Внешнее изменение и внутренний распад

Поезд на юг был очень переполнен, но втискива­лось еще большее количество людей с котомками и чемоданами. Все они были одеты по-разному. На некоторых были тяжелые пальто, в то время как другие были одеты легко, хотя было довольно холод­но. Преобладали длинные пальто и тесные шерстя­ные шали, небрежно завязанные тюрбаны, и тюрба­ны, которые были аккуратно завязаны, и все различ­ных цветов. Когда пассажиры устроились, стали слышны крики торговцев на платформе станции. Они продавали почти все: газировку, сигареты, журналы, арахис, чай и кофе, конфеты и выпечку, игрушки, коврики и, что достаточно странно, даже флейту, сде­ланную из полированного бамбука. Ее продавец иг­рал на такой же, и она издавала приятные звуки. Толпа продавцов возбужденно шумела. Появилась толпа людей, провожающая мужчину, который, дол­жно быть, был довольно важным человеком, потому что на нем висело множество гирлянд. Они выделя­лись приятным ароматом среди резкой копоти дви­гателя и других неприятных запахов, связанных с железнодорожными станциями.

Несколько человек помогали тучной старухе зай­ти в купе, а она настаивала на том, чтобы занесли ее тяжелый багаж.

Кричал, что было силы, младенец, а мать пыта­ясь успокоить его, прижимать крепко к груди. Заз­вонил звонок, загудел свисток, и поезд медленно двинулся, набирая скорость, чтобы уже не останав­ливаться в течение нескольких часов.

Это была красивая местность. Роса все еще видне­лась на полях и на деревьях, растущих вдоль дороги. Мы ехали некоторое время вдоль полноводной реки, и сельская местность, казалось, раскрывалась в бес­конечной красоте жизни. Изредка попадались малень­кие, закопченные деревни с домашними животными, бродившими по полям или пющими воду из колодцев. Мальчишка, одетый в грязные обноски, гнал несколь­ко коров перед собой по дорожке. Он помахал, когда поезд прогрохотал мимо. В то утро небо было удиви­тельно голубым, деревья омыты, а поля хорошо увлажнены недавними дождями, и люди шли на работу. В воздухе витало чувство чего-то священного, к чему тянулось все ваше существо. Некое благословение — удивительное и согревающее. Одинокий человек, иду­щий по той дороге, и лачуга у обочины — все купа­лось в нем. Вы никогда не нашли бы его в церквях, храмах или мечетях, потому что они искусственно созданы, а их боги выдуманы. Но там, на открытой местности, и в том грохочущем поезде чувствовалась неистощимая жизнь, благословение, которое нельзя ни отыскать, ни получить. Оно уже присутствовало там, подобно маленькому желтому цветку, выросше­му близко к рельсам. Люди в поезде болтали и смея­лись или читали утренние газеты, но оно было там, среди них и среди нежных растений ранней весны. Благословение было там, неизмеримое и простое, как любовь, которую никакая книга не сможет передать, и к которой не сможет прикоснуться ум. Оно ощуща­лось там тем дивным утром.

Нас было восемь человек в комнате, но только двое или трое приняли участие в беседе. Снаружи на улице косили траву, кто-то точил косу, детские крики и голоса доносились в комнату. Те, кто при­шел, были очень серьезными, они все упорно тру­дились различными способами ради улучшения об­щества, а не ради личной внешней выгоды, но тщес­лавие — странная вещь, оно прячется под одеянием достоинства и уважения.

«Учреждение, которое мы представляем, распа­дается, — начал самый старый, — оно тонуло в течение прошлых нескольких лет, и мы должны что-то сделать, чтобы остановить этот распад. Очень легко уничтожить организацию, но так трудно ее постро­ить и поддерживать. Мы переживали многие кризи­сы, и, так или иначе, нам всегда удавалось преодо­леть их, мы сталкивались с проблемами, но остава­лись способными функционировать. Теперь же, од­нако, мы достигли точки, когда должны предпринять что-то решительное. Вот в чем наша проблема».

Что необходимо сделать, зависит от симптомов пациента и от тех, кто ответственен за него.

«Нам очень хорошо известны симптомы распа­да, они слишком очевидны. Хотя внешне учрежде­ние признано и процветает, внутри оно гниет. Наши работники такие, как они есть, у нас есть различия, но мы сумели протянуть вместе больше лет, чем я могу припомнить. Если бы мы были удовлетворены простыми внешними проявлениями, то полагали бы, что все хорошо. Но те из нас, кто находится внутри системы, знают, что есть упадок».

Вы и другие, которые создали и ответственны за свое учреждение, сделали его таким, каким оно яв­ляется. Вы и есть это учреждение. А распад свой­ственен любой организации, любой культуре, лю­бому обществу, разве не так?

«Да, — согласился другой. — Как вы говорите, мир сотворен нами. Мир — это мы, а мы — это мир. Чтобы изменить мир, мы должны измениться сами. Наше учреждение является частью мира. Когда гно­имся мы, гноится и мир, и учреждение. Обновление должно поэтому начинаться непосредственно с нас. Неприятность в том, сэр, что жизнь для нас — не целостный процесс. Мы действуем на различных уровнях, каждый в противоречии с другими. Учреж­дение — это одно, а мы — это другое. Мы менедже­ры, президенты, секретари, высокопоставленные должностные лица, те, с чьей помощью управляет­ся учреждение. Мы не расцениваем его как нашу собственную жизнь, это что-то вне нас, что-то, чем надо управлять и преобразовывать. Когда вы гово­рите, что наша организация есть то, чем являемся мы, мы признаем это на словах, но не внутри. Мы заинтересованы в управлении учреждением, а не нами самими».

Вы понимаете, что именно вам нужно хирурги­ческое вмешательство?

«Я понимаю, что нам потребуется решительное хирургическое вмешательство, — сказал самый ста­рый. — Но кто должен быть хирургом?»

Каждый из нас хирург и пациент, нет авторитета на стороне, который будет орудовать ножом. Само восприятие факта необходимости операции приводит в движение действие, которое само по себе послужит операцией. Но если ей суждено быть, это означает сильное вмешательство, дисгармонию, так как паци­енту надо перестать жить общепринятым способом. Вмешательство неизбежно. Избегать всякого наруше­ния покоя вещей значит иметь гармонию как на клад­бище, которое хорошо ухожено и упорядоченно, но полно захороненных гниющих останков.

«Но действительно ли возможно, при том что, мы так устроены?»

Сэр, задавая этот вопрос, вы не строите стену из сопротивления, которое мешает произойти опера­ции ? Таким образом вы подсознательно позволяете кризису продолжаться.

«Я хочу оперировать на самом себе, но, кажется, я не способен это делать».

Когда вы пытаетесь оперировать на себе, тогда вообще нет никакой операции. Приложение усилий для остановки кризиса — это еще один путь ухода от факта, который означает ухудшение ситуации. Сэр, в действительности вы не хотите операции, а хотите кое-как исправить, улучшить внешние про­явления с помощью небольших изменений там и здесь. Вы хотите преобразовать, покрыть гниль зо­лотом, чтобы вы могли иметь мир и учреждение, которые желаете. Но мы все стареем. Я вам это не навязываю, но почему бы вам не убрать вашу руку и не позволить там быть операции? Если вы не бу­дете этому препятствовать, потечет чистая и здоро­вая кровь.

Где есть «я», там нет любви

Кусты роз прямо за воротами пестрели красны­ми цветами, их сильный аромат притягивал бабо­чек. Там росли также и ноготки и цветущий слад­кий горох. Сад выходил к реке, и тем вечером она сияла золотистым светом от лучей заходящего сол­нца. Рыбацкие лодки, в форме гондол, темнели на тихой глади реки. Деревня утопающая в деревьях на противоположной стороне была расположена на расстоянии свыше мили, и все же через воду ясно доносились голоса. От ворот шла тропинка, веду­щая вниз к реке. Она присоединилась к грунтовой дороге, которая использовалась сельскими жителя­ми для того, чтобы добираться в город и обратно. Дорога резко обрывалась у берега ручья, который впадал в большую реку. Это не был песчаный бе­рег, в нем преобладало большее количество влаж­ной глины, и ноги утопали в ней. Через ручей в этом месте вскоре построят бамбуковый мост, но сейчас плыла лишь неуклюжая баржа, на которой возвращались умиротворенные сельчане после тор­говли в городе. Двое мужчин перевезли нас через ручей, в то время как сельские жители сидели, по­еживаясь от вечернего холода. Там имелась малень­кая жаровня, которую зажгут, когда станет еще тем­нее, и луна даст им свет. Маленькая девочка несла корзину дров, которая была слишком для нее тяже­ла. Когда она пересекла ручей, то оказалось, что ей трудно поднять корзину, но с чьей-то помощью она аккуратно поставила ее на свою маленькую голову, и улыбка девочки, казалось, озарила Вселенную. Все мы поднялись осторожными шагами на крутой бе­рег, и вскоре сельчане отправились, болтая, вниз по дороге.

Здесь была открытая местность, а почва была очень богата илом многих столетий. Ровная, хоро­шо вспаханная земля, местами с изумительными старыми деревьями, протянулась к горизонту. Преоб­ладали поля озимой пшеницы и других зерновых, приятно пахнущего гороха, с белыми цветами. На одной стороне текла река, широкая и изгибающая­ся, у реки стояла деревня, шумная от деятельности. Дорожка считалась очень древней, потому что по ней прошелся Просвещенный, и паломники пользо­вались ею в течение многих столетий. Путь считал­ся священным, и то здесь, то там вдоль него стояли маленькие храмы. Манговые и тамариндовые дере­вья были тоже очень стары, и некоторые усыхали, повидав так много. На фоне золотого вечернего неба они казались величественными, а их ветви темны­ми и загадочными. Немного далее росла бамбуко­вая роща, желтеющая от возраста, и в маленьком фруктовом саду коза, привязанная к дереву, блеяла своему дитя, которое всюду скакало и прыгало. Тро­па шла мимо водоема, куда приходил на водопой скот, в другую манговую рощу. Ощущалось спокой­ствие, затаившее дыхание, и все познало благосло­венный час. Земля и все на ней стало святым. Это не было так, что ум осознавал это спокойствие как что-то вне себя, что-то, что нужно запомнить и со­общить, а как полное отсутствие всякого движения Ума, нечто неизмеримое.

Он был моложавым мужчиной, сказав, что ему чуть за сорок, и хотя ему доводилось стоять перед зрителями и говорить с большой уверенностью, он Довольно застенчиво вел себя. Как и многие другие из его поколения, он немного увлекался политикой, Религией и социальной реформой. Был склонен к написанию стихов и мог рисовать на холсте. Неко­торые из выдающихся лидеров были его друзьями, и сам он мог продвинуться далеко в политике. Но сделал иной выбор и был доволен держать свой свет, укрытый в далеком городе в горах.

«Я желал повидаться с вами уже много лет. Вы можете не помнить, но я присутствовал однажды на том же самом теплоходе, что и вы, отправлявшемся в Европу до второй мировой войны. Мой отец очень интересовался вашим учением, но я ушел глубоко в политику и другие вещи. Мое желание поговорить с вами стало настолько постоянным, что я не смог больше откладывать. Я хочу открыть свое сердце. Несколько раз я посетил ваши беседы и обсуждения в разных местах, но недавно у меня появилось силь­ное побуждение повидаться с вами с глазу на глаз, потому что я зашел в тупик».

Какой?

«Я, кажется, не способен «прорваться». Я вы­полнял определенный вид медитации, не ту, кото­рая гипнотизирует вас, а которая помогает осозна­вать свое собственное мышление, и так далее. При этом процессе я обязательно засыпаю. Наверное оттого, что я ленив и легкомысленен. Я постился и пробовал различные диеты, но эта летаргия сохра­няется»

Действительно ли это из-за лени или чего-то дру­гого? Есть ли какое-то глубокое внутреннее рас­стройство? Стал ли ваш ум унылым, нечувствительным из-за событий вашей жизни? Если позволите спросить, не оттого ли это, что в нем нет любви?

«Не знаю, сэр. Я мало думал об этих вопросах и никогда не был способен выявить что-нибудь. Воз- можно, меня подавляли слишком многие хорошие и плохие явления. В некотором смысле жизнь была слишком легка для меня, с семьей, деньгами, опре­деленными возможностями и тому подобным. Нич­то не давалось очень трудно, и в этом, возможно, моя проблема. Общее чувство непринужденности и наличие возможности найти выход из почти любой ситуации, наверное, сделали меня мягким».

Так ли это? А может вы просто поверхностно описываете события? Если бы те вещи глубоко на вас воздействовали, вы вели бы иной образ жизни, вы следовали бы легким курсом. Но вы не следова­ли, тогда должен существовать другой процесс, ко­торый делает ваш ум вялым и неспособным.

«Тогда что это? Меня не слишком беспокоит секс, я баловался им, но он никогда не был страстью до такой степени, чтобы я стал его рабом. Это начина­лось с любви, а заканчивалось разочарованием, но не расстройством. В этом я довольно уверен. Я не осуждаю, не преследую секс. Так или иначе, он не проблема для меня».

Ваше безразличие разрушило чувствительность? В конце концов, любовь уязвима, и ум, который по­строил защиту против жизни, прекращает любить.

«Я не думаю, что построил защиту против секса, но любовь — не обязательно секс, и я действитель­но не знаю, люблю ли я вообще».

Понимаете ли, наши умы так тщательно искус­ственно удобряются, что мы заполняем наши серд­ца вещами от ума. Мы отдаем большую часть на­шего времени и энергии на добычу средств к существованию, накопление знаний, огню веры, патрио­тизму и поклонению государству, деятельности со­циальной реформы, преследованию идеалов и дос­тоинств и многим другим вещам, которыми погло­щен наш ум. Так что сердце стало пустым, а ум становится богатым своими хитростями. Это приво­дит к нечувствительности, не так ли?

«Это правда, что мы чересчур удобряем наши умы. Мы поклоняемся знанию, и в почете человек разумный, но немногие из нас любят в том смысле, о котором вы говорите. Говоря за себя, я честно не знаю, имею ли я любовь вообще. Я не убиваю, что­бы поесть, я люблю природу. Мне нравится ходить в лес и чувствовать его тишину и красоту, мне нра­вится спать под открытым небом. Но указывает ли все это на то, что я люблю?»

Чувствительность к природе — это часть любви, но не любовь, не так ли? Быть чутким и добрым, чтобы делать добро, не прося ничего взамен, явля­ется частью любви, но это не любовь, верно?

«Тогда, что есть любовь?»

Любовь — не только все эти составляющие, но и намного больше. Вся целостность любви находится вне всякого измерения ума, и, чтобы познать целос­тность, ум должен быть свободен от своих занятий, одинаково как благородных, так и эгоцентричных. Спрашивать, как освободить ум или как не быть эго­центричным означает преследовать метод, а пресле­дование метода — это еще одно занятие мышления.

«Но возможно ли освободить ум без некоторого усилия?» Всякое усилие, «правильное», также как и «не­правильное», поддерживает центр, ядро достижения, «я». Где «я», там нет любви. Но мы говорили об апатии ума, его нечувствительности. Вы много чи­тали? А не могут знания быть частью этого процес­са нечувствительности?

«Я не ученый, но читаю много, и мне нравится копаться в библиотеках. Я уважаю знания и не со­всем понимаю, почему вы считаете, что они обяза­тельно приводят к нечувствительности».

Что мы подразумеваем под знаниями? Наша жизнь большей частью — повторение того, чему нас учили, верно ведь? Мы можем добавлять что-то к наши знаниям, процесс повторения продолжается и усиливает привычку накапливать. Что вы знаете помимо того, что прочитали, вам рассказали или вы испытали? То, что вы испытываете сейчас, форми­руется согласно тому, что вы испытывали прежде. Дальнейшее переживание — это то, что было уже испытано, только увеличено или видоизменено, та­ким образом, процесс повторения поддерживается. Повторение хорошего или плохого, благородного или тривиального явно приводит к нечувствительности, потому что ум перемещается только в пределах об­ласти известного. Не из-за этого ли ваш ум уныл?

«Но я не могу отбросить все то, что знаю и все то, что накопил как знание».

Вы и есть это знание, вы — это все, что вы накопили. Вы — это пластинка граммофона, ко­торая вечно повторяет то, что записано на ней. Вы — это песня, шум, болтовня общества, вашей культуры. Есть ли неразвращенный «вы», несчитая всей этой болтовни? Этот центр «я» теперь стремится освободить себя от вещей им же собран­ных. Но то усилие, которое он предпринимает, чтобы быть свободным, — это все еще часть про­цесса накопления. У вас есть для проигрывания новая пластинка, с новыми словами, но ваш ум все еще вялый, нечувствительный.

«Я прекрасно вас понимаю. Вы очень хорошо описали мое состояние ума. Я в свое время изу­чил жаргоны различных идеологий: и религиоз­ных, и политических, но, как вы заметили, суть моего ума остается той же самой. Теперь я очень четко осознаю это, а также то, что целостный процесс делает ум поверхностно внимательным, умным, внешне гибким, в то время как ниже по­верхности он все еще тот же самый старый эго-центр, который есть «я».

Вы осознаете все как факт, или вы знаете это только через описание другого? Если это не ваше собственное открытие, что-то, что вы выяснили сами, то это все еще только слово, а не факт, который является важным.

«Я не совсем вас понимаю. Пожалуйста, помед­ленней, сэр, и объясните снова».

Вы знаете что-нибудь или вы только признаете? Признание — процесс ассоциации, памяти, которая является знанием. Это верно, не так ли?

«Думаю, что понимаю, что вы имеете в виду. Я знаю, что та птица — это попугай только потому, что мне так сказали. Через ассоциацию, память,

которые являются знаниями, возникает признание, и затем я говорю: «Это попугай».

Слово «попугай» блокировал ваш взгляд на пти­цу, существо, которое летает. Мы почти никогда не смотрим на факт, а лишь на слова или символы, которые стоят за фактом. Факт отступает, и слово, символ становятся существенно важными. А сей­час вы можете посмотреть на факт, независимо от того, что это может быть, отдельно от слова, сим­вола?

«Мне кажется, что восприятие факта и понима­ние слова, представляющего факт, происходит в уме одновременно».

Может ли ум отделить факт от слова?

«Не думаю, что может».

Возможно, мы усложняем, чем есть на самом деле. Тот объект называется деревом, слово и объект — два отдельных явления, так?

«Фактически так, но, как вы утверждаете, мы всегда смотрим на объект через слово».

Вы можете отделить объект от слова? Слово «лю­бовь» — это не чувство, факт любви.

«Но, в некотором роде, слово — это тоже факт, не так ли?»

В некотором роде, да. Слова существуют для общения, а также чтобы помнить, фиксировать в уме мимолетный опыт, мысль, чувство. Так что сам ум — слово, опыт, память о факте в понятиях удо­вольствия и боли, хорошего и плохого. Этот цело­стный процесс происходит в пределах области вре­мени, области известного. И любой переворот в пределах области — вовсе никакая не революция, а всего лишь видоизменение того, что было.

«Если я правильно вас понимаю, вы утверждае­те, что я сделал свой ум унылым, апатичным, не­чувствительным из-за традиционного или повторя­ющегося мышления, частью которого является са­модисциплина. Чтобы положить конец процессу по­вторения, пластинка граммофона, которая является «я», должна быть сломана. А она может быть сло­мана только через видение факта, но не через уси­лие. Усилие, как вы говорите, только продолжает крутить механизм записи, так что на это нет на­дежды. Тогда что?»

Смотрите на факт, на то, что есть, и позвольте этому факту работать. Разве не вы работаете над фактом, а «вы» является механизмом повторения, с его мнениями, суждениями, знаниями.

«Я пробую», — сказал он искренне.

Пробовать — это смазывать механизм повторе­ния, а не положить ему конец.

«Сэр, вы все у меня отнимаете, и ничего не оста­ется. Но это может быть что-то новое».

Это и есть новое.

Важность изменения

Большие черные муравьи проделали путь сквозь траву, через небольшой участок песка, по груде щеб­ня и через дыру в древней стене. Немного подальше от стены была нора, которая служила им домом. По

этому пути шло интенсивное передвижение туда-сюда, непрерывная суета в обоих направлениях. Каждый муравей задерживался на секунду, когда проходил мимо другого, их головы соприкасались, и снова они шли дальше. Их, наверное, были тыся­чи. Только когда солнце поднималось на самый верх, та дорожка становилась пустой, и тогда вся дея­тельность сосредотачивалась вокруг гнезда около стены. Они рыли землю, каждый муравей выносил песчаную частичку, гальки или немного земли. Когда поблизости вы слегка стучали по земле, они все начинали карабкаться. Муравьи выбегали из норы, ища агрессора, но вскоре успокаивались и возоб­новляли свою работу. Как только солнце склони­лось на запад, и приятной прохладой подул вечер­ний бриз с гор, они снова стройными рядами вышли на свой путь, населяя тихий мир травы, песка и щебня. Они шли по тому пути на довольно-таки приличное расстояние, охотясь, и находили много чего: ногу кузнечика, мертвую лягушку, останки птицы, наполовину съеденную ящерицу или какое-нибудь зерно. Все атаковалось яростно. То, что не могло быть унесено сразу, съедалось на месте или уносилось домой частями. Только дождь останавли­вал их постоянную деятельность, но с последними каплями они снова выходили. Если бы вы сунули палец на их путь, они бы нюхали вокруг кончика, и некоторые поднялись бы вверх, только чтобы спус­титься снова.

Древняя стена имела собственную жизнь. Рядом с верхом имелись отверстия, в которых яркие зеленые попугаи с загнутыми красными клювами свили свои гнезда. Они были застенчивой стаей и не лю­били, когда подходили слишком близко к гнездам. Визжа и цепляясь за рассыпающиеся красные кир­пичи, они выжидали бы, и смотрели, что вы собира­етесь делать. Если вы подходили еще ближе, попу­гаи забирались в отверстия, оставляя торчать толь­ко перья своего бледно-зеленого хвоста. После того, еще раз поерзав, исчезали перья, и показывались их красные клювы и красивые зеленые головы. Пти­цы успокаивались перед сном.

Стена окружала древнюю могилу, чей купол, ловя лучи заходящего солнца, пылал, как будто кто-то изнутри зажег свет. Вся конструкция хорошо выло­женная и блестяще сооруженная, имела линии, ко­торая могла бы раздражать вас, она выделялась на фоне вечернего неба, казалась освобожденной от зем­ли. Все было ярко оживленным, и все: древняя мо­гила, рассыпающиеся красные кирпичи, зеленые по­пугаи, занятые муравьи, свист отдаленного поезда, тишина и звезды, — было слито воединую жизнь. Это была благодать.

Хотя было поздно, они хотели прийти, так что все мы вошли в комнату. Надо было зажечь фона­ри, и в спешке один разбили, но оставшиеся два давали достаточно света для нас, чтобы видеть друг друга, когда мы сидели в круге на полу. Один из тех, кто пришел, был клерком в каком-то офисе. Он был маленький и нервный, а его руки находи­лись в постоянном движении. У другого, должно быть, было немного больше денег, поскольку он имел магазин и вид человека, который прокладывал свой путь в мире. Грузного телосложения, довольно тол­стый, он имел склонность к раскатистому смеху, но сейчас оставался серьезным. Третий посетитель — старик, и после ухода на пенсию, объяснил он, имел больше времени, чтобы изучать Священные писа­ния и исполнять пуджа, религиозную церемонию. Четвертый — художник с длинными волосами, на­блюдал неподвижным взглядом за каждым нашим движением, жестом, он не собирался что-нибудь про­пустить. Некоторое время все молчали. Через от­крытое окно можно было видеть одну или две звез­ды, и резкий аромат жасмина проникал в комнату.

«Мне бы хотелось сидеть вот так спокойно еще какое-то время, — сказал торговец. — Это благо­словение чувствовать такую тишину, она обладает целебным свойством. Но я не хочу тратить время впустую, объясняя мои нынешние ощущения, и ду­маю, что лучше начать с того, ради чего я пришел поговорить. У меня была очень напряженная жизнь, больше, чем у большинства людей, и так как я ни­коим образом не богатый человек, я сейчас хорошо живу. Я всегда пробовал вести религиозную жизнь. Я не был слишком жаден, занимался благотвори­тельностью и не обманывал других без надобности. Но когда вы занимаетесь бизнесом, иногда прихо­дится не говорить абсолютную правду. Я бы мог заработать намного больше денег, но отказал себе в таком удовольствии. Я развлекаюсь простыми спо­собами, но в целом веду серьезную жизнь. Могло бы быть и лучше, но в действительности все не так плохо. Я женат и имею двоих детей. Сэр, вот такая у меня личная история вкратце. Я читал некоторые из ваших книг и посетил ваши беседы, я пришел сюда, чтобы вы меня научили, как вести более глу­бокую религиозную жизнь. Но я должен позволить другим джентльменам высказаться».

«Моя работа — довольно утомительная рутина, но я не пригоден для какой-то другой работы, — сказал клерк. — У меня самого мало потребнос­тей, и я не женат, но должен поддерживать роди­телей, и к тому же помогаю своему младшему бра­ту учиться в колледже. Я совсем не религиозен в ортодоксальном смысле, но религиозная жизнь очень сильно меня влечет. Я часто соблазняюсь тем, чтобы отказаться от всего и стать саньясином, но чувство ответственности по отношению к моим ро­дителям и моему брату заставляет меня повреме­нить. В течение многих лет я каждый день медити­ровал, и с тех пор, как услышал ваше объяснение, что такое настоящая медитация, пробовал следо­вать ему. Но это очень трудно, по крайней мере для меня, и я не могу, кажется, вникнуть в ее суть. К тому же, моя должность клерка, которая требу­ет, чтобы я работал целый день над чем-то, к чему я не питаю ни малейшего интереса, вряд ли спо­собствует высокому мышлению. Но я глубоко жажду найти истину, если это когда-либо возможно для меня, и, пока я молод, хочу установить правиль­ный курс для оставшейся части моей жизни. По­этому я здесь».

«Что касается меня, — сказал старик, — я дос­таточно знаком со Священными писаниями, и с тех пор, как уволился с должностного поста в прави­тельстве несколько лет назад, все мое время при­надлежит мне. У меня нет никаких обязанностей, мои дети выросли и женаты, так что я свободен, чтобы размышлять, читать и говорить о серьезных вещах. Меня всегда интересовала религиозная жизнь. Время от времени я внимательно слушал того или иного учителя, но никогда не был удов­летворен. В некоторых случаях их учения совсем ребяческие, в то время как другие догматичны, пра­вославные и просто объяснительные. Я недавно по­сетил некоторые из ваших бесед и обсуждений, и во многом следую тому, что вы говорите, но есть определенные пункты, с которыми я не могу со­гласиться, или, скорее, которые не понимаю. Со­гласие, как вы объяснили, может существовать в отношении мнений, умозаключений, идей, но в отношении истины не можете быть никакого «со­гласия»: или вы видите ее или нет. Особенно я хо­тел бы получить дальнейшее разъяснение по пово­ду окончания мысли».

«Я художник, но еще не очень хороший, — ска­зал человек с длинными волосами. — Надеюсь од­нажды поехать в Европу изучать искусство. Здесь у нас посредственные учителя. Для меня красота в любой форме — это выражение действительности, аспект божественного. Прежде, чем я начинаю ри­совать, я медитирую, как античные художники, над более глубокой красотой жизни. Я пробую пить из родника всей красоты, уловить проблеск возвышен­ного и только затем начинаю рисование. Иногда это проникает в душу, но чаще нет. Как усердно я ни пытаюсь, ничто, кажется, не получается, и целые дни, даже недели, потрачены впустую. Я также про­бовал поститься, наряду с различными упражнени­ями, и физическими, и интеллектуальными, наде­ясь пробудить творческое чувство, но все напрасно. Все остальное вторично по отношению к этому чув­ству, без которого не может быть истинного худож­ника, и я пойду на край земли, чтобы его найти. Именно поэтому я пришел сюда».

Все мы сидели спокойно какое-то время, каждый в своих собственных мыслях.

Ваши проблемы разные или они похожи, хотя они могут казаться разными? Не может быть так, что есть одна основная тема, проходящая сквозь все?

«Я не уверен, что моя проблема каким-то обра­зом связана с проблемой художника, — сказал тор­говец. — Он ищет вдохновения, творческого чув­ства, а я хочу вести более глубокую духовную жизнь».

«Это в точности то, что хочу делать и я, — отве­тил художник, — но выразил это по-другому».

Нам нравится думать, что наша специфическая проблема исключительна, что наша печаль полнос­тью отличается от печали других. Мы хотим оста­ваться отделенными любой ценой. Но печаль есть печаль, неважно, ваша или моя. Если мы не поймем это, то не сможем продолжать, будем чувствовать себя разочарованными, расстроенными. Конечно, все мы здесь чего-то жаждем, проблема каждого — по существу проблема всех. Если мы по-настоящему почувствуем суть этого, то уже проделали длинный путь в нашем понимании, и можем исследовать вместе. Мы можем помогать друг другу, слушать и учиться друг у друга. Тогда авторитет учителя не имеет никакого значения, это становится глупым. Ваша проблема — проблема другого, ваше горе — горе другого. Любовь не исключительна. Если это ясно, господа, давайте продолжим.

«Думаю, что все мы теперь понимаем, что наши проблемы не связаны», — ответил старик, а другие закивали в знак одобрения.

Тогда, что является нашей общей проблемой? Пожалуйста, не отвечайте немедленно, давайте посмотрим, ни в том ли, господа, что должно произойти фундаментальное преобразование внутри себя? Без этого преобразования вдохновение всегда преходящее, и идет постоянная борьба за то, чтобы возвратить его. Без этого преобразования любое усилие вести духовную жизнь может быть только очень поверхностным, делом ритуалов, колокола и книги. Без этого преобразования мышление становится средством бегства, формой самогипноза.

«Это так, — сказал старик. — Без глубокого внутреннего изменения всякое усилие быть религиозным или духовным просто царапает по поверхности».

«Я полностью согласен с вами, сэр, — добавил человек из офиса, — я чувствую, что во мне должно произойти коренное изменение, иначе я буду продолжать жить так всю оставшуюся часть моей жиз­ни, ища, спрашивая и сомневаясь. Но как вызвать это изменение?»

«Я также понимаю, что должно произойти рез­кое изменение внутри меня самого, если тому, что я ищу, суждено возникнуть, — сказал художник. — Радикальное преобразование в себе явно необходи­мо. Но, как тот джентльмен уже спросил, чем такое изменение должно быть вызвано?»

Давайте предадимся нашими умами и сердцами открытию способа, как это происходит. Что являет­ся важным, конечно, так это чувствовать срочную потребность измениться радикально, а не просто быть убежденным словами другого, что вы должны измениться. Захватывающее описание может сти­мулировать вас, чтобы вы ощутили, что вам надо измениться, но такое ощущение очень поверхност­но, и оно пройдет, когда стимулирующее воздей­ствие кончится. Но если сами вы увидите важность изменения, если почувствуете без какого-то при­нуждения, побуждения или влияния, что необходи­мо радикальное преобразование, тогда само это чув­ство будет действием преобразования.

«Но как развить данное чувство?» — спросил тор­говец.

Что вы подразумеваете под словом «как»?

«Если у меня нет чувства изменения, как я могу искусственно вызвать его?»

А вы можете вызвать искусственно это чувство? Не должно ли оно возникнуть спонтанно из вашего собственного прямого восприятия чрезвычайной потребности в радикальной трансформации? Чувство создают его собственные средства действия. С помощью логического рассуждения вы можете прийти к выводу, что фундаментальное изменение необходимо, но такое интеллектуальное или словесное понимание не вызывает действие изменения.

«Почему нет?» — спросил старик.

Разве интеллектуальное или словесное понимание не поверхностный отклик? Вы слышите, вы рассуждаете, но все ваше бытие не вступает в это. Ваш поверхностный ум может соглашаться, что изменение необходимо, но полностью весь ваш ум не уделяет свое полное внимание, он разделен сам в себе.

«Вы имеете в виду, сэр, что действие изменения происходит только тогда, когда присутствует полное внимание?» — спросил художник.

Давайте это рассмотрим. Одна часть ума убеждена, что фундаментальное изменение необходимо, но остальную часть ума это не волнует. Она может во временном бездействии или спать, или активно противостоять такому изменению. Когда это случается, в пределах ума возникает противоречие, одна часть желает изменения, а другая безразлична или оппозиционно настроена в отношении изменения. В результате этого конфликт, в котором та часть ума, которая хочет изменения, пытается преодолеть упорствующую часть, называется дисциплиной, возвышением, подавлением. Ее также называют идеалом. Делаются попытки построить мост над пропастью внутреннего противоречия. Существует идеал, интеллектуальное или устное понимание, что быть фундаментальное преобразование, и неопре­деленное, но реальное чувство нежелания быть по­беспокоенным, желание позволить вещам быть та­кими, какие они есть, опасение изменения, нена­дежности. Таким образом, в уме происходит разде­ление, и преследование идеала — попытка слепить вместе две противоречащих части, что невозможно. Мы преследуем идеал, потому что это не требует немедленного действия, идеал — общепринятая и уважаемая отсрочка.

«Тогда попытка изменить себя — это всегда фор­ма отсрочки?» — спросил человека из офиса.

А разве не так? Разве вы не заметили, что когда вы говорите: «я изменюсь», вы вообще не имеете никакого намерения измениться? Вы или изменяе­тесь, или нет, попытка измениться имеет факти­чески очень мало значения. Преследование идеала, попытка измениться, принуждение двух конфлик­тующих частей ума соединиться вместе актом воли, практикование метода или дисциплины, чтобы дос­тичь такого объединения, и так далее — это все бесполезное и расточительное усилие, которое фак­тически мешает любому фундаментальному преоб­разованию центра, «я», эго.

«Я думаю, понимаю то, что вы доносите до нас, — сказал художник. — Мы играем с идеей изменения, но никогда не изменяемся. Изменение требует реши­тельного, объединенного действия».

Да, и объединенное или интегрированное дей­ствие не может произойти, пока есть конфликт меж­ду противостоящими частями ума.

«Я понимаю вас, действительно понимаю! — вос­кликнул человек из офиса. — Никакой идеализм, никакое логическое рассуждение, никакие убежде­ния или умозаключения не могут вызвать измене­ние, о котором мы говорим. Но что тогда будет?»

Разве вы тем самым вопросом не мешаете само­му себе обнаружить воздействие изменения? Мы так стремимся к результатам, что не делаем паузу меж­ду тем, что мы только что обнаружили как истин­ное или ложное, и раскрытием другого факта. Мы ускоряемся вперед без полного понимания того, что уже нашли.

Мы поняли, что рассуждение и логические умо­заключения не вызовут изменение, это фундамен­тальное преобразование центра. Но прежде, чем мы спросим, какой фактор вызовет его, мы должны полностью знать уловки, которые использует ум, чтобы убедить себя, что изменение является посте­пенным и должно быть произведено через стремле­ние к идеалам и так далее. Видя истинность или ошибочность всего того процесса, мы можем про­должать спрашивать нас самих, что является фак­тором, необходимым для радикальной перемены.

А теперь, что же заставляет вас двигаться, дей­ствовать?

«Любое сильное чувство. Сильный гнев заставит меня действовать, я могу впоследствии сожалеть об этом, но чувство взрывается, перерастая в действие».

То есть, все ваше бытие находится в нем, вы забываете или игнорируете опасность, вы потеряны Для вашей собственной безопасности, надежности.

«В моем возрасте, — сказал старик, мне нечего терять в материальном смысле, но отказываться от старых идей и заключений — совсем другое дело.

Теперь я понимаю, по крайней мере, одну вещь: то, что фундаментальное изменение может происходить без пробуждения его чувства. Размышление необ­ходимо, но оно не <