советские танки. Но из полка в 29 машин целыми вошли только 4, а 10 потом подвезли на буксире для ремонта.
В нашем доме поселился взвод танкистов в 11 человек. Расстелив на полу солому, все покотом так и спали. Зато мы уже тогда отъедались за всю войну. Продуктов у них было много. Но вот однажды их старшина пришёл вечером домой сильно навеселе и стал всем рассказывать, что нашёл целый
-19-
склад, где штабелями стоят ящики, а в них спирт в колбочках, и одну показал. Почувствовав что-то неладное, мать взяла у него эту колбу и прочла немецкую надпись: «Осторожно! Яд! Для растирания рук на морозе». Мать ужаснулась, испугалась не на шутку, ведь старшине грозит страшная беда. Сказала солдатам, чтобы вытряхнули его карманы, а он смеётся и говорит, что ещё наберёт, а выпил много. В карманах тоже оказалось несколько колбочек. Мать сразу же послала одного солдата в медсанбат за врачом, но пока врач пришёл, у старшины уже начались мучительные судороги, и врач ничем не смог ему помочь. Страшно он умирал. Вызванный командир нашёл у него, вместе с документами, письмо к жене, в котором он сообщал ей о скорой победе и он вернётся домой. Выжить в боях, часто чудом, как рассказывали танкисты, и так нелепо погибнуть. Тяжело мать переживала эту нелепость. А солдаты свои танки подремонтировали и пошли дальше на фронт.
В сельсовете были найдены документы, составленные комендантом списки, где мать наша была под № 3 на расстрел, а кто-то в Германию должен был быть увезён. Но, к счастью, не успели. Немцы терпели одно поражение за другим и, ещё сопротивляясь, откатывались на запад, оставляя нашу землю в полной разрухе. Из сводок «Информ-бюро» мать узнала об освобождении Николаева от фашистов и сразу же начала собираться домой. Признаюсь, что обратная дорога почему-то не запечатлелась в моей памяти никак. Чем мы ехали, не помню. Какой-то пробел в моей голове произошёл. Единственное, что ещё помню, это то, что городов, как таковых, просто не существовало. Сплошные развалины.
Ступив на родную землю, мы кинулись домой, но, увы! В начале я писал, что перед войной у нас жили квартирантки, - Вера и Зина, ушедшие на фронт. И, когда мы пришли домой, то там жили чужие люди. Они и рассказали нам, что купили эту квартиру у Зины, которая дезертировала с фронта, осталась в городе и жила здесь с немецким офицером, затем
-20-
родила от него ребёнка. И только при бегстве немцев из города, оставленная офицером, утопила 6-ти месячного мальчика в Ингуле, а сама теперь живёт во дворе по улице Московской, прямо напротив дома, где сейчас главный кинотеатр Николаева «Родина». Потом, уже бывшие наши соседи, не сумевшие вовремя эвакуироваться, всё подтвердили, добавив, что Вера была на фронте и погибла на корабле. И, так как нам некуда было деваться, а нас-то было трое, пришлось идти к этой Зине. Уже давно забывшая о нашем существовании и не предполагавшая такого оборота, Зина опешила и так и стояла, не зная, что говорить. Но, видя, что мать сама стоит в растерянности, осмелела и давай высказывать участие и гостеприимство, не зная, куда нас посадить. А там и так не было куда сесть. Ведь у неё одна малюсенькая комнатка. Мы с сестрой были такие уставшие, что нам постелили что-то на полу, и мы сразу же уснули. И о чём они с мамой проговорили всю ночь, я не знаю. Но мама нам ничего не рассказала. Только сказала, что мы у Зины долго жить не будем. И всё же месяц мы у неё прожили. Но вот однажды Зина домой не вернулась с работы. Она сумела таки устроиться на работу в секретную часть войсковой части Николаева. И потом мы узнали, что был суд, и её осудили на 8 лет. Мама никак не хотела оставаться в её квартире, и пошла в горисполком. И там нашлись люди, которые знали мать по работе в довоенное время. И ей предложили возродить школу в селе Калистрово, в 50-ти километрах от Николаева. Нам дали отдельный домик, и мать очень усердно начала готовить, выделенное под школу, помещен<