Московский период нашей жизни

Во второй половине 1943 года поток эвакуированных начал двигаться в обратном направлении. Московский Зоотехнический институт, в котором учился мой муж, должен был возвращаться на свое старое место — под Москву в Балашиху. Мы с Самуилом и его мамой были включены в списки отъезжающих, а мои родители и Боря пока остались в Самарканде.

Наше путешествие продолжалось долго и было очень утомительным. В вагонах было тесно, обычных спальных мест не хватало, и кому-то приходилось залезать на третьи полки. Августовская жара на просторах Средней Азии была мучительной, и, чтобы отдохнуть от вагонной духоты, мы по очереди выходили на площадку и, свесив ноги на ступеньки вагона, сидели на полу.

Когда поезд стал приближаться к Аральскому морю, среди пассажиров начался ажиотаж. Кто-то пустил слух, что во время предстоящей стоянки поезда можно будет запастись солью, которая лежит на берегу навалом, а на Российской территории ценится очень высоко. Наши соседи по купе стали лихорадочно готовить тару. Мы с Са муилом пока только посмеивались, но, когда увидели в окно действительно лежащие на берегу белые кучи, заразились общим настроением и начали (на всякий случай) освобождать имевшееся у нас ведро. Его мы вскоре и наполнили солью до самого верха.

Через несколько дней, когда поезд остановился в Рязани, выяснилось, что эту соль в самом деле можно было обменять на разные дефицитные и дорогие товары. После того, как мы вышли из вагона, нас окружила толпа галдящих деревенских баб. Они стали предлагать нам бутылки и стеклянные банки, наполненные топленым маслом, свежий творог и прочую деревенскую снедь. Денег они брать за свое добро не хотели, а требовали только соли.

Наш товарообмен завершился быстро, и мы вернулись на свои места, нагруженные драгоценными приобретениями. Однако радоваться по поводу столь удачно совершенного гешефта нам пришлось недолго. Как только мы попытались извлечь из бутылок масло, выяснилось, что его там почти не было. Тонкий слой драгоценного продукта покрывал только стеклянные стенки, а вся внутренняя часть емкости была наполнена водой. Сверху под ­пробкой вода была тоже замаскирована застывшим маслом. Несмотря на то, что приобретенные нами сосуды были куплены у разных торговок, их содержимое оказалось одинаковым. Техника продажи здесь была, видимо, хорошо отработана и местным населением широко использовалась. В общей сложности за ведро так легко доставшейся нам соли мы получили один неполный стакан масла. Особенно огорчаться по этому поводу мы не стали, памятуя, что даровому коню в зубы не смотрят. Когда мы, наконец, добрались до Москвы, возник вопрос, где нам теперь жить. Так как мы прежде никогда не были обитателями столицы, ни кола, ни двора у нас там не было. Пришлось поселиться в студенческом общежитии Зоотехнического института в Балашихе.

Комендант здания вручил нам ключи от относительно просторной комнаты, в которой стояли три кровати, стол, несколько стульев и небольшой платяной шкаф (кажет ся, встроенный). Конечно, жить втроем в одной комнате с мамой было не очень привлекательно, но мы к этому привыкли уже в Самарканде и научились легко мириться со всяческими неудобствами. Как только мы разложили свои вещи в нашем новом жилище, выяснилось, что нам не на чем готовить пищу. Никаких подходящих для этого предметов в комнате не было, а если бы они и были, то пользоваться ими все равно запрещалось. Ведь считалось, что для обитателей студенческих общежитий существуют специальные столовые. Но поскольку двое из нашей семьи не имели к институту никакого отношения, нас это не касалось, и мы должны были питаться где-то в другом месте. Что было делать?

Пришлось контрабандой втащить в комнату электрическую плитку и втайне от начальства варить на ней нашу незатейливую еду. Вскоре стало известно, что все семейные жильцы общежития поступают таким же образом. Понимая безвыходность сложившегося положения, комендант делал вид, что не замечает этого постоянного нарушения правил.

Мы жили на первом этаже многоэтажного дома, а наверху под самой крышей была двухместная комната наших друзей — Жени Чиликовой и Коли Руковского, которые тоже были семейной парой. Наши встречи с этими однокурсниками Самуила были почти ежедневными. В нашу маленькую компанию входил также студент-одиночка — Коля Макушенко, которого за его феноменальную близорукость прозвали очкариком. По соседству с нами жил державшийся особняком сказочно богатый парень, который неожиданно разбогател во время панического бегства жителей Москвы из города. Когда казалось, что немцы вот-вот возьмут столицу, наш сосед, бежавший вместе со всеми, обнаружил валявшийся на земле большой чемодан, набитый денежными купюрами. Не растерявшись, беглец прихватил его с собой. Теперь, широко пользуясь черным рынком, он жил припеваючи.

Что касается студентов, доходы которых ограничивались стипендиями, им приходилось искать каких-нибудь приработков. Мой муж чинил казенные койки, налаживал электроприборы и никакой работой не брезговал. Я в то время входила в состав московской группы Селибера и, кроме того, была в штате только что организованной лаборатории дрожжевой и пивоваренной промышленности. Там я занималась поисками и изучением микроорганизмов, способных к жирообразованию. Несмотря на занятость в двух местах, мой суммарный заработок был невелик, и денег на пропитание нам едва хватало.

Однажды нам с Самуилом предложили выкопать в поле Пушкинского района сто килограмм картошки. Половину из них нужно было вывезти в Москву по адресу заказчика, а оставшиеся пятьдесят взять себе в качестве оплаты за труд. Мы охотно согласились на такое предложение и, снабженные рюкзаками, после работы встретились на вокзале, чтобы отправиться по месту назначения. Расстояние от станции Пушкин до картофельного поля было более пяти километров, но мы быстро его преодолели. Интенсивно поработав и, через некоторое время, почувствовав острый голод, мы решили сделать перерыв для ужина. Но готовой еды нас с собой не было. Занимаясь сборами в дорогу, мы не сообразили взять с собой хотя бы по кусочку хлеба и щепотку соли. Кроме воды у нас ничего не было. Пришлось срочно разжигать костер, чтобы запечь в нем несколько клубней картофеля. Прежде чем приступить к ужину, мы сначала перекидывали запеченные картофелины между ладонями, чтобы хоть немного их охладить. Несмотря на отсутствие какой-либо приправы, мы с жадностью поглощали приготовленное блюдо. Глядя на улыбавшееся, испачканное сажей лицо мужа, я понимала, какое великое удовольствие доставлял ему этот неожиданный пир.

Однако нам нужно было торопиться, чтобы не быть застигнутыми на улицах Москвы комендантским часом. Ведь за оставшееся время следовало не только отвезти первую порцию выкопанной картошки в город, но и успеть вернуться в поле, чтобы выкопать вторую. Когда мы в последний раз приехали в Пушкин, стало уже темно. Придя в поле, мы начали жечь костры, чтобы не работать вслепую. Сентябрьская ночь была прохладной, но около огня мы быстро согрелись. Когда работа была закончена, нам захотелось спать и, чтобы подавить сонное состояние, мы снова стали запекать и есть картошку, хотя никакого аппетита уже не было. После того, как забрезжил рассвет, мы снова нацепили на себя рюкзаки и отправились в обрат­ный путь. За спиной Самуила лежало около 30 килограммов картошки, у меня 20. Но каким тяжелым показался нам этот груз, хотя и весил ровно столько же, сколько и предыдущий. До метро мы добрались уже совершенно обессиленными. Кроме того, после спуска не эскалаторе нас постигла неудача — лопнула веревка, стягивавшая один из рюкзаков, и картошка рассыпалась по полу. Мы с трудом ее собрали и упаковали заново. Но вот наконец мы сели в поезд и подъехали к Балашихе. Чтобы добраться от железнодорожной станции до нашего дома, нужно было пройти не менее двух километров по лесной дороге ­пешком. Каждый день я проделывала этот путь с удовольствием, отдыхая от городского шума и дыша свежим воздухом. Теперь же меня качало от усталости, и я едва передвигала ноги. Войдя в дом и едва ополоснувшись, мы рухнули на свои койки и заснули мертвым сном. Было воскресенье, и возможность отоспаться имелась неограниченная. Хотя нашу жизнь в Балашихе можно было назвать ­скорее «прекратительной» (по терминологии героини Лескова), чем вполне благополучной, нас выручала молодость и связи с друзьями. Мы виделись с ними почти ежедневно.

Постоянным местом наших встреч служила комната Жени и Коли. Ее обитатели были людьми очень общительными и остроумными. Все мы любили пошутить и часто обменивались смешными стихотворениями собственного сочинения, благо почти каждый из нас владел рифмой.

Особенно одаренным человеком была Женя. Будучи хорошим химиком, она, наряду с этим, легко сочиняла шуточные вирши и не хуже мужчин могла общаться с охотничьим ружьем. Кроме того, умела шить платья, пальто и шапки, понимала толк в скорняжных работах и в кулинарии.

Однажды мы были приглашены к ним в гости «на лису». Накануне Коля ходил на охоту и принес оттуда этот великолепный трофей. Войдя к ним в комнату, мы увидели красиво сервированный стол, посередине которого стояло большое овальное блюдо с зажаренной лисьей тушкой, окруженной ломтиками румяного картофеля. Около блюда лежала записка: «Охотоведу Орс не нужен. Бах, бах — и вот готовый ужин». Я с некоторым страхом принялась за непривычную еду, но лиса оказалась необыкновенно вкусной, и мы уничтожили ее за один присест.

Иногда Коля Макушенко баловал всю компанию каким-нибудь дефицитом. Он был донором и после каждой сданной им порции крови получал не доступные для нас продукты. Мы старались не злоупотреблять его щедростью и только однажды в какой-то праздник Женя решилась сказать «Пускай «очкарик» кровь продаст и сахар мне для торта даст». Сахар должен был заменить на этот раз обычный ингредиент Жениных тортов — свеклу.

Вскоре после того, как мой муж закончил институт, нам было предложено освободить занимавшуюся нами кварти­ру. Мы бросились на поиски доступного съемного жилья. Найти что-нибудь подходящее на территории Москвы было совершенно невозможно, и мы решили обосноваться где-нибудь в пригороде. Директор учреждения, в котором я работала, распорядился оплачивать связанные с этим расходы за счет лаборатории, и, наконец, мы обосновались в Ново-Гиреево, где сняли одну чистенькую комнату у довольно симпатичной хозяйки.

Вспоминая московский период нашей жизни, я должна сказать, что это было трудное для меня время. Я впервые была надолго разлучена с Борей, так как мы оказались теперь с ним в разных городах. Хотя и в Самарканде мы жили раздельно, я ежедневно встречалась с ним и была в курсе всех его детских проблем и интересов. Теперь же наше непосредственное общение стало невозможным.

Затянувшееся пребывание моего сына в доме деда имело сложную и давнюю историю. Но начну все с начала. До своего ареста отец привык считать меня с Борей постоянными и неотъемлемыми членами его семьи. А вернувшись из тюремного заключения, застал меня уже замужней женщиной и понимал, что это должно было повлечь за собой наш уход из родительского дома. Травмированный недавними событиями своей жизни, он психологически был к этому совершенно не готов. Более того, такая перспектива воспринималась им почти трагически. Вынужденная считаться со всеми этими обстоятельствами, я согласилась на некоторое время оставить Борю у своих родителей. И все же весной 1941 года мы с отцом договорились, что с осени Боря будет жить у нас. Но начавшаяся война поломала все наши планы. В конце концов, мы оказались в Москве, а вернувшиеся из эвакуации старики — снова у себя дома в Ленинграде. Оценивая особенности нашей московской жизни, я вынуждена признать, что в качестве воспитателя не могу конкурировать с отцом. И кроме того, что я могла противопоставить его привилегированному положению: одну съемную комнату на четверых и полуголодное существование? Никто из нас не видел никакого выхода и создавшегося положения, и Боря остался у своего деда.

Я очень скучала по сыну, и вот летом 1944 года жизнь подбросила мне неожиданный подарок. Родители получили путевки для отдыха в генеральском санатории «Архангельское», находившемся недалеко от столицы. Приехав в Москву вместе с Борей, они оставили его на некоторое время у нас. Занятая в будние дни с утра до вечера на работе, я не могла уделять моему ребенку много внимания и боюсь, что ему было скучно. Однако из деликатности он ни разу этого не проявил.

Незадолго до отъезда родителей обратно в Ленинград мы отвезли Борю в Архангельское. Санаторий с его велико­лепными постройками и искусно спланированной пар­ковой растительностью произвел на нас чарующее впе­чатле­ние. Условия для отдыха там были сказочными. Отдыхавшим подавали к столу даже черную икру и всякие другие деликатесы. Одновременно с моими стариками там отдыхало много высокопоставленных военных. Помню, как на бере гу какого-то водоема дурачился маршал Черняховский в обществе миловидной блондинки. А потом через некоторое время мы узнали, что этот веселый человек погиб.

На обратном пути из санатория нам предстояло пройти какое-то количество километров пешком до ближайшей железнодорожной станции. Оттуда можно было подъехать к Балашинской линии электричек. После того, как часть нашей дороги осталась позади, мы обнаружили, что нас обгоняет легковая машина. В надежде поймать ее я подняла руку, и машина около нас остановилась. Ее единственным пассажиром оказался сидевший на заднем сиденье военный с маршальскими звездами на плечах. Я почувствовала некоторое смущение, но он любезно спросил, куда мы направляемся, и, узнав, что пока в Москву, сразу же предложил нам составить ему компанию, так как он ехал туда же. Неосторожность военного столь высокого ранга меня тогда поразила. Дорога в окрестностях Архангельского была пустынна, и никого, кроме шофера, с маршалом не был. Мне казалось, что он не должен был сажать рядом с собой совершенно не известных ему людей. Или, может быть, во время войны многое было проще?

Сидя в электричке, направлявшейся в Балашиху, я мысленно анализировала отдельные эпизоды из жизни своего сына и находила в некоторых его поступках признаки одаренности. Вспоминаю, как сидевшая у меня в гостях моя однокурсница была поражена, когда Боря, которому было тогда лишь два или три года, принес ей показать свою коллекцию беспозвоночных животных. Тыча пальчиком в стекло, он давал ей соответствующие разъяснения. «Этот зюк (жук) называется лютейник (ручейник), а это — разные моллюски». На пятом году жизни во время наших прогулок по городу он постоянно останавливался у афиш и, указывая на отдельные буквы, спрашивал, как они называются. А получив ответ, задавал следующий вопрос: «А зачем они здесь?» так мы начинали с ним одолевать грамоту. Через некоторое время (став немного постарше) сын показал мне нарисованную им картинку, на которой были изображены две стоящие на лестничной ­ клетке мужские фигуры. На мой вопрос, кто это такие, мальчик ответил: «Это дядя Муля, а это моя душа, вышла из моей головы и пошла за ним». Увидев в аквариуме кусочек покрытой пузыриками газа водоросли, он закричал: «Иди скорее сюда, посмотри, какое дышание».

Одно время я даже записывала изречения моего сына, и они были не менее интересны, чем детские высказывания в книге Чуковского («От двух до пяти»). К сожалению, при всех наших жизненных передрягах ничего из этих записей не сохранилось.

Пора однако возвратиться к продолжению рассказа о нашей московской жизни.

Вскоре после отъезда родителей из Архангельского мне была предоставлена ведомственная квартира под Москвой в Перловке. Не знаю, можно ли было назвать это помещение квартирой. Это была всего-навсего одна комната. Она была довольно большая, находилась на первом этаже старого деревянного дома, и ни кухни, ни передней при ней не имелось. У одной из стен стояла огромная деревенского типа печь, которая (как оказалось) сжирала неимоверное количество дров и не давала при этом настоящего тепла. Электрического освещения у нас тоже не было, хотя, может быть, проводка и была, но во время войны не работала. Отчаявшись превратить этот холодный сарай в сколько-нибудь приемлемое жилище, мы отказались пользоваться имевшейся печкой и приобрели обычную советскую «буржуйку». Сделанная целиком из металла, она моментально обогревала все углы нашей комнаты. На ней можно было быстро согреть или сварить пищу. Однако вскоре после того, как топливо выгорало, в помещении вновь воцарялся арктический холод. А ведь было только начало зимы. Мы со страхом думали о том, что нас ждет, когда грянут обычные московские морозы. И действительно, с наступлением настоящей зимы жить в нашем доме стало почти невозможно. Каждое утро вдоль стен и около входной двери пол покрывался слоем инея. Самуил первым не выдержал испытания холодом. Его пораженный последствиями бруцеллеза позвоночник не давал ему покоя. При заметном снижении комнатной температуры начинались нестерпимые боли. Что было делать? Предпринятая нами попытка вернуться в Ленинград не увенчалась успехом. И вот тогда, несмотря на то, что у моего мужа была работа в одном из престижных московских институтов, и я тоже была хорошо устроена, мы решили уехать куда-нибудь на периферию. Война подходила к концу, и в стране стали появляться первые признаки приближающейся мирной жизни. Московское небо все чаще взрывалось россыпями ярких салютных звезд. Передававшиеся бархатным голосом Левитана сообщения от Советского Информбюро внушали оптимизм. В некоторых магазинах была введена свободная продажа продуктовых товаров по коммерческим ценам. За бешеные деньги можно было приобрести палочку мороженого «Эскимо» или кусочек семги. Перед глазами ликующих москвичей уже прошла бесконечно длинная серая процессия пленных немцев. Следом за ними двигались моечные машины, поливавшие мостовую из брандспойтов. По всей территории страны восстанавливались и создавались заново научные институты, промышленные предприятия и учебные заведения. Желающие могли без особого труда найти для себя подходящую работу.

При посещении соответствующих министерств и ведомств у нас глаза разбегались от обилия имевшихся предложений, и мы затруднялись сделать окончательный выбор. Как-то на улице я встретила одну свою знакомую, работавшую где-то в Академии наук, и рассказала ей о своих планах. Выслушав меня, она тотчас же ­воскликнула: «Ну что вы такую ерунду выбираете. Ехать нужно только на Кольский полуостров. Там вы получите свет и тепло в неограниченных количествах». Подумав, что она шутит, я решила даже немного обидеться, но она продолжала: «Да, я говорю совершенно серьезно, а вовсе не шучу. Пойдемте со мной в Биоотделение Академии Наук, и я познакомлю вас с директором Кольской базы, который сейчас как раз здесь». Состоявшееся затем знакомство с Федором Михайловичем Терновским убедило нас в преиму­ществах данного варианта, и мы решили ехать на север.

Узнав о наших намерениях, мой отец немедленно примчался в Москву, чтобы отговаривать свою неразумную дочь от столь нелепого поступка. Проведя в нашем доме день и переночевав одну ночь, он сказал: «Да, здесь жить невозможно. Уезжайте, куда хотите, и как можно скорее». И мы, недолго думая, быстро ликвидировали все свои московские дела и уехали в Заполярье.

Кольский полуостров

Прислушиваюсь к равномерному стуку колес быстро идущего поезда. Смотрю на часы. Судя по времени, сейчас уже должно быть утро, а за окнами по-прежнему царит густая тьма. Вот она — полярная ночь. Поезд приближается к станции Апатиты, где нам предстоит пересадка на Кировск. Туда к вокзалу Терновский обещал прислать за нами машину. Cамуил выходит в тамбур покурить на дорожку. Вернувшись, лихорадочно ощупывает свои карманы, осматривает купе и снова выбегает обратно. Через несколько минут возвращается и сообщает, что пропал его бумажник со всеми нашими продуктовыми карточками. Это для нас почти катастрофа. Ведь неизвестно, когда мы сможем получить новые. Тщательные поиски ни к чему не приводят, и тут муж вспоминает, что во время перекура около него вертелся какой-то паренек и просил дать ему огонька. Теперь этого парня, конечно, и след простыл.

Паровоз издает протяжный гудок перед остановкой, и мы готовимся к выходу. Оказавшись на станции, нагруженные чемоданами и сумками, присаживаемся на какой-то скамейке ждать посадки на Кировск. Рядом со мной садится местная жительница и заводит неспешный разговор. «Вы, наверное, с юга приехали?» «С юга? Почему с юга?» — с удивлением спрашиваю я. «Так ведь недавно прошел южный поезд», — отвечает незнакомка. И тут я соображаю, что за полярным кругом поезда, прибывающие из Москвы и Ленинграда, с полным основанием могут называться южными. «Да, — спохватываюсь я. — Мы действительно приехали с юга, из Москвы».

Кировск встречает нас ярким светом. Вместо привычных уличных фонарей он освещен мощными прожекто­рами, и я невольно вспоминаю слова своей московской ­знакомой об обилии света на Кольском полуострове. На темном фоне полярной ночи высвечиваются отдельные фрагменты Хибинских гор. Плоский ландшафт станции «апатиты» остался далеко позади.

Прибывшая с Кольской Базы машина везет нас к расположенной в семи километрах от Кировска Апатитовой горе — нашему новому месту жительства. Разговорчивый водитель сообщает, что на языке местных оленеводов этот поселок называется «Кукисвумчорр». Из того же источника узнаем, что в третьем или четвертом доме для нас приготовлена квартира. На мой вопрос о названии улицы, где находится наш дом, он отвечает, что никаких названий улиц в Апатитовой Горе нет, а все дома значатся только под номерами. Самые высокие из них построены из камня, а те, что пониже — деревянные. От водителя мы также узнаем, что этот дикий край стали осваивать после того, как экспедиция академика Ферсмана обнаружила здесь богатейшие залежи апатитовой руды. Первыми поселенцами этих мест были привезенные сюда в начале тридцатых годов раскулаченные, главным образом, украинские крестьяне.

От Мурманской железной дороги сюда была проложена специальная ветка, которая вела к подножью одной из самых высоких Хибинских гор, горы Расвумчорр. Семьи репрессированных мужиков были привезены сюда в тесных теплушках и высажены прямо под горой в тундре. Им приказали строить для себя барачное жилье. Никто из приезжих не знал, что в зимнее время в Хибинах бывают сильные ветры, срывающие с гор мощные глыбы лавин. Одна из таких лавин обрушилась на только что отстроенный поселок и погребла под собой его строителей. Все дома были разрушены, и много людей погибло. Пришлось начинать строительство заново в другом, более безопасном месте. Там был построен рудник, а неподалеку от него возник поселок Апатитовая гора. На его террито рии была создана Кольская База Академии Наук. Ее первым директором был покойный академик Ферсман, а теперь власть перешла в руки видного партийного деятеля Федора Михайловича Терновского. Новое научное учреждение имело чисто геолого-минералогическое направление, но со временем круг его деятельности стал расширяться. Неподалеку от поселка возник Полярно-Альпийский Ботанический сад, а в штате Базы появились химики, почвоведы и биологи.

С нашим появлением в этих местах спектр исследований базы должен был становиться более разнообразным. Я оказалась первым микробиологом сектора почвоведения Базы, а Самуил получил место зоолога.

В те дни, когда мы приехали в Заполярье, шла последняя декада января. Полярная ночь подходила к концу, и около полудня тьма ненадолго рассеивалась, и порой можно было увидеть лучи солнца. После их исчезновения на улицах вновь зажигались мощные прожекторы, а в окнах домов начинали светиться пятисотсвечевые электрические лампочки. После нашей пещерной жизни в Подмосковье условия существования на Кольском показались нам просто сказочными. Наша квартира находилась на четвертом этаже высокого каменного дома. В ней имелись водопровод и нормальный теплый туалет. Расположенные под окнами батареи перового отопления непрерывно излучали приятное тепло. Квартира была коммунальной, но три из четырех или пяти прилично обставленных комнат были предоставлены в наше распоряжение. Нашим соседом стал вскоре приехавший на Базу геоботаник — Павел Михайлович Медведев, человек вполне уживчивого нрава.

Отсутствие в доме ванных помещений можно было легко пережить, так как неподалеку от нас была вполне приличная общественная баня с душевыми кабинами. Почти около самого нашего дома был построен продовольственный магазин, где мы вскоре по приезде начали отоваривать полученные нами вместо утерянных новые «северные» карточки. К моему удивлению, при наличии в поселке почты, телеграфа, телефона поликлиники и даже маленькой больницы на несколько коек, не оказалось ни одной школы. Родители вынуждены были в любую погоду возить своих детей на автобусе в Кировск или снимать там для них временное жилье.

Неподалеку от поселка находился знаменитый ГУЛАГ. Здесь содержались, главным образом, вернувшиеся из немецкого плена участники войны. Некоторым из них разрешалось выходить за пределы лагеря, другие такой возможности не имели и передвигались только в сопровождении конвоя.

Как-то раз, проезжая по санному пути в Кировск, мы нагнали колонну заключенных, двигавшихся в том же направлении. Заметив в зубах моего мужа папиросу, зеки стали просить его поделиться с ними таким соблазнительным лакомством. Конвойные пытались этому воспрепятствовать, но Самуил успел бросить им имевшуюся у него пачку «Беломора». Нужно было видеть, с какой жадностью они тут же растащили ее на части.

Наблюдая за жизнью сосланных на поселение, легко было обнаружить среди них талантливых интеллигентов и незаурядных простых людей. Необычайной работоспособностью отличался бывший уральский казак Лопатин, служивший на Базе конюхом. Около своего дома он развел огород, где выращивал картошку и лук, купил дойную козу или двух и начал продавать молоко и овощи. Для прокорма имевшейся у него скотины в зимнее время нужно было запасти много сена, так как зимы на севере долгие. Сеном никто в круге не торговал, и Лопатину пришлось заготовлять его самостоятельно.

В светлые летние ночи, когда жители поселка погружались в сон, он брал в руки косу, мешок и отправлялся в лес косить траву. Не знаю, из вредности, зависти или чисто идейных соображений представители местной общественности начали его травить и попрекать приверженностью к своим старым кулацким замашкам. А ведь ничего плохого Лопатин не делал и даже наоборот, приносил жителям Апатитовой горы пользу, снабжая их свежим молоком. Следует добавить, что брал он за свой товар недорого. Мне всегда даже казалось, что занимается он своим ремеслом не столько из корысти, сколько из любви к искусству.

Знала я еще одного очень «рукастого» человека из числа бывших пленных. Звали его Михаилом. На Кольский полуостров он попал за то, что не погиб в боях с немцами, а был захвачен ими в плен. Когда началась война, Михаил был еще школьником, а после десятого класса ­угодил на фронт и, в конце концов, оказался в плену. Из немецкого лагеря его освободили войска союзников, и он попал на территорию, оккупированную англичанами. Вскоре туда прибыли советские представители и стали уговаривать бывших россиян вернуться на родную землю. Услышав, что родина их ждет, молодые парни охотно откликнулись на этот призыв, но вместо родных мест попали на разные сроки в Заполярье.

У Михаила были золотые руки, и мой муж часто пользовался его услугами при оснащении своей лаборатории. Однажды, уезжая в командировку, Самуил оставил Михаилу какое-то задание, которое тот должен был выполнить к его возвращению. Хотя в то время я еще не была знакома с мастером, оплатить готовое изделие было поручено мне. Спустя некоторое время после отъезда мужа, ко мне в лабораторию явился рослый детина, лучезарно улыбнулся и предложил принять законченную работу. Когда я вытащила кошелек, чтобы расплатиться с ним, он еще раз блеснул белозубой улыбкой и сообщил, что деньги им сполна получены, но Самуил, видимо, забыл меня об этом предупредить. Когда я в шутку сказала, что напрасно он утаил от меня эту истину и упустил возможность получить двойную оплату, Михаил вдруг на полном серьезе заявил: «Вас-то я мог, конечно, обмануть, а вот Бога-то обмануть нельзя. Он все видит». Такие слова, высказанные устами этого молодого человека, меня несказанно поразили, и мне захотелось узнать, из какого источника они возникли. Оказалось, что во время пребывания в оккупированной британцами зоне Михаил познакомился с каким-то священ ником, который занимался там миссионерством и ста­рался приобщить российскую молодежь к религии. Он проводил с пленными солдатами соответствующие беседы, снабжал российских парней религиозной литературой. Благодаря его стараниям, многие из них вернулись на родину уже верующими людьми. Возможно, вера в высшую справедливость помогла им не озвереть под влиянием пережитой ими жестокости.

Познакомившись со мной ближе, Михаил стал приносить мне имевшуюся у него религиозную литературу. Все эти книги были удивительно примитивными и для думаю­щего человека не представляли никакого интереса. Написавшие их авторы, очевидно, рассчитывали на непритязательного и малокультурного читателя. Меня удивило, что Михаил, вроде бы неглупый человек, принимал их всерьез.

Наряду с большим количеством ссыльных, значительную часть населения Апатитовой Горы составляли приехавшие сюда по договору специалисты. Одних из них привлекло своеобразие и неизученность этого необжитого края, но большинство соблазнялось возможностью получения северных льгот. Это были высокая, прогрессивно возраставшая зарплата, относительно комфортабельное жилье, продолжительный отпуск и закрепление за ними покидаемых в больших городах квартир.

Во время войны большая часть льгот была отменена, но после ее окончания снова восстановлена. Многие люди, полагавшие, что приехали на север ненадолго, застревали здесь десятилетиями. Привыкнув к относительно безбедному существованию, они уже не могли себе представить, как можно жить на обычную советскую зарплату.

Как и повсюду в Советском Союзе, командные должности в учреждениях занимали представители партийной элиты. Заметное место среди них занимали участники Гражданской войны. К их числу принадлежал и директор Базы Федор Михайлович Терновский. Был он человеком очень энергичным, образованным и разносторонне одаренным. Мне всегда казалось, что при его природных способностях он мог бы сделать более блестящую карьеру, но какие-то неизвестные обстоятельства этому помешали.

Условия жизни в Апатитовой Горе были в некоторых отношениях весьма своеобразными. Благодаря немногочисленности населения, о каждом жителе было все и всем известно.

Как-то раз, возвращаясь с работы домой, я зашла по дороге в магазин и обнаружила там поступившие в свободную продажу конфеты, встала за ними в очередь. Заметив меня, продавщица крикнула: «Не тратьте время, идите домой. Ваша свекровь уже приходила и взяла два килограмма».

А когда мы ждали извещения из Ленинграда о выезде к нам в гости моего отца с Борей, я получила нужные сведения раньше, чем мне вручили прибывшую телеграмму. Встретившая меня на улице сотрудница почты с улыбкой сообщила: «А к вам дедушка с внуком едут. Встречайте завтра».

О том, что все почтовые отправления подвергаются перлюстрации, тоже было широко известно благодаря промашке работника спецслужбы. Просматривая почту, он перепутал конверты, и два адресата получили чужие письма. Поскольку оба были хорошо знакомы друг с другом, все это быстро выяснилось, и ошибка была исправлена самими заинтересованными лицами.

Наши друзья и знакомые

Нам с мужем довольно быстро удалось врасти в коллектив своих новых сослуживцев. Может быть, этому способствовало то, что среди них было много москвичей и ленинградцев.

Первым сблизившимся с нами человеком была Антонина Викторовна Барановская, очень милая и интеллигентная женщина. Со временем она стала моим большим другом. В Апатитовой Горе А.В. большую часть года жила в одиночестве, а на время школьных каникул привозила из Ленинграда свою юную дочку, очень своенравную школьницу с точеным личиком маленькой мадонны. Это была девица достаточно самостоятельная и бойкая. Однажды летом ее привез вместе с Борей мой отец. Девочке очень понравилась возможность путешествовать вместе с генералом, и она потом хвасталась перед своими подругами по этому поводу. Отцу, конечно, и не снилось, какими яркими красками его спутница описывала их совместную поездку.

Антонина Викторовна познакомила нас с семьей Аврориных — давних жителей Кольского полуострова. Николай Александрович был директором Полярно-Альпийского Ботанического сада, а его жена работала там сотрудницей. Оба были энтузиастами своего дела и возвращаться в Ленинград не собирались. В их семье было двое детей, которые учились в Кировской средней школе, где на время учебы для них снималась временная квартира.

Приметным человеком в нашем ближайшем окружении была геоботаник Фанни Яковлевна Левина — добрейшей души женщина, вечно о ком-то заботившаяся. Ее муж сража­лся на фронтах Отечественной войны, а двое воспитанных ею (как своих детей) племянников жили в каком-то другом городе. Судьбы всех этих нежно любимых ею людей были всегда в центре ее внимания. Были у нее подопечные и на Кольском полуострове. Вспоминаю работавшего коллектором паренька из бедной семьи. Он постоянно в чем-то нуждался и не всегда имел возможность досыта поесть. Ф.Я. щедро делилась с ним имевшимися у нее материальными благами.

Помимо приобретения новых человеческих связей, нам удалось восстановить некоторые старые, казавшиеся навсегда утраченными. Так однажды совершенно неожиданно я получила письмо от Эсфири Наумовны Езрух. В тридцатых годах она была одновременно со мной аспиранткой Г.Л. Селибера, и мы были с ней в дружеских отношениях. Из ее письма я узнала, что во время войны она была эвакуирована в Пензу, прочно там застряла и теперь меч тает выбраться оттуда куда-нибудь в другое место. Читая эти строки, я подумала: «А почему бы не вытащить ее к нам на кольский полуостров?» От слов быстро перейдя к делу, договорилась с директором о получении дополнительной штатное единицы и выслала ей приглашение на работу по договору. Она быстро на это откликнулась и приблизительно через месяц или чуть позже стала жительницей Апатитовой Горы. Она приехала на север не одна, а с трехлетней дочкой Таней. Кудрявая темноглазая девочка была очень мила, но поначалу дичилась, попав в окружение множества не знакомых ей людей.

При встрече с новоприбывшими меня охватило чувство возвращения в прошлое. Ведь в довоенные годы столь многое связывало меня с этой женщиной. Готовая к восстановлению наших прежних доверительных отношений, я хорошо помнила, что она не отвернулась от меня в самые тяжелые дни моей жизни, когда я была отвергнута значительной частью советского общества как дочь репрессированного человека. Такое никогда не забывается.

Возвращаясь к описанию начальных этапов нашей жиз­ни на севере, следует упомянуть о том, что, по мере расширения круга наших знакомств, мы с Самуилом постепенно втягивались в круговорот местной общественной жизни. Вдвоем с мужем мы выпускали стенную газету, сильно отличавшуюся от своих собратьев, украшавших стены других учреждений, занимательным содержанием.

К организованному на Базе детскому Новогоднему празднику мы подготовили целую серию маленьких книжечек сказочного содержания. И красочные иллюстрации, и стихотворные тексты были собственного сочинения и имели у ребятишек бурный успех. Особой популярностью пользовались незатейливые вирши про дядю Обжоркина. Дословно помню только несколько первых строк:

Дядя Обжоркин собрался на юг,

Взял он с собою еды целый тюк:

Сто банок варенья,

Сто банок печенья,

Много конфет, пирогов и колбас

Дядя себе на дорогу припас.

Дальше сообщалось, что з