Отдельная плаха для медведева
Тайнопись Y
ОТ ПРЕЕМНИКА
10 января 1480 года
Высшей Раде Братства
Настоящим приказываю немедленно собрать Высшую Раду Братства для принятия срочных и неотложных мер безопасности. Только что стало известно, что тайные символы Братства — монограммы со скрижалями, находящиеся на перстнях и нательных крестах, могут быть опознаны непосвященными лицами и, таким образом, подвергнуть смертельной опасности не только отдельных членов, но и все Братство в целом. В связи с этим Высшая Рада должна:
1. Используя все возможные меры, в том числе гонцов, нарочных и голубиную почту, оповестить ВСЕХ членов Братства, где бы они ни находились, о грозящей опасности.
2. Каждый член Братства обязан немедленно снять с себя все перстни или кресты, заключающие тайные символы нашей Веры, — Моисеевы скрижали и тщательно сохранить их в недоступном для посторонних месте, с целью последующей передачи лицам, которых укажет Братство.
3. Поручить самым достойным членам Братства сбор всех личных знаков со скрижалями так, чтобы ни один перстень, ни один нательный крест не пропал. Каждый, кто не предъявит выданных ему при посвящении символов, будет немедленно привлечен к суровой ответственности, вплоть до лишения жизни. Ни один символ нашей Веры не должен попасть в чужие руки!
4. После окончания сбора, все символы должны быть тщательно пересчитаны членами Высшей Рады и, в зависимости от материала, из которого они сделаны — отправлены на переплавку либо бесследно уничтожены.
5. Приступить к разработке новых тайных способов распознавания друг друга членами Братства.
Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего!
ПРЕЕМНИК.
Член Высшей Рады Братства, брат Десятой Заповеди, доктор Корнелиус Моркус, высокий мужчина с добрым лицом, медленно и осторожно снял большой золотой перстень с безымянного пальца левой руки, положил его в маленькую золотую шкатулку, запер шкатулку золотым ключиком, ключик задумчиво подержал в руках, а затем опустил в фарфоровый сосуд с кислотой, а шкатулку в сосуд со щелочью — там, они будут в целости и сохранности, там их никто никогда не найдет, да и вряд ли кто посмеет искать у известного на весь стольный город Вильно лекаря.
Ну, вот и доигрались!
А ведь десять лет назад, когда принимали решение о введении отличительных символов для членов Братства, только он, да Елизар Бык предупреждали о ненадежности и опасности этой выдумки Симона Черного, но никто их не послушал. Членов Высшей Рады было в то время семеро, и получилось что пятеро — «за», и только они с Быком «против». Жив был еще в то время великий иудейский мудрец Схария, книжник, знаток всех вер, астролог, алхимик и отличный лекарь, покойный учитель Корнелиуса, патриарх и основатель Братства, именуемый нынче Пророком, и последнее слово было за ним. И, вот, Схария, сам большой любитель таинственности и секретности, — разумеется, тоже поддержал идею своего любимца Симона Черного, все закричали «Хвала!» ну и приняли, конечно.
А теперь вон, сколько хлопот, собирай, учитывай, переплавляй… Да еще придумывай новые способы опознания…
Однако, сейчас некогда об этом думать — вон внизу пациент ждет. Елизар о нем писал, значит, возлагает надежды, ну что ж, на первый взгляд парень лихой, может все и получится, надо только найти к нему ключ… Ключик… Маленький золотой ключик в сосуде с кислотой — не забыть бы…
Доктор Корнелиус покинул свою обширную алхимическую лабораторию на втором этаже большого каменного дома и спустился вниз в свою медицинскую лабораторию, где он творил чудеса, о которых потом рассказывали с восторгом не только братья по вере, но и обычные люди, самых разных вероисповеданий, те, кому знаменитый лекарь охотно и порой совершенно бескорыстно помогал в исцелении от недугов.
Доктор Корнелиус был особенно дружен с Елизаром Быком не случайно — у них так много общего — даже методы проникновения в чужие тайны: если богатому купцу охотно все рассказывали его вечные должники, то знаменитому лекарю с не меньшей охотой открывали свои и чужие секреты благодарные больные, поэтому ко всем просьбам Елизара Корнелиус относился особенно внимательно. Так и на этот раз. Когда Степан Ярый появился у него впервые, он осмотрел его ожоги и раны, сказал, что подумает, велел приехать через месяц, а сам сообщил Елизару, что, хотя он еще никогда не делал таких операций, с удовольствием попробует и, думает, что опыт закончится успешно. Он сообщил также, что пациент охотно согласился принять новую веру, однако по его, Корнелиуса мнению, этот человек, хоть способный и умный, но по натуре злой и жестокий, никогда ни во что не верил и верить не будет, поэтому ожидать от Степана искренней службы Братству по убеждениям — бессмысленно. Однако, Корнелиус видит другой метод, который вполне успешно работает по отношению к людям такого рода, вынуждая их прекрасно выполнять самые сложные и тягостные задания, на которые порой неспособны даже искренне верующие братья.
И вот сейчас, месяц спустя, Степан лежит на столе, привязанный к нему сыромятными ремнями и нетерпеливо ждет, когда этот лекарь, которого называют волшебником, вернет, наконец, его обезображенное до неузнаваемости лицу в былое состояние.
Двое учеников доктора Корнелиуса, Витас и Йонас — смена, которую он готовит для Братства — низко поклонились вошедшему учителю.
Корнелиус подошел к столу, присел на его край и, глядя прямо в глаза, ласково спросил у Степана:
— Ты помнишь наш уговор?
— Да. Я приму таинство посвящения в ваше братство сразу же после того, как снова увижу мое лицо прежним, и с той минуты готов выполнять любые ваши задания.
Корнелиус улыбнулся доброй и мягкой улыбкой:
— Прекрасно! Я решил сделать тебе подарок. Твое лицо будет не просто прежним. Оно будет лучше прежнего. Те части твоего тела, с которых я возьму кожу для лица, менее изношены. Так что ты станешь выглядеть моложе. И чуть-чуть иначе. Возможно, тебя не будут узнавать.
— Отлично! — сказал Степан и улыбнулся, если можно назвать улыбкой страшную гримасу изъязвленных губ, с которых свисают черные лохмотья. — Начинай, мой будущий брат по вере, — я готов.
— Однако, есть еще кое-что, о чем ты должен знать. Законы нашего Братства запрещают его членам обманывать друг друга, или укрывать что-либо, поэтому я должен тебя честно предупредить… — Корнелиус умолк, как бы готовясь сказать нечто важное.
— Говори скорее и начнем, — нетерпеливо сверкнул обнаженными зубами Степан. — Я уже в прошлый раз сказал, что согласен на любые условия!
— Дело в том, — мягко сказал лекарь, — что кожа, которой я покрою твое лицо, выдержит только год. Потом она увянет, начнет клочьями отпадать, кости обнажаться, снова пойдут страшные язвы, начнется горячка… Но ты не тревожься! — воскликнул Корнелиус, пересекая попытку Степана что-то сказать. — Не тревожься. Через год мы сделаем тебе новую операцию, потом еще и еще, а там, глядишь, и придумаем способ, удлинить срок… И этого не бойся! — воскликнул Корнелиус, снова не давая Степану открыть рот. — Не бойся, что я умру! Во-первых, я намерен жить долго, потому что знаю кое-какие способы продлить жизнь, насколько это позволит Господь наш Единый и Вездесущий, а во-вторых, в том случае если, паче чаяния, Господь не одобрит моих планов на долгую жизнь, вот видишь — у меня есть двое способных учеников, — они во всем помогают мне, они всему учатся, и скоро будут знать лекарское ремесло не хуже меня! А уж этого и вовсе не бойся! — снова перебил он Степана. — Этого-то не бойся точно. Пусть тебе даже в голову не придет, что наше Братство может потерпеть поражение и прекратить свое существование. Братство тайной веры будет жить вечно! Потому что, пока есть на земле люди — будут их тайны! Люди так устроены, что жить не могут без тайн, а потому наше Братство будет меняться, приобретая от века к веку разные формы и названия, но оно будет существовать вечно! Так что, подумай, Степан, может лучше тебе отказаться? — ласково спросил Корнелиус.
Только сейчас Степан понял, в какую безвыходную западню он угодил из-за этого проклятого продавца соли в Белой, который посоветовал ему обратиться к знаменитому лекарю.
Степан прекрасно сознавал, что отказ будет равносилен подписанию себе смертного приговора — он лежит сейчас крепко привязанный к столу и если откажется, сегодня ночью его тело будет покоиться на Виленском кладбище в безымянной могиле вместе с телами каких-нибудь неизвестных бродяг, — в этом нет никакого сомнения, потому что его уже посвятили в тайнусуществования братства и обратного пути быть не может! Но согласие означает прямую и постоянную зависимость от Братства навсегда, на всю жизнь! Зачем он пошел к этому проклятому лекарю?! Может быть, лучше было остаться уродом без лица, но ни от кого не зависеть? А разве в этой жизни можно ни от кого не зависеть? Все равно ведь приходится служить то одному, то другому… Так уж, может, лучше служить одному делу, а не разным людям? И какая, в конце концов, разница, что это за дело, главное — это иметь возможность убивать врагов, любить женщин, да весело жить! А уродом без лица как поживешь?
И Степан твердо ответил.
— Я не меняю своего слова! Если ты вернешь мне лицо, я буду служить вашему братству верой и правдой!
Доктор Корнелиус Моркус снова улыбнулся, как добрый, всемогущий волшебник и ласково сказал:
— Это правильно. Ничего не бойся, сынок, — впереди тебя ждет замечательная и долгая жизнь! Сейчас выпей это и уснешь. А проснешься уже с лицом. Но ты увидишь его лишь через месяц, когда я сниму повязки.
— Я готов, — сказал Степан и, приподняв голову, выпил до дна поднесенный ему кубок горькой темной жидкости.
— Во имя Господа нашего Единого и Вездесущего, — сказал Корнелиус своим ученикам. — Будем начинать.
Операция длилась долго и кончилась к полуночи.
— Устали? — спросил Корнелиус своих учеников.
Те молча кивнули.
— Тогда два часа сна и снова за работу. Витас, кто там у нас сегодня?
— Пятнадцатилетний мальчик. Он уже мертв, хотя еще дышит. Это уличный воришка. Вчера он неудачно вытащил кошелек у какого-то мастерового, который так огрел его по голове медным набалдашником своей трости, что проломил несчастному череп. Его сочли мертвым и уже привезли хоронить, но наши люди на кладбище, тут же сообщили мне, что для нас есть тело.
— Отлично! Еще дышит??? Это превосходно. Будем изучать кровеносную систему и легкие! Вы должны знать на зубок каждый мельчайший орган человека, если хотите стать похожими на меня и творить подобные чудеса, — он кивнул на Степана, голова которого была полностью обмотана тряпками, и лишь две соломинки для дыхания торчали из них.
— А что, — слегка бледнея спросил Йонас, второй ученик доктора, — разве мы будем разрезать… этого мальчика … еще живым…?
— Мы будем поступать так, как того потребует искусство врачевания, которому я вас учу! — жестко ответил лекарь. — Жду вас здесь через два часа.
…Федор Лукич Картымазов не мог надивиться красоте города, к которому приближался, медленно продвигаясь по наезженной московской дороге, медленно, потому что со всех сторон в ту же сторону двигались целые вереницы саней со съестными припасами, доспехами и оружием, сопровождаемые конными и пешими вооруженными людьми.
Долгий путь немного утомил Картымазова, но близость цели и открывшийся перед ним изумительный вид придали бодрости.
А восхищаться было чем, потому что никогда еще за пятьсот лет своего существования Углич — этот небольшой городок на берегу Волги не достигал такого небывалого расцвета как в годы правления князя Андрея Большого. Именно князь Андрей затеял огромную работу по обновлению ветхих от времени, но красивых, по старине выстроенных стен и палат древнего кремля, это он построил необыкновенной красоты собор Покровского монастыря, это при нем город наполнился мастерами и ремесленниками, торговцами и строителями, жизнь кипела и бурлила и, казалось бы, что еще надо, а вон, поди ж ты — гордый и вспыльчивый нрав князя толкал его к сопротивлению старшему брату, гордыня не позволяла ему смириться с нарушением навсегда уходящих в прошлое старых порядков, она неуклонно вела его к гибельному бунту, который в конечном своем итоге погубит и князя и его семью и его любимый город, который никогда уже не будет таким прекрасным как сейчас!
Но не дано человеку знать грядущего… Не дано…
— Ты ли это, Федор Лукич?! — Услышал вдруг Картымазов за своей спиной какой-то странно знакомый, будто недавно слышанный голос.
Он обернулся.
— Зайцев?! Макар! Откуда ты здесь?
— Да уж видно судьба так хочет, чтоб я то с тобой, то с зятем твоим непрерывно встречался — давеча снова меня чуть не пришиб, великан чертов, но на этот раз, он был в лучшем настроении, и мне даже кажется, что мы подружились!
Они обнялись, как старые приятели, и Зайцев рассказал ему о том, как Филипп сам-один хитроумно схватил князя Оболенского и доставил его воеводе Образцу.
У Картымазова потеплело на душе, и он внутренне порадовался за успехи зятя, который, к тому же, был ему почти сыном, — да и хорошо, что закончилась, наконец, эта странная и тягостная история с князем Оболенским и его посланцами, хотя еще неизвестно, какие она будет иметь последствия.
— … И вот прискакал я в Волок Ламский, — закончил рассказ Зайцев, — а там пусто — князь Борис, вся семья его и весь двор со служивыми людьми — все в Углич поехали. Говорят, в гости к брату…
— С дороги! С дороги! — раздались вдруг впереди крики, и все стали сбиваться к обочине.
Навстречу им, двигался большой кортеж, выехавший из городских ворот. Нарядно разукрашенные кибитки и сани, около сотни вооруженных всадников сопровождения — вся эта шумная толпа промчалось мимо Картымазова и Зайцева, стоящих на обочине в снегу по самые животы лошадей, обдавая их грязными брызгами черной смеси земли с подтаявшим снегом.
— Я узнал их! — сказал Зайцев Картымазову. — Это княгини Ульяна Волоцкая и Елена Углицкая со всеми княжескими детьми и всеми своими придворными… В отдельных повозках все их вещи, уложенные, как в дальнюю дорогу… Что это значит?
— Это значит, — сказал Картымазов, — что князья отправили своих жен и детей в безопасное место. Мужчины поступают так только в одном случае…
— Когда готовятся к войне — негромко продолжил Зайцев.
— Совершенно верно, — глубоко вздохнул Картымазов. — И должен сказать тебе честно — все это мне очень не нравится…
… В то время когда Картымазов и Зайцев приближались к Угличу, Филипп с Данилкой приближались к Новгороду.
Пушки мастера Аристотеля стреляли теперь значительно реже, в городе еще шли одиночные бои, но главари мятежников были схвачены, архиепископ Феофил уже отправлен под конвоем в Москву, где будет заточен в Чудов монастырь, откуда больше никогда не выйдет, составлялись списки сотен семей, неблагонадежных жителей, которых навсегда вывезут из Новгорода и расселят по самым дальним и необжитым уголкам московского княжества, и, наконец строились на Волхове плахи, где будут казнены сто главных московских врагов со всеми их семьями.
Филипп, житель лесов, привыкший к тишине, едва не оглох от грохота, шума и криков в огромном военном стане московитов под стенами Новгорода, пока путем длительных расспросов добрался, наконец, до шатра верховного воеводы.
Ларя Орехов сказал, что воевода сейчас в городе, они еще два часа ждали, слоняясь по округе в поисках чего-нибудь съестного, с чем, как оказалось, тут были большие трудности, потом, наконец, появился Патрикеев, но сразу Филиппа не принял, а когда принял, то выглядел настолько уставшим, что чуть было не уснул, чем очень разочаровал Филиппа, который думал, что будет встречен воеводой как настоящий, герой и начал было подробно рассказывать о своих подвигах.
— Короче, Бартенев, — раздраженно перебил его Патрикеев, вдруг встрепенувшись — ты мне прямо скажи — ты схватил Оболенского или нет?
— Йо-х-хо! А как же иначе? Конечно, схватил сам… один и доставил воеводе Образцу. А вот его грамота о том.
— Ну, так давай ее сюда и не морочь мне голову дурацкими байками!
Он покосился на тяжелый большой ливонский щит Филиппа, прислоненный к столбу шатра, небрежно сломал печать, чертыхнулся, пробежал глазами грамоту и швырнул на стол.
— Молодец! — воскликнул он. — Я так и знал, что ты справишься. У меня нюх на людей! Потому государь только мне и поручает их подбирать. Я доложу о тебе великому князю. Он давно хотел прищемить хвост этому Лыку, чтоб не бегал туда-сюда, да знал кто в княжестве хозяин! Слушай, это твой щит? Мне кажется, я его уже видел когда-то…
— Этим щитом пожаловал меня Боровский наместник Образец, за то что я притащил к нему этого Лыко!
— Ах да, вспомнил, — мы были вместе в том походе, когда Образец нанес сокрушительное поражение ливонцам, а магистр ордена, покидая поле боя, швырнул этим щитом в Образца, но к счастью не попал! Великий князь очень смеялся, когда ему рассказывали эту историю! Ну, ладно, иди, отдыхай — Ларя тебя устроит!
— А это… — замялся Филипп.
— Что еще? — раздраженно спросил Патрикеев.
— Не вели казнить, воевода, да помниться ты шубку со своего плеча обещал, тому кто…
— Ах, да, верно! Но ты хотел коней, и мы остановились на полтиннике!
— На рубле, князь, — поклонился Филипп.
— Что ты говоришь? Дорого, черт возьми, обходится московской казне ловля изменников! Ладно, придешь завтра утром — дам тебе твой рубль!
— Благодарю, воевода, — поклонился Филипп, — И еще я хотел спросить, — тут шурин мой — Василий Медведев, не появлялся?
— Что? — Зарычал Патрикеев так, будто ему сунули палец в свежую рану, — Медведев? Под стражей твой Медведев! И, надеюсь, ему в ближайшее время отрубят голову за его преступления!
— Какие преступления? — поразился Филипп.
— Какие? А вот какие: я поручаю ему встретиться с одним человеком и кое-что у него узнать. Вместо этого он ухитрился так напугать беднягу, что тот должен обратиться за помощью к нашему войску, что стояло поблизости: прибегает и кричит — мол, пришел человек, машет мечом, грозится меня убить — спасите! Сотник посылает десять людей для выяснения дела и, — что же ты думаешь? — Медведев, не моргнув глазом, всех их убивает! Нет, ты только подумай! Это у себя на Угре ему дано право казнить и миловать, кого он хочет, но не тут! Перебить целый десяток наших собственных воинов! Да это предательство! За это плаха грозит! Но этого мало, — пока он своих убивал, кто-то прикончил человека, от которого Медведев должен был получить ценные сведения! Таким образом, государственное дело оказалось загубленным! Великий князь еще ничего не знает — и только это пока сохраняет твоему дружку жизнь! Государь занят — к нему срочные гонцы из Пскова прибыли, но как только он освободится, и я ему обо всем доложу — уверен, он тут же распорядится отрубить твоему шурину голову, тем более что плахи готовы — завтра будут казнить на Волхове новгородских изменников, но я лично сегодня же распоряжусь, чтобы изготовили еще одну — отдельную плаху — специально для Медведева!
… Новость была совершенно неожиданной и очень тревожной — измученные, израненные и уставшие гонцы сообщили великому князю, что ливонское войско внезапно напало на псковскую землю крупными силами.
1 января в день обрезания Господнего, ливонцы, пользуясь православным праздником, с ходу захватили Вышгородок, именуемый ими Мариенбургом, сожгли городскую стену и церковь, а большинство жителей, в том числе женщин, детей и стариков беспощадно порубили мечами, так что по сточной канаве, где обычно стекают нечистоты, еще целые сутки текла из города человеческая кровь.
Теперь немцы всем войском идут ко Гдову, который долгой осады не выдержит, потому что в ливонском войске пушки и много инженеров, умеющих подрывать городские стены.
Но и это еще не все. От пленного удалось узнать, что сам магистр Бернгард фон дер Борх во главе стотысячного войска готовиться выступить маршем прямо на Псков.
Великий князь отпустил гонцов и глубоко задумался.
…Они, несомненно, собирались поддержать здешних заговорщиков! Как хорошо, что я выступил к Новгороду на месяц раньше… Все их замыслы провалились… Здесь все уже закончено… Войско освободилось… Не вышло у вас голубчики, не вышло! Думали с двух сторон меня прижмете… А я вот завтра соберу военный совет да пошлю большую часть своего войска на вас! Вот тогда и посмотрим! А воеводой назначу князя Андрея Никитича Оболенского — он воин добрый и не раз уже вас бивал! Вот тут-то вы и попляшете у меня…
Иван Василевич даже тихонько рассмеялся, потирая горбинку на носу, как тут раздался нервный короткий стук в дверь и тотчас на пороге появился бледный Патрикеев. На нем лица не было.
— Что-то еще стряслось? — убрал с лица улыбку великий князь.
Патрикеев только кивнул, проглотив слюну.
Иван Васильевич сел в кресло, скривившись от боли — всегда зимой проклятые болячки вылезают — и тяжело вздохнул:
— Выкладывай.
— Только что прискакал мой человек из Углича.
Великий князь насторожился.
— Да? И что же интересного у братца Андрея.
— Две недели назад князь Волоцкий со всей семьей и двором приехал в Углич. Князья Андрей и Борис разослали по все концам московского княжества, где у них есть земли, гонцов и объявили общий сбор всех своих дворян и служивых людей. Только что они отправили своих жен и детей со свитой и всеми пожитками в сторону литовской границы. Со всех сторон в Углич стекаются сотни людей с оружием. Из Москвы сообщают, что как только ты, государь покинул столицу, князь Андрей, тайно посетил Вознесенский монастырь в Кремле, где, живет в иночестве матушка твоя, вдовствующая великая княгиня Мария и испросил на некое дело тайное благословение, которое и получил, поскольку, как ты знаешь он с малолетства ее любимый сыночек.
Лицо великого князя покрылось бледностью.
— Значит и матушка с ними, — прошептал Иван Васильевич и скривился, словно ребенок готовый вот-вот заплакать, — почему она с ними, а не со мной? Постой, а что же все это значит? — Так же шепотом спросил он у Патрикеева, — Ведь это уже не просто нарушение моей воли, это не просто неповиновение — это же какой-то заговор!
— Нет. Гораздо хуже, государь!
Патрикеев поклонился, потом выпрямился и четко произнес, глядя прямо в глаза великого князя:
— Это МЯТЕЖ!
Часть вторая
ЗАГОВОР
Глава первая
СЕСТРА ВТОРОЙ ЗАПОВЕДИ
За десять лет службы Юрок Богун еще никогда не видел князя Федора в таком необыкновенном состоянии духа.
Нет, кое-что похожее, конечно, наблюдалось и раньше — князь однажды уже был влюблен — его роман с Марьей, дочерью королевского бобровника Никифора Любича продолжался почти год, и бывало, что Федор находился в приподнятом настроении, но та любовь казалась какой-то обычной, будничной, больше того, князь, как бы, постоянно стеснялся ее и боялся, чтоб кто-нибудь, даже из слуг, не увидел каких-нибудь проявлений этой любви. Один Юрок, посвященный во все секреты любовных свиданий, иногда встречал Марью за стенами замка и провожал ее по тайным переходам прямо в княжеский кабинет, соединенный со спальней, но, впрочем, это было только вначале, а потом князь велел изготовить еще одну копию ключа, который был только у него — ключа от потайной калитки в стене замка, прилегающей к лесу, — с тех пор Марья приходила в любое время и, случалось даже Юрок не знал, находится она в замке или нет.
Но с того рокового момента, когда не без помощи князя Ольшанского, с которым всегда и везде происходили какие-то удивительные истории, в замке Горваль появилась старая княгиня Юлиана со своей очаровательной и необыкновенно богатой дочерью, князь Федор Бельский изменился до неузнаваемости.
Он переодевался каждый день по три раза и срочно отправил в Вильно людей за покупкой новой, самой модной одежды. Теперь он расхаживал по замку, словно столичный придворный в ожидании аудиенции у короля, но ожидал он встречи с княжной Анной, и встречи эти происходили обычно до обеда в бронном зале у камина — если погода была снежная и пасмурная, — или в маленьком саду, очень красивом, с покрытыми инеем и снегом ветвями, — если стояло солнце и не очень донимал мороз.
В предобеденных прогулках их всегда сопровождала княгиня Юлиана, а после обеда, когда старая княгиня почивала, князь оставался с княжной наедине, и один Господь знал, о чем они там ворковали, но только с каждый днем становилось ясно, что дело принимает нешуточный оборот.
Вначале предполагалось, что визит княгини с дочерью не продлиться более того времени, какое было необходимо на ремонт сломанной во время нападения разбойников кибитки. Но все само собой как-то так складывалось, что появлялись новые и новые причины для дальнейших задержек.
Не успели починить кибитку, как выпал снег и теперь пришлось снова переделывать ее, меняя колеса на санные полозья. Потом оказалось, что кибитка недостаточно тепла для зимнего путешествия и теперь ее надо утеплить…
Все прекрасно понимали, что все это лишь благие поводы, но, казалось, никто не хотел ничего менять, всем было весело, всем было радостно, а время летело так быстро и так незаметно…
На следующий же день после появления в замке княжны Анны, Федор распорядился не впускать больше Марью и даже поставил охрану у потайной калитки, чтобы она не могла пройти через нее, но охрана стоит там до сих пор уже больше месяца, так и не увидев Марьи, которая больше ни разу в замок не приходила, и тогда князь вдруг вспомнил о ней и дал своему канцлеру щепетильное поручение — отправиться в деревню Горваль в дом королевского бобровника и как-нибудь убедить Марью вернуть ключ.
— Прости, князь, — помявшись, ответил Богун, — позволь мне не по службе, а по дружбе высказать суждение по этому поводу.
— Конечно, конечно, — ты не слуга — ты мой самый близкий друг и я всегда высоко ценю твое мнение!
— Понимаешь, Федор, если у Марьи было когда-либо такое намерение, она давно уже изготовила копию этого ключа, так что стремиться к его возвращению бессмысленно — проще приказать поставить на калитку новый замок. А раздражать несчастную покинутую девушку излишними напоминаниями о былом — жестоко!
— Видишь ли, Юрок, — слегка смутился Федор, — ты совершенно не знаешь Марьи! Я убежден, что ей и в голову бы никогда не пришло изготавливать копию этого ключа — она простая деревенская девушка и весьма далека от каких-либо тайн, интриг и тому подобных вещей. Но я хотел бы воспользоваться этим случаем, чтобы решить сразу две проблемы. Во-первых, я навсегда остаюсь в неоплатном долгу перед Марьей за то, что она спасла мне жизнь, когда негодяй Кожух собирался отравить меня по поручению дорогого братика Семена — я думаю, ты это хорошо помнишь… Чего я только не предлагал Марье, чтобы отблагодарить за эту услугу — она от всего категорически отказывалась. Я только теперь понимаю, что моя любовь к ней, нет — точнее то, что я принимал за любовь — это была всего лишь просто глубокая благодарность за ее поступок, которая постепенно переросла в привязанность, потому что она — Марья — она сама… Она сама все время подчеркивала свои чувства ко мне и мне это, конечно, льстило, но когда я встретил… даже только увидел Анну, я сразу понял, что настоящая любовь — это нечто иное… Тем не менее, я испытываю чувство глубокой вины перед Марьей, порой мне кажется, что я поступаю очень недостойно — но что я могу с собой поделать, скажи?! Нет, постой не перебивай меня — слушай. Так вот я решил, что должен Марью отблагодарить непременно. Я хочу, чтобы ты передал ее отцу эту шкатулку. Просто поставь ее перед ним и скажи, что это долг и благодарность князя Федора Бельского ему и его семье за дружбу, помощь и спасение моей жизни! И никаких отказов! Иначе я сочту это смертельным оскорблением моей чести!
Князь Федор передал Юрку большую старинную, очень красивую шкатулку красного дерева, тонко инкрустированную золотом с родовым гербом князей Бельских, и продолжал:
— Здесь находится дарственная грамота Марье Любич на пожизненное владение одной из принадлежащих мне деревень и золотые монеты в количестве, достаточном, чтобы составить очень хорошее приданое или безбедно прожить целую жизнь. Это — первое. Второе: меня несколько беспокоит, что уже более месяца Марья не подала о себе никаких вестей — я был бы безутешен, если б оказался причиной ее нездоровья или… Одним словом, прошу тебя выяснить, как она себя чувствует, все ли в порядке с ее здоровьем и не нужна ли ей какая-нибудь помощь.
— Хорошо, князь, — поклонился Юрок. — Я немедленно выполню твою волю.
…Князь Иван Ольшанский провел в замке Горваль более месяца, но ему так ни разу и не удалось толком поговорить с Федором.
Разумеется, они постоянно виделись во время обедов, прогулок, и бесчисленных развлечений, вроде фейерверков, маскарадов или выступлений бродячих музыкантов, которые князь Бельский устраивал едва ли не каждый день, стараясь развлечь своих гостей, а точнее одну гостью — княжну Анну, из-за которой он, казалось, позабыл все на свете, — но на серьезные обстоятельные беседы с братом, как это бывало раньше, времени не хватало.
Да что там греха таить, — честно говоря, князь Иван и сам немного втянулся в эту веселую сладкую и беззаботную жизнь, тем более, что княжна и ему казалась очень красивой девушкой, потому что была чем-то похожа на другую Анну — его жену, такую, какой она была еще десять лет назад.
Князь Иван, разумеется, не позволял себе ничего такого, что могло бы выйти за рамки обычных светских развлечений, так как был добрым православным христианином и верным супругом, несмотря на холодные отношения, царящие в его семье. Он давно уже подозревал, что жена, которую он искренне любил, вышла за него вовсе не по любви и даже не по расчету, потому что сама была не бедна, но лишь ради поддержания династических связей. Анна, урожденная княжна Чарторыйская, а ныне княгиня Ольшанская, любила в ранней юности совсем другого, незнатного молодого человека, но замуж вышла за князя Ивана, потому что это была «подходящая партия» — ее супруг носил древнее имя и был породнен с королевской семьей. То, что он был, наивен, как ребенок и слегка чудаковат в своем странном пристрастии к древнему оружию и рыцарским традициям, ее нисколько не смущало. Она быстро взяла бразды правления в свои руки, родила двух детей, превратила Ольшанский замок в чопорный, холодный дом, и завела в нем такие порядки, что князь Иван стал уезжать из собственного замка по разным настоящим и вымышленным делам все чаще и чаще, что Анну вполне устраивало.
Иван очень любил Федора, который приходился ему двоюродным братом, ценил его ум, восхищался его организаторскими способностями и потому стремился проводить с ним как можно больше времени, тем более, что Федор радушно приглашал его к себе, втайне про себя полагая, что для всех их общих дел будет гораздо безопаснее, если Иван будет под его присмотром.
Обычно они коротали вечера в многочасовых беседах об окружающем мире, о жизни, о Боге и часто после этих бесед Иван еще сам очень много думал об этих великих и вечных вещах, или шел к другому своему кумиру — вещему старцу Ионе, который, ввиду частого пребывания в замке Горваль вместе со своим патроном, уже имел тут свою полукомнату-полукелью, где постоянно молился перед маленькой иконкой при зажженных лучинках.
Но в этот приезд все получилось иначе.
Федор был полностью увлечен юной княжной, и у него ни на что больше не оставалось времени.
Старец Иона еще в пути расхворался, и весь месяц плохо себя чувствовал, запаривал различные травки, много кашлял и мало говорил. Когда князь Иван приходил к нему, а он делал это ежедневно, Иона так жалобно смотрел на него своими огромными, как у святых на старых иконах, глазами, и так сокрушенно вздыхал, будто с непонятным скрытым упреком, что князю становилось не по себе.
От всего этого на душе Ивана накопилась странная тоскливая тяжесть, и он решил поговорить с Федором, для чего нарочно с утра расспросил его о намерениях на день, потом следил, как все складывается и, наконец, улучив минуту после обеда, когда Федор был один в Бронной зале, явился к нему.
— Рад тебя видеть, дорогой братец! — Как всегда бодро и весело воскликнул Федор при виде длинного и худого лица Ивана, на котором сквозь вялую улыбку проступали печаль и уныние. — Ты чего это так пригорюнился?
— Ах, Феденька, не спрашивай, что-то в последнее время меня одолевают невеселые мысли…
Федор вскочил с места, бросился навстречу брату и попытался обнять его за плечо, что было нелегко, потому что Иван был намного выше ростом.
— А давай-ка, мы их возьмем, да и развеем по ветру, а? Давай, вместо них наберем полную голову веселых, а? Ну-ка, быстро выкладывай, что тебя гложет!
— Понимаешь, Феденька, я немного беспокоюсь… Мы с тобой давно уже не говорили о… ну… — Ольшанский оглянулся и понизил голос, — о наших делах.
— Ах, вот оно что! Спешу тебя обрадовать, Иван! Наши дела идут превосходно. Нет, ну не то, чтобы превосходно, но, в общем — хорошо. То есть, я хочу сказать — нормально. Я тебе сейчас все объясню. Видишь ли, мы должны запастись терпением. Король совсем недавно вернулся в Литву, и сейм обрушил на него массу всяких дел. Мне кажется, политика нашего княжества как внешняя, так и внутренняя окончательно еще не определилась. Надо месяц-другой выждать. Посмотрим, как король будет относиться к православным вельможам — к тебе, ко мне, к Олельковичу… И если что-нибудь будет не так — начнем действовать!
— А как? Как мы будем действовать? В прошлый раз ты что-то говорил о Москве…
— Это синица в кулаке, Иван! Она у нас всегда есть и никуда не улетит! Послушай меня, брат, ни о чем не тревожься… Всему свое время! А пока — веселись, развлекайся! О! Хочешь, давай совершим небольшое путешествие?
— С тобой? — обрадовался Ольшанский.
— Со мной и не только! Я намерен совершить прогулку в Кобрин.
— В Кобрин?
— Ну да! Надо же проводить нашу старую тетушку и Анну домой, чтобы вдруг с ними еще чего-нибудь не приключилось! Они будто бы везут какие-то ценности! Я, конечно, возьму своих придворных и с десяток вооруженных людей для охраны, но такой доблестный воин, как ты, стал бы украшением нашей компании! Тетушка и Анна очень тебя любят!
— Нет, Феденька, спасибо, — огорченно опустил голову Иван. — Я понимаю, ты влюблен, да и как можно не влюбиться в такую красавицу… Тебе сейчас не до меня…
— Дорогой брат, признаюсь тебе — я действительно влюблен и у меня по отношению к Анне очень серьезные намерения… Но об этом пока никто кроме тебя не знает. Понимаешь, я не хочу, чтобы сейчас, когда она получила это наследство… У меня есть надежда, что она со временем меня полюбит, по крайней мере, я сделаю все для этого, и тогда… Только тогда я предложу ей руку и сердце и скажу, что мне не нужен ее… Что мне не нужно ничего, кроме ее любви!
— Да-да, я все понимаю! Конечно, поезжай — нельзя же их оставлять одних — дорога не близкая… А я… Я, пожалуй, вернусь в Ольшаны и буду там ждать от тебя весточки… А ты уж меня не забывай, Феденька, ладно?
— Ну что ты! — обнял брата Федор. — Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю! Вот мои планы: из Кобрина я поеду в Вильно — давно там не был, — узнаю все новости, быть может, даже испрошу аудиенцию у его величества и если мне удастся побеседовать с королем, думаю, все окончательно прояснится — я имею в виду планы и замыслы, о которых мы говорили. Я немедленно сообщу тебе, мы снова встретимся и все обсудим!
— Хорошо, Феденька, я буду ждать! Береги себя!
— Ты тоже! И умоляю тебя Иван — не ищи в пути никаких приключений, слышишь?
— Феденька, — виновато сказал князь Ольшанский, — клянусь тебе, я никогда их не ищу! Это они меня почему-то всегда находят!
… Спустя два дня из ворот замка Горваль ровно в полдень под хриплое механическое кукарекание железных петушков на флюгерах высоких башенных шпилей, под звон