Мы с братом начинаем учиться

Не помню, в каком возрасте я научилась читать. Мне всегда казалось, что это произошло само собой, так как специально грамоте меня никогда не учили. Несомненно, кто-то показал мне буквы, и я их запомнила, а до того, как из них складываются слова, дошла самостоятельно. Произошло это так. Я сидела за столом и ела манную кашу, а передо мной стояла жестяная коробка из-под леденцов, и на ней было что-то написано. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я прочла непонятное слово «Эйнем». Да, первым прочитанным мною словом было не «мама» или «папа», а не известное мне название кондитерской фабрики. Вскоре перед родителями встала проблема нашего образования.

В то время советская власть приступила к проведению многочисленных реформ в системе просвещения. Вместо мужских и женских гимназий появились школы, где мальчики и девочки обучались совместно. Кроме того, бы­ло отме­нено обязательное ношение гимназической формы. Из школьных программ исключили преподавание Закона Божьего и истории. Историю заменили новым предметом — обществоведением. В казанских школах дети долж­ны были изучать татарский язык. Русский алфавит был существенно преобразован: из него изъяли такие анахронизмы, как буквы «ять» и «и» с точкой, а также ­отменили написание твердого знака на конце слова. Программа по русской литературе была существенно переработана. В нее включили произведения новых советских авторов: Сейфуллиной, Неверова, Гладкого, Демьяна Бедного, Безыменского, Маяковского и т.д. Удельный вес изучения творчества классиков русской литературы резко сократился. Из старых поэтов наибольшее внимание уделялось Некрасову. Методика преподавания тоже неоднократно менялась. В одних школах вводился Дальтон-план, в других обходились без него.

В связи с введением всеобщего обязательного обучения в стране стала ощущаться нехватка квалифицированных педагогов. В школу пришли случайные люди, что не могло не сказаться на качестве преподавания. Поэтому родители решили не отдавать нас в начальную школу, а найти хорошего педагога, который бы занимался с нами дома. Таким педагогом оказалась очень добросовестная пожилая женщина Екатерина Иосифовна (фамилии ее, к сожа­лению, не помню). Она была из «бывших» и находилась в родстве со знатными фамилиями российского дворянства. Княжна Урусова, ставшая в советское время актрисой, приходилась ей, кажется, племянницей. Однажды, когда театр приезжал в Казань на гастроли, мы вместе с Е.И. пошли посмотреть «Ревизора». Бывшая княжна исполняла роль губернаторской дочки и, когда по ходу действия Хлестаков наклонился над ней и поцеловал ее в обнаженное плечико, тетка заплакала. Такая вольность показалась ей оскорбительной.

Екатерина Иосифовна была долго нашей учительницей и прошла со мной всю школьную программу за первые три класса. Педагогом она была строгим и педантичным. Каждый день мы начинали занятия ровно в 9 часов утра и заканчивали в 3 часа дня. После каждого часа она делала небольшие перерывы для разминки и один более продолжительный перерыв, чтобы мы могли второй раз позавтракать. Составленная ею программа нашего обучения отличалась от обычной школьной программы наличием в ней элементов, отсутствовавших в школьных программах. Мы научились читать немые географические карты, познакомились с начатками русской истории, с особенностями французской грамматики и много с чем еще. Поэтому не удивительно, что, когда мне пришлось сдавать вступительные экзамены в четвертый класс, я оказалась первой ученицей.

Школа, в которую мы поступили (я в четвертый, а Олег во второй класс) были на плохом счету у администрации города. В ней было чересчур много детей из интеллигентных семей. Что касается педагогов, то они тоже были со всячинкой. Возглавляла нашу школу Анна Александровна Самойлова, отчего школа получила название Самой ловской. Самойловы приехали в СССР из Америки, по-видимому, уверовав в светлое будущее Советской России. При этом ни сама А.А., ни ее муж (ставший профессором Казанского университета) не были членами ВКП(б). Да и вообще в те годы в кругах казанской интеллигенции партийные люди были редкостью. Многие относились к ним настороженно. Возможно, это было связано с тем, что новая власть с самого начала связывала себя с террором. В детских школьных коллективах пионеры и ­комсомольцы тоже встречались не часто. В нашем классе на четвертом году обучения из тридцати (приблизительно) человек только одна девочка оказалась комсомолкой. Прошло много времени, прежде чем вступление молодежи в пионерские и комсомольские организации, а затем в партию, стало массовым явлением. Но вернемся к нашей школе. А.А. удалось создать очень сильный коллектив хороших педагогов, благодаря которым мы имели возможность получить прочные знания по всем преподававшимся нам предметам. При создании такого коллектива директору, несомненно, приходилось порой пренебрегать социальным происхождением квалифицированных учителей при приеме их на работу. Тем самым перед лицом начальства она постоянно вызывала огонь на себя, и школа считалась буржуазной. Зато педагоги у нас были удивительные. Как не вспомнить преподавательницу литературы Салищеву, которая старалась научить нас самостоятельно мыслить. Она поручила мне (не пользуясь никакими вспомогательными пособиями) проанализировать «Войну и мир» Толстого и подготовить доклад о взглядах писателя на роль личности в истории. Я тогда провела настоящую исследовательскую работу, испытывая при ее выполнении истинное удовольствие.

Были у нас и прекрасные преподаватели математики. Первого из них, Ивана Петровича Поливанова, ученики просто обожали. Он умел так понятно и доходчиво объяснять премудрости своей науки, что даже самые тупые школьники преодолевали трудности усвоения этого предмета. В старших классах его сменил Николай ­Николаевич, чья манера преподнесения материала существенно отличалась от манеры предшественника. Некоторые его уроки больше походили на лекции, чем на школьные занятия. По каждому пройденному разделу мы должны были писать классные контрольные работы. Чтобы избежать списывания, Н.Н. не давал нам одного общего для класса задания, а каждый ученик получал написанное на отдельном листочке свое индивидуальное. При этом требовалось, чтобы решение каждой задачи сопровождалось словесными объяснениями, отражающими логику рассуждений исполнителя. Такая методика, несомненно, давала хорошие результаты, но, вопреки мнению Н.Н., полной невозможности списывания не обеспечивала. Мне математика давалась легко и поэтому я быстро справлялась с решением предложенных мне задач, и у меня оставалось достаточно времени, чтобы помочь другим. Наш учитель, убежденный в эффективности изобретенного им способа борьбы со списыванием, углублялся в чтение газеты и не замечал, как на мою парту стекался поток чужих листочков, и как они отправлялись обратно.

Откуда берутся дети

В процессе взросления все люди рано или поздно начинают интересоваться вопросом, откуда берутся дети. Я с раннего детства знала, что они рожаются матерью, а не приносятся аистом, но долго даже не подозревала о причастности отца к их появлению. Может быть, поэтому внезапное раскрытие тайны деторождения привело меня почти в шоковое состояние. Мне было в то время, вероятно, лет 9 или 10. Мы сидели с моим приятелем Павликом на скамеечке около нашего дома и наблюдали собачью свадьбу. Павлик был прирожденным натуралистом и уже тогда много знал о жизни животных и растений, в том числе об их размножении.

Моя же эрудиция ограничивалась общими представлениями о механизме последствия опыления растений, а о том, как это происходит у животных, я не имела никакого понятия. Глядя на собак, Павлик почти научным языком объяснил мне, что на наших глазах происходит процесс оплодотворения, и через некоторое время у суки появятся щенки. Мне это показалось удивительно интересным, и я поспешила поделиться своими новыми знаниями с нашей молодой домработницей. По моему тогдашнему убеждению, она, как человек малограмотный, не имела об этом ни малейшего представления. Каково же было мое удивление, когда она, спокойно выслушав мой рассказ, заявила: «Так ведь и у людей все происходит точно так же, и после этого появляются дети». Открывшаяся передо мной истина совершенно меня сразила. В моей голове никак не укладывалась мысль о том, что взрослые люди могут предаваться подобным занятиям. Вскоре я убедилась, что многие мои одноклассницы проявляют острый интерес к вопросам пола и постепенно приобретают соответствующую эрудицию. Источники этой эрудиции у всех были разные, но, кажется, никто из девочек не был столь шокирован полученными знаниями, как я. Одна из моих сверстниц, добравшись до последнего класса, решила дополнить теорию практикой и вынуждена была сделать аборт. По тем временам это было редчайшим ЧП и единодушно осуждалось обществом.

Немного о политике

С самого начала становления советской власти идеологическое воспитание народа стало постепенно набирать силу. Уже в дни моей юности даже дошкольников, именовавшихся потом октябрятами, пытались приобщить к политике. Помню, как вернувшаяся из детского садика маленькая дочка нашего знакомого на вопрос отца, что она там сегодня делала, бойко ответила: «Темберлента рисовала» (Чемберлена рисовала).

В школах тогда, помимо всего прочего, большое внимание уделялось антирелигиозной пропаганде. Иногда дело доходило до абсурда. Как-то в страстную субботу после окончания уроков нам не разрешили расходиться по домам, а до четырех часов утра продержали в запертой школе (чтобы исключить всякую возможность посещения кем-либо из учащихся пасхальной заутрени). Все это время мы просидели в полутемном классе за партами, изнывая от скуки не имея возможности хоть немного поспать.

Постоянная идеологическая пропаганда приносила свои плоды, и все большее количество людей вступало в ряды ВКП(б) и Комсомола. Наряду с убежденными коммунистами, среди них было немало карьеристов, рассматривавших партийный билет как надежное средство для завоевания места под солнцем. Встречались и идеалисты особого толка, которые шли в партию из призрачной надежды получить возможность влиять на политические процессы в стране и бороться против неправильных (с их точки зрения) решений. Многие поплатились за такую активность своей свободой, а некоторые и жизнью. По мере усиления репрессий народ становился все более послушным, а значительная его часть превращалась в равнодушную, а порой и агрессивную массу.

Начало этого превращения я наблюдала еще в свои юношеские годы. Во время одного из очередных политических процессов нас, учащихся старших классов, в организованном порядке привели на общегородской митинг. Большая площадь около Дома Красной Армии была сплошь заполнена людьми, и усиленные микрофонами голоса ораторов призывали путем открытого голосования поддержать предложение о расстреле виновников преступления. ­Тогда я еще не понимала, что этот митинг был составной частью готовящегося спектакля, и наше голосование не имело никакого значения для решения исхода судебного процесса. Так что не из крамольных соображений я не стала поднимать руку, когда вокруг меня взметнулся целый лес рук. Я просто подумала, что имевшейся у меня информации о преступлениях не известных мне людей недостаточно для того, чтобы участвовать в вынесении им смертного приговора. Стоявший рядом со мной одноклассник проучаствовал в голосовании. Когда я его спросила, почему он это сделал, мальчик бездумно ответил: «так ведь сказали, что нужно кого-то расстрелять».

В течение всей моей последующей жизни меня всегда удивляло, что многие люди, читавшие газеты и слушавшие по радио сообщения о ходе судебных процессов над «врагами народа» искренне верили в виновность подсудимых. Ведь поведение обвиняемых на суде было совершенно не убедительным и ясно показывало, что все это было лишь грубой инсценировкой. А может быть, значительная часть советских граждан только делала вид, что верит в справедливость вынесенных приговоров. Так им было спокойнее.

В последний год моей школьной жизни я однажды допустила рискованное по тем временам высказывание, которое чуть не поломало всю мою дальнейшую жизнь. Сидя в полупустом классе, несколько моих одноклассников обсуждали политические проблемы. Когда речь зашла о построении социализма и коммунизма в нашей стране, я заявила, что создание социалистического общества — вещь вполне достижимая, а что касается коммунизма, то это, скорее всего, утопия. Свои соображения я аргументировала тем, что основополагающие принципы коммунизма противоречат человеческой природе. Все люди по натуре в той или иной степени эгоистичны, и вряд ли найдется много желающих тяжело работать за других и получать экономические блага наравне с бездельниками.

На меня сразу же обрушился гневный поток возражений и обвинений. Я тут же была причислена к числу врагов народа, и двое членов комсомольской организации настойчиво предлагали поставить перед дирекцией вопрос о немедленном исключении меня из школы с волчьим билетом. Я не знаю, что тогда помешало осуществлению этого намерения. Может быть, эпоха всеобщего стукачества просто еще не наступила. Во всяком случае, школу мне удалось закончить вполне благополучно.

Лето 1930 года было последним летом, которое мы провели в Займище. С тех пор, как я достигла подросткового возраста, вместо прежней маленькой хибарки родители стали снимать дачу у другого хозяина, который смог предоставить нам более просторную избу и, в дополнение к ней, «клеть» (изолированную летнюю комнату без печки). Наша изба выходила окнами на огороды, а хозяйская — на пыльную деревенскую улицу. Зимняя часть нашего жилища была разделена продольной перегородкой на две комнаты. В одной из них находилась огромная деревенская печка с широкой лежанкой. Маленький закуток за перегородкой служил мне спальней, Олег располагался на ночлег в большой комнате, а родители — в клети. Имевшуюся при доме небольшую терраску мы использовали в качестве столовой.

Семья хозяина была многодетной. Количество сыновей и дочек в ней перевалило за десяток, так что было с кем общаться. Самые старшие из детей успели обзавестись собственными семьями и жили отдельно от родителей. Хозяйка Аннушка сохранилась в моей памяти как маленькая голубоглазая женщина с торчащим вперед огромным животом. Удивительно, что ни ожидание, ни рождение очередного ребенка не мешало ей выполнять всю деревенскую работу и содержать дом в полном порядке.

Ее муж был запойным пьяницей, хотя предавался этому пороку не так уж часто, а находясь в трезвом состоянии, трудился не покладая рук. Из имевшихся в деревне алкогольных напитков он предпочитал самые крепкие. Узнав, что у нас в доме всегда имелся спирт (который мы держали для разжигания примуса), Алексей Тихонович всегда об этом помнил. Как-то он пришел нас поздравить с праздником Троицы, и отец поднес ему стопку разбавлен­ного до сорока градусов этанола. Опрокинув ее содержимое в рот, тот разочарованно хмыкнул и произнес: «Разбавлена». «Так ты как? Пьешь неразведенный спирт?» — удивленно спросил отец. «Ну, так она неразбавлена-то знамо лучше», — прозвучало в ответ. Стопка была наполнена отцом еще раз, но теперь уже девяностошестиградусным алкоголем. А.Т. выпил его, не моргнув глазом и, довольно крякнув, добавил: «Эх, хороша у тебя выпивка-то!»

В большинстве случаев, отхлебнув хоть капельку спиртного, наш хозяин не мог остановиться и продолжал пить до тех пор, пока не доходил до совершенно скотского состояния. На другой день он не мог оторвать голову от подушки. Его без конца рвало, и он кричал на весь дом, что умирает. Жена ставила перед его кроватью ведро с водой, и он почти непрерывно из его пил, тут же извергал выпитое и пил снова. Когда рвота, наконец, прекращалась, он в полном изнеможении лежал некоторое время, а потом произносил слабым голосом: «Анюта, позови доктора, ведь я умираю». Испуганная Аннушка бежала за моим отцом. Не знаю, какие меры тот принимал для спасения «умирающего», возможно, просто приносил ему опохмелиться. Во всяком случае, через некоторое время ­больному становилось лучше, и он пускался в философские рассуждения о бренности человеческой жизни, а потом неизменно переключался на вопросы политики. Политические события того времени были сложными и воспринимались им очень эмоционально. Его постоянное несогласие с решениями советского правительства приобретало часто агрессивный характер. Но поскольку правительство было далеко, его агрессия всегда выливалась на ближайших родственников. Больше других доставалось одному из его сыновей — шустрому мальчишке Саньке.

Однажды, войдя за каким-то делом в хозяйскую избу, я оказалась свидетельницей процесса постепенного выхода А.Т. из состояния тяжкого опьянения. Когда я появилась в дверях, на табуретке возле его кровати сидел Санька и мирно беседовал со своим отцом о каких-то житейских делах. Но вот тот произнес первую критическую фразу в адрес советской власти, и в тот же момент Санька испуганно вместе с табуреткой переместился ко входной двери. А сказано-то было всего-навсего что-то вроде: «В нашей деревне все троцкестов ищут, а какея мы, к такой-то матери, троцкесты. Мы и Троцкого-то отродясь не видывали». Вслед за этим последовало: «Ты посмотри, ­Танечка, на мово Саньку. С виду вроде бы парнишка как парнишка, а видь он (так твою мать) у меня пионер, комсомолец. Заканчивая последнюю фразу, с нажимом на слово «комсомолец» мужик начал стаскивать ремень со своего пояса, а Санька, не дожидаясь дальнейшего развития событий, моментально соскочил с табуретки и исчез за дверью.

Покинув Займище, мы в течение долгого времени ничего не знали о судьбе наших бывших хозяев. Только по прошествии нескольких лет до нас дошли слухи, что Санька покинул родительский дом и пошел служить в «органы». Большим идеалистом был этот Санька и свято верил, что советская власть действительно построит царство справедливости и всеобщего благоденствия. Но обманула жизнь его ожидания, и вскоре пришлось ему испытать глубокое разочарование и крушение всех своих идеалов. Вынуждаемый участвовать в неправедных делах, творимых его сослуживцами, он, не долго думая, пустил себе пулю в лоб. Хорошим человеком был Санька и не смог жить по законам своего лихого времени. А может быть, уже смутно догадывался, что начавшееся преобразование деревни обернется огромной исторической трагедией для всего российского крестьянства.

Живя в деревне, постоянно общаясь с мужиками и бабами, мы видели, как упорно и безрезультатно сопротивлялись крестьяне насильственному превращению их в колхозников.

Все эти события не могли не отразиться и на жизни городского населения СССР, но об этом речь пойдет впереди.

Заканчивая рассказ о днях моего детства и ранней юности, я могу сказать, что именно детские годы были самыми счастливыми годами моей жизни. И это вопреки тому, что в стране в это время происходили жесточайшие социальные потрясения, результатом которых был хаос, всеобщее обнищание и на многих территориях (в том числе, и в наших краях) ужасающи голод. Когда шла гражданская война, Казань неоднократно переходила из одних рук в другие: то там командовали чехи, то зеленые, то кто-то другой. Но для нас с Олегом все происходившее в мире было лишь фоном, на котором протекала наша повседневная детская жизнь. Конечно, в голодные годы мы голодали вместе со всеми, во время гражданской войны прислушивались к раздававшимся где-то недалеко от нашего дома выстрелам. А однажды с интересом наблюдали, как над городом долго кружил вражеский самолет (называвшийся тогда аэропланом). Прохожие опасались, что с него будет сброшена бомба, и стремились спрятаться в каком-нибудь укрытии, а мне страшно хотелось увидеть, как бомба будет падать, и что из этого получится. Мать схватила нас с Олегом за руки и потащила в какой-то подвал. Через некоторое время самолет улетел, так и не сбросив никакой бомбы.

Бушевавшие в стране катаклизмы были подобны волнам цунами, способным все сокрушить на своем пути. Но, отразившись в нашем детском сознании, они становились больше похожими на мелкую рябь, образующуюся на поверхности спокойно текущей в своем русле реки. Мы жили своими собственными интересами, радостями и горестями. Вероятно, поэтому свершившийся на моей памяти сокрушительной силы взрыв Казанского порохового завода произвел на меня куда меньшее впечатление, чем некоторые мелкие происшествия обыденной жизни.

Наиболее огорчительными оказались два события, тесно связанные со спецификой той эпохи. Причиной моей первой беды было отсутствие у меня подходящей для весеннего сезона обуви. Приобрести ее было почти невозможно, и поэтому с наступлением весны мне приходилось, главным образом, сидеть дома. Но вот, наконец, отцу как-то удалось снабдить меня парой галош. Я очень радовалась по этому поводу, так как получила теперь возможность выходить на улицу в любую погоду. После снежной зимы пришла дружная весна, и из-под постепенно оседавших высоких сугробов вытекали многочисленные ручейки. Тротуар на противоположной нашему дому стороне улицы слегка спускался вниз к неглубокому оврагу, а бежавший по его склону ручей постепенно становился все более широким. Намереваясь подойти к нему поближе, я забралась на высокий сугроб и сразу же до самого пояса провалилась в раскисший от весеннего солнышка снег. Выбравшись оттуда, я обнаружила, что одна из моих галошин осталась где-то внутри сугроба. Понимая, что новой обуви у меня теперь долго не будет, я начала судорожно искать потерю, но так и не сумела ее найти. В мокрой шубке и вся в слезах, я вернулась домой. Узнав о случившейся катастрофе, родители тотчас же отправились искать мою несчастную галошу. Перелопатив весь снег на берегу ручья, они тоже вернулись ни с чем. Живший рядом с нами деревенский парень предложил нам свою помощь и за полкаравая хлеба отправился на поиски. Только через несколько часов он снова появился в дверях нашего ома и с улыбкой протянул мне мое пропавшее сокровище. Оказалось, что его снесло течением на самое дно оврага.

В другой раз мне пришлось пострадать по вине Олега. К тому времени я выросла из всех своих туалетов, и бабушка сшила мне из где-то раздобытого кусочка ситчика новое платье. Ситчик был веселой расцветки, на нем были изображены мелкие голубые цветочки, и он мне очень нравился. Однажды, стоя у открытого окна в новом ­платье, я увлеченно разговаривала со стоявшей во дворе Нюсенькой и не заметила, что сзади ко мне подошел Олег и начал теребить мое платье. Когда я, наконец, обернулась к нему, то обнаружила, что он держит в руках ножницы и старательно выстригает из моего подола голубые цветочки. Таким образом, мое новое платье оказалось все мелких дырках, и я поняла, что починить его уже невозможно. Конечно, я ударилась в слезы и набросилась на брата с кулаками, но помочь моей беде не смогла даже ­бабушка.

Мне не хочется, чтобы у читающего эти строки сложилось впечатление, что перенесенные нами в те годы лишения сильно омрачили наше детство. Если оценивать события по большому счету, то смело можно сказать, что этого не произошло. Мы быстро привыкли к трудностям нашего существования, стали воспринимать их как норму жизни и научились довольствоваться малым. Кроме того, действительность постоянно преподносила нам множество поводов для положительных эмоций. Вот, например, я вижу, как отец входит в дом с банкой черной патоки в руках. Значит, мы скоро получим такое прекрасное лакомство. Мать сначала прячет банку в буфет и только перед самым ужином ставит ее на обеденный стол. Взяв в руки каравай ржаного хлеба, она отрезает от него тонкие ломтики, из которых во все стороны торчат жесткие соломинки. Удалив эти излишества, она намазывает каждый ломтик патокой и предлагает нам приготовленные ею «бутерброды» на ужин. Мы, дети, с упоением их поглощаем, испытывая при этом, наверное, не меньшее удовольствие, чем какой-нибудь гурман, поедающий изысканные блюда французской кухни.

А вот мы сидим на палубе плывущего вниз по Волге пассажирского парохода и наблюдаем, как этажом ниже на его открытой корме веселится группа переселяющихся куда-то цыган. Мое внимание привлекает танцующая женщина. Как интересно она играет своими подвижными плечами, заставляя их участвовать в пляске! При этом висящие у нее на груди украшения их цветных бус и серебряных монет качаются и звенят. Пытаясь ей подражать, я начинаю поочередно поднимать и опускать свои плечи, но ничего похожего на цыганскую пляску у меня не получается. Одна из цыганок запевает какую-то любовную песню, и в хриплых резких звуках ее голоса мне слышится что-то первозданно дикое, но по-своему прекрасное. Мимо нас проплывают мягкие очертания высокого берега Волги, и, любуясь ими, я чувствую себя совершенно счастливой.

Неизгладимое впечатление производят на нас с братом наши первые посещения оперного театра. Уже при входе в вестибюль меня охватывает чувство радостного ожидания, и с замиранием сердца я слежу за теми приготовлениями, которые всегда предшествуют началу спектакля. Вот постепенно гаснут огни в зрительном зале, и освещенным остаются только небольшое пространство над оркестром и нижняя часть еще опущенного занавеса. Я вижу, как дирижер занимает свое место за пультом и поднимает палочку. Один взмах руки — и раздаются первые звуки увертюры. На несколько часов мы отрываемся от действительности и погружаемся в сказочный мир искусства.

Студенческие годы

Весной 1930 года, закончив школу-десятилетку, я должна была решить вопрос о выборе своей будущей профессии. Возможность пойти по стопам отца была мною дав­но отвергнута. Я знала, что никогда не смогу преодолеть своего отвращения к изучению анатомии человека с по­мощью препарирования трупов, а следовательно, не сумею получить диплом врача. Моя школьная учительни­ца француз­ского языка настойчиво советовала мне стать гуманитарием. Она вспомнила, как я однажды поразила ее воображение, сделав художественный перевод какого-то французского стихотворения на русский язык. Ни оригинала этого стихотворения, ни моего перевода я теперь, разумеется, не помню. Тем не менее, могу с уверенностью сказать, что возможность выбора гуманитарной специальности меня не привлекала, и мною даже не рассматривалась. С самого детства я чувствовала себя естествоиспытателем и теперь решила поступить в университет, чтобы заняться изучением природы.

Как человек непрактичный, я совершенно не заду­мыва­лась о том, в какой мере та или иная профессия сможет обеспечить мне безбедное существование в будущем. Я исходила только из того, насколько она соответствует моим вкусам, и в какой степени мне будет интересно ее осваивать. В течение некоторого времени у меня были колебания, чему отдать предпочтение — биологии или геологии, но, в конце концов, перевесил интерес к биологии.

В том году вступительные экзамены в ВУЗах были отменены, и зачисление на первый курс проходило только на основании свидетельства о наличии среднего образования и анкетных данных абитуриента. Именно эти данные и были главным критерием при отборе кандидатов в будущие студенты. Как мне хотелось попасть в их число!

С каким трепетом я поднималась по ступенькам и проходи­ла между высокими белыми колоннами университетского здания, чтобы войти в дверь для подачи своих документов. Казанский университет казался мне тогда светочем человеческой культуры. Ведь в его стенах училось и работало столько знаменитых людей. Но встреча с действительностью быстро охладила мой пыл. Принимая мои ­документы, мне ясно дали понять второсортность моего социального происхождения и национальной принадлежности (в Татарской республике все преимущества отда­вались, в первую очередь, татарам, а затем представителям национальных меньшинств). Полученная информация сильно поколебала мою веру в возможность осуществления моих намерений. Однако вопреки всему, меня в Университет все-таки приняли.

В первый же день моей студенческой жизни я убедилась, что реальный советский ВУЗ существенно отличался от созданного моим воображением. Войдя в большой зал, где должно было состояться общее собрание и встреча первокурсников, я была поражена увиденным. Окружавшая меня толпа показалась мне не коллективом интеллигентной молодежи, а сборищем разноликих людей разного возраста, социального положения и уровня культуры. Наряду со вчерашними школьниками, здесь было немало относительно пожилых мужчин и женщин (к пожилым я относила в те времена всех, кто приближался к тридцатилетнему возрасту), а также лиц явно неинтеллигентной наружности. Это были выходцы из рабочего класса, жители деревень и те, кого называли инородцами (чуваши, татары, марийцы и т. п.). оказалось, что многие из них плохо владели русским языком и не всегда понимали задававшиеся им вопросы. Некоторые совершенно не представляли себе, что такое Университет, для чего он существует, и зачем они в него поступили. А ларчик, между тем, открывался просто.

Страна в то время остро нуждалась в квалифицированных кадрах, и власти стремились как можно скорее создать новую советскую интеллигенцию, чтобы заменить не заслуживающую доверия старую, сформировавшуюся до революции. На фабриках, заводах и в деревнях проводилась усиленная пропаганда высшего образования. Благодаря этому, в числе студентов оказалось множество полуграмотных и неграмотных людей. И все же поток их был недостаточен, чтобы полностью удовлетворить потребности страны в специалистах с высшим образованием. Значительная часть вакантных студенческих мест оказалось невостребованной, и их пришлось отдать абитуриентам с второсортным социальным происхождением. Только благодаря этому мне и моим приятельницам, девочкам Соколо­вым, удалось попасть в число студентов. Следует сказать, что в последующие годы представителям интеллигенции преодолевать анкетный барьер стало значительно труднее, и молодежь искала обходных путей для проникновения в ВУЗы. Многие покидали школы, не закончив курса обучения, и устраивались на фабрики и заводы в качестве рабочих, чтобы получить возможность причислить себя к классу-гегемону. Завершение их среднего образования происходило на рабфаках, которые были созданы при многих ВУЗах. Так вынуждены были поступить многие из моих школьных друзей и мой брат Олег. Работая водопроводчиком на пивоваренном заводе, он одновременно посещал университетский рабфак.

Начало моей студенческой жизни совпало с самым трудным периодом становления Высшей Школы. Во избежание нежелательного расслоения разноликой студенческой массы в соответствии с особенностями ее социального состава, было произведено равномерное распределение хорошо подготовленных и безграмотных людей по группам и бригадам. В каждую группу, наряду со студентами, получившими нормальное среднее образование, обязательно включались полуграмотные парни и девушки. Жизнь показала, что такой подход был глубоко ошибочным.

Преподаватели оказались в труднейшем положении. Возникал вопрос, как преподносить учебный материал столь неоднородной аудитории, чтобы все учащиеся были способны его усвоить. Помню, что курс физики для биологов был максимально упрощен, а требования к полуграмотным студентам при сдаче экзаменов оказались сильно заниженными. С тех пор принцип скидок на безграмотность прочно вошел в советскую жизнь, и последствия столь порочной практики подготовки кадров страна не могла расхлебать в течение нескольких десятилетий. А сколько за это время было наштамповано низкосортных специалистов (в том числе, кандидатов и докторов наук и даже академиков), теперь и сосчитать невозможно.

К чести Казанского университета должна сказать, что большая часть предметов преподносилась нам все-таки на должном уровне, что привело к естественному отсеву наиболее слабой части первокурсников. Необычное решение проблемы успеваемости нашел профессор органической химии, который всю ответственность за подготовку студентов возложил на членов студенческих бригад. Если хотя бы один из членов бригады заслуживал двойки, эту двойку получали все. В моей бригаде был великовозрастный парень, жуткий лентяй и бездельник, которого совершенно невозможно было заставить заниматься. Во время экзамена он не смог ответить ни на один вопрос, и все остальные (хорошо подготовленные) студенты получили по двойке. К счастью, виновник этого события вскоре понял бессмысленность своего дальнейшего пребывания в ВУЗе и отказался от намерения получить высшее образование.

С течением времени наша студенческая жизнь постепенно как-то стабилизировалась. Различия в уровне культуры стали менее контрастными. Самые слабые из учащихся отчислились, другие успели цивилизоваться. Как и в каждом молодежном коллективе того времени, у нас были свои общественные лидеры, выдвигавшиеся в основном из рабоче-крестьянской среды, свои отличники и лоботрясы, и, как позднее выяснилось, свои провокаторы и стукачи.

В одной группе со мной оказалась моя старая приятельница – Ксана Соколова. За последние годы из тощей длинноногой девчонки она превратилась в видную высокую девушку с толстой длинной косой русого цвета, спускавшейся ниже талии. После окончания школы Ксана сначала решила стать врачом и поступила в Медицинский институт. Но как только началась работа с трупами, она сбежала в Университет.

Из приобретенных мною новых знакомых наиболее незаурядной личностью среди первокурсников была Женя Брейтман — жена небезызвестного в те времена профессо­ра Василия Николаевича Слепакова. Супруги приехали в Казань после того, как В.Н. закончил Институт Красной Профессуры. Учреждение с таким странным названием, существовавшее тогда в Москве, ускоренным темпом готовило специалистов высшей квалификации для советских ВУЗов. Казанские профессора старой формации отнеслись к новому коллеге до некоторой степени иронически, считая его слишком скороспелым продуктом своего времени. Тем не менее, он быстро приобрел популярность в середе молодежи, и вокруг него формировались студенты, интересовавшиеся теоретическими проблемами биологии. По молодости лет мне было трудно оценить В.Н. как ученого, но на меня он производил впечатление обаятельного, одаренного и (по моим тогдашним меркам) высокоэрудированного человека.

Его жена была, прежде всего, прелестной женщиной. Всегда элегантно одетая, довольно высокого роста, стройная, с темно-каштановыми кудрями и огромными глазами редкого каре-зеленого цвета, она привлекала всеобщее внимание. Несомненно хорошо воспитанная, Женя ­любили и понимала классическую музыку, знала художественную литературу, а ее эрудиция в области биологии казалась нам просто поразительной. Всегда сдержанная и серьезная во время занятий, на студенческих вечеринках она становилась их украшением: пела смешные песни, демонстрировала темпераментные танцы и т. д. Поскольку она выросла в Баку, ее красочная самодеятельность была, вероятно, кавказского происхождения.

У Слепковых была маленькая дочка, Ирочка, похожая на отца белокурая девочка, а после того, как я уехала из Казани, у них родился второй ребенок — мальчик. Кажется, его назвали Сашей. Но благополучная жизнь семьи продолжалась недолго, и дальнейшая судьба ее сложилась трагически. Несмотря на то, что и Женя, и ее муж были убежденными коммунистами, по чьему-то навету В.Н. был арестован и навсегда исчез из нашего поля зрения. Чем этот арест закончился для него и его близких, мне узнать не удалось. Лица, которым было наверняка что-то известно, не хотели или не могли ответить на мои вопросы о судьбе интересовавших меня людей. Вероятно, они боялись касаться такой опасной по тем временам темы. По-видимому, одновременно с В.Н. были репрессированы и некоторые другие известные мне люди из Казанского университета. Кто-то из них, отсидев положенный им срок, вернулся к нормальной жизни (Евгения Гинзбург, Ирина Егерева и др.), иные сгинули навсегда.

Я не раз задумывалась над тем, кто же из моих знакомых оболгал своих большей частью ни в чем не повинных товарищей. Как звали тех провокаторов, ст<