Специально-научный уровень методологического анализа истории психологии

Общеметодологические основания являются той базой, на осно­ве которой формируются специально-научный и конкретно-на­учный уровни методологического исследования истории психо­логии. Специально-научный уровень методологического анализа истории психологии включает методологические принципы и нормы гуманитарного познания; фундаментальные общепси­хологические теории, подходы и принципы исследования; методолого-теоретические положения истории, герменевтики, культурологии, источниковедения как «родительских» дисциплин истории психологии.

История психология — область гуманитарного знания, поэтому одним из ее методологических оснований являются прин­ципы и нормы гуманитарного познания.

Рассмотрение различия и особенностей гуманитарных[23] и естественных наук имеет длительную историю; оно становится предметом осмысления в науке и, в частности, в психологии уже несколько столетий назад. В философско-психологическом знании эта проблема была впервые поставлена немецким ученым XVIII века Хр. Вольфом, автором учения о психических спо­собностях, дифференцировавшим психологическое знание на эмпирическое (опытное) и теоретическое (описательное), что нашло отражение в изданных им трудах, носящих соответству­ющие названия: «Эмпирическая психология» (1732) и «Рацио­нальная психология» (1734). Рациональная психология призва­на выводить факты и явления из «существенных основ», эмпи­рическая психология — описывать эти факты и явления.

Следующий важный шаг в осмыслении и реализации дифференцированного подхода к наукам гуманитарного и естественного цикла и, что особенно важно, применительно к психологии осу­ществил В. Вундт, воплотивший данную идею в программе созда­ния «двух психологии» — «физиологической психологии» (есте­ственнонаучной, эмпирической, экспериментальной) и «психоло­гии народов», представляющей гуманитарную ветвь в психологической науке. В основе этого разделения лежало различие в объектах их изучения. Объект исследования физиологической психологии — низшие, элементарные психические процессы, изучаемые методами интроспекции и эксперимента, психологии народов — высшие психические процессы, реконструируемые по продуктам духовной деятельности народа. Вундт попытался преодолеть грань между экспериментальной психологией и историей, синтезировать их в рамках особой науки, в которой психология получает возможность овладеть богатейшим эмпирическим мате­риалом исторических наук, а история обретает в лице психоло­гии надежные теоретические основы знаний о человеке и обще­стве, получает доступ к выявлению «психологических мотивов» изучаемых ею исторических процессов. Вундт утверждает, что иг­норирование историками научной психологии побуждает их «со­чинять свою собственную психологию», носящую дилетантски-спекулятивный характер (Вундт, 1914, с. 1—2). Союз описатель­ного (гуманитарного) и точного экспериментального знания представляется ему логически обоснованным и необходимым, открывающим новые перспективы для их развития.

В. Виндельбанд вводит разделение наук на номотетические, законополагающие, изучающие закономерные проявления большо­го класса явлений, и идеографические, исследующие отдельные индивидуальные явления. Номотетическое знание, согласно Виндельбанду,— предмет изучения естествознания, игнорирующего самостоятельную ценность отдельных частных случаев и рас­сматривающего их только в качестве отражения и проявления общих закономерностей. Историческое познание, наоборот, концентрирует внимание на изучении отдельных случаев (событий), делая предметом исследования их индивидуальные проявления.

Продолжая традицию рассмотрения соотношения гуманитар­ного и естественного знания, немецкий ученый Г. Риккерт пред­лагает положить в основу их дифференциации особенности ме­тода. Соответственно методом гуманитарных наук был объявлен идеографический, индивидуализирующий метод, описательный по своей природе и направленный на изучение отдельного конк­ретного объекта. Благодаря описательной методологии гумани­тарное знание относится им более к искусству, нежели к науке; его объектом являются не законы природы, а культура как сугу­бо уникальное явление. Метод естественных наук — номотетический, генералирующий, призванный подвести индивидуальность под общую закономерность. Согласно Риккерту, психика — пред­мет исследования естественнонаучной психологии; она не может изучаться в рамках гуманитарных наук. Особенность последних Риккерт видит в их ценностной нагруженности, поэтому адекват­ным их природе объектом исследования, согласно его мнению, является не психика, а дух, выступающий выражением ценност­ной сущности культуры. Таким образом, в отличие от Вундта, ориентированного на осуществление синтеза гуманитарного ис­торического и естественного знания, представляемого психоло­гией, Риккерт, наоборот, отвергает какие-либо точки пересечения между ними (Риккерт, 1911).

В русле герменевтического подхода специфика гуманитар­ного познания рассматривается Ф. Шлейермахером, в работах которого оно обретает диалогический характер. В центре его исследования стоит проблема понимания текста и его создате­ля. Понимание рассматривается как постоянный переход от це­лого к части и от части к целому, т. е. фактически ставится воп­рос о «герменевтическом круге».

Душевный мир автора у Шлейермахера включается в герме­невтический круг понимания. Наряду с объективным («грамма­тическим»), выделяется субъективный («психологический» или «технический») аспект понимания. Соответственно понимание предполагает перенесение, «вчувствование» в психологическое пространство индивидуальной жизни создателя произведения, раскрытие как сознательной, так и бессознательной сторон его творчества, что, в свою очередь, само опирается на объективную интерпретацию его текстов. Шлейермахер видит задачу психо­логической интерпретации в том, чтобы через понимание авто­ра понять смысл его произведения, причем более глубоко, чем это было доступно ему самому.

Выделенным Шлейермахером видам интерпретации соот­ветствуют различные методы: объективная интерпретация ис­пользует метод сравнительного анализа значений какого-либо слова и установления его смысла в конкретном контексте. Пси­хологическая интерпретация опирается на «дивинационный» метод и выражается в мгновенном постижении, угадывании зна­чения слова на основе учета поля значений, характерного для рассматриваемого автора. Этот метод, по сути, носит сак­ральный характер.

Развивая учение Шлейермахера, немецкий мыслитель В. Дильтей создал учение о духе как области гуманитарного знания. Науки о духе, по Дильтею, имеют особый предмет — общество, история и человек как общественно-историческое существо. Их задачи состоят, во-первых, в изучении психологических законо­мерностей, лежащих в основе создания культуры (науки, религии, искусства), во-вторых, в исследовании самих этих продуктов куль­туры как «кристаллизованных объективации психологических закономерностей». Науки о духе относятся им не к объяснитель­ным, а к понимающим областям знания (Дильтей, 2000).

Обоснование специфики гуманитарного знания у Дильтея строится на его противопоставлении естественным наукам. Ос­новным отличием последних, по Дильтею, является ориентация на познание внешнего явления, которое не дано человеку не­посредственно, а поэтому и знание о нем носит гипотетический и относительный характер. Естественные науки расчленяют целостные явления и исследуют их аналитически, что соответ­ствует их объяснительной исследовательской стратегии. Эти же тенденции характерны и для объяснительной психологии, разлагающей психическую жизнь человека на совокупность от­дельных элементов. Моделью объяснительной психологии для Дильтея выступает ассоциативная психология. Не отвергая правомерности существования естественнонаучного познания, Дильтей в то же время ограничивает его рамками объективно-эмпирического подхода. Гуманитарная описательная наука имеет дело с иным объектом — внутренним опытом человека, его целостной душевной жизнью, которую она стремится понять как духовный феномен. Соответственно психология должна изучать не телесно-чувственные данные, а внутренний опыт человека, его переживания; не отдельные психологичес­кие способности, а человека во всей его жизненной полноте; не человека вообще как носителя гипотетических элементарных структур, а конкретного человека в его исторической обу­словленности в связи с историей культурных ценностей. Таким образом, Дильтей отказывается от объяснения и заменяет его описанием как основным методологическим средством поз­нания целостной душевной жизни. Он считает, что описа­тельная психология должна стать реальной, содержательной наукой в отличие от гипотетических объясняющих естествен­ных наук. «Природу мы объясняем, душевную жизнь мы постигаем. Во внутреннем опыте даны также процессы воз­действия, связи в одно целое функции как отдельных членов душевной жизни. Переживаемый комплекс тут является первичным, различение отдельных членов — дело уже после­дующего» (Дильтей, 1996, с. 16).

Переживание у Дильтея — основной показатель целостной душевной жизни; в нем как в капле сосредоточена вся феноме­нология психического мира человека в ее соотношении с исторической средой. Оно «сопринадлежит» исходно человеку и в этом смысле противопоставляется восприятию и представлениям, что приводит его к отрицанию предметности и объективного со­держания сознания. Объективная действительность у Дильтея, таким образом, преобразуется из причины, порождающей пси­хические явления, в часть субъективного психического мира че­ловека, поглощается им. Критикуя данную позицию, С. Л. Рубин­штейн указывает, что «признание основной формой психики переживания субъекта, которому переживание "непосредствен­но сопринадлежит", направлено, очевидно, на то, чтобы вклю­чить мир в целостность переживания и таким образом раство­рить объективность первого в субъективности второго». Рубин­штейн подчеркивает, что в концепции Дильтея «структура ду­шевной жизни непосредственно дана в переживании, а не явля­ется продуктом опосредованного знания. Психология, которая ставит себе целью познание структуры психической жизни, может поэтому строиться на описании» (Рубинштейн, 1989в, с. 347-348).

Ставя вопрос о понимании человеком себя и других людей, их внутреннего мира, Дильтей доказывает его опосредование духовной субстанцией — объективным духом, то есть тем общим основанием, которое присуще народу и на котором строится его жизнь. Тем самым фактически он обращается к рассмотрению психологии народа как предмету гуманитарного знания. В соста­ве объективного духа как общего состояния народа Дильтей выделяет право и религию («однородные связи», характеризу­ющиеся устойчивой структурой), общее языковое пространство (общие значения слов), единые нормативные правила («культур­ные круги»), предъявляющие требования к поведению членов сообщества и делающие его доступным для понимания. Культур­но-историческая среда, таким образом, выступает в качестве посредника понимания людьми друг друга. Культурно-истори­ческая обусловленность человека, определяющая содержатель­ное единство индивидов, и апелляция к объединяющему всех членов сообщества объективному духу позволяют человеку по аналогии со своим внутренним миром познавать и понимать других людей. Дильтей обосновывает и метод понимания души народа — единство логического и иррационального через оза­рение, вживание, вчувствование, перенесение своего Я в про­странство чужой душевной жизни. Таким образом, понимание гуманитарного знания у Дильтея основывается на его противо­поставлении естественнонаучному, и в отличие от последнего, носящего объяснительный характер, оно, во-первых, является описательным, во-вторых, включает ценностные характеристи­ки духовной жизни, в-третьих, строится на основе принципов индивидуализации исследуемых объектов.

Признанным лидером герменевтики является Г. Г. Гадамер, определяющий ее как основу всей философской мысли. Гадамер отстаивает приоритет гуманитарного знания, выступает за пе­реход от «мира науки» к «миру жизни». Он пишет: «В немецкой культуре XIX века преобладал дух науки, которому и обязана она своим всемирным значением, однако, в отличие от романского культурного круга, духу науки не соответствовало подобное же общечеловеческое признание "lettrers" — гуманитарной культу­ры слова. Вот почему выход за пределы научного факта должен был означать для Германии нечто совсем иное, и почему в наши дни мы ждем от философии "жизненного мира" и его оправда­ния, его прояснения и обогащения» (Гадамер, 1991а, с. 7). Он стремится не просто восстановить гуманитарное знание в его правах в качестве сферы научной мысли, но и считает не­обходимым «отыскивать и оправдывать, соразмерять с искусст­вом и историей новый масштаб истины» (там же). Особенно ярко гуманитарная ориентация Гадамера выражается в том, что ос­новным предметом его рассмотрения становится искусство, ко­торое, согласно его определению, выступает как «подлинный ор­ганон философии, если не ее соперник, предвосхищающий ее во всем», обогащает философию, преодолевает ее опустошен­ность, расширяет границы постигаемого ею жизненного опыта и познания истины (Гадамер, 1991в, с. 9). Более того, искусство выступает у него в качестве своеобразного эталона и для фило­софии, и для гуманитарных наук.

В основе разработки проблемы понимания у Гадамера лежит идея его целостности, реализуемая в виде модели герменевтичес­кого крута: «Процесс понимания постоянно переходит от цело­го к части и обратно к целому. Задача состоит в том, чтобы кон­центрическими кругами расширять единство понятого смысла» (Гадамер, 1988, с. 345). Представляет интерес введение им в про­цесс понимания в качестве его исходного и пускового момента, задающего динамику всего его дальнейшего развития и вклю­ченного во все его этапы, авторской установки, характеризуемой Гадамером как «набрасывание смысла»: «Тот, кто хочет по­нять текст, постоянно осуществляет набрасывание смысла. Как только в тексте начинает проясняться какой-то смысл, он де­лает предварительный набросок смысла всего текста в целом. Но и этот первый смысл проясняется в свою очередь лишь по­тому, что мы с самого начала читаем текст, ожидая найти в нем гот или иной определенный смысл» (там же, с. 318). Речь идет о предварительном понимании смысла — «предпонимании», «предмнении», «предрассуждении» интерпретатора, которое вступает во взаимодействие с текстом, тем самым утрачивая в ходе герменевтического процесса свою произвольность, пере­ходя на более высокий уровень переосмысления. «Предпонимание» отражает тот герменевтический опыт, или, как пишет Га­дамер, исходно присущий исследователю «горизонт», который встречается с иным «горизонтом», воплощенным в тексте, сли­вается с Ним, обеспечивая тем самым понимание. «Предпонимание» отражает не только личный герменевтический опыта иссле­дователя, но и ту историческую традицию («предание»), в раках которой он существует и формируется.

Особенно зримо активная позиция исследователя проявля­ется в диалектике вопросов и ответов. Вопрос, задаваемый ин­терпретатором, согласно Гадамеру, занимает ключевое место в процессе понимания: «Кто хочет мыслить, должен спраши­вать» (там же, с. 441). Вопрос отражает интерес субъекта пони­мания и направлен на постигаемое. Постановка вопроса откры­вает исследователю бытие постигаемого, а его характер и адек­ватность опрашиваемому определяет глубину возникающей смысловой коммуникации интерпретатора и текста. Этим опре­деляется важное требование: ставя вопрос, надо учитывать осо­бенности познаваемой реальности, стремиться к установлению контакта с ней. Таким образом, в отличие от естественнонауч­ного познания, ориентированного на максимальное нивелиро­вание личностной установки исследователя, герменевтическое учение Гадамера рассматривает субъектную активность в каче­стве необходимого компонента процесса понимания.

Особенность герменевтического понимания (как и гумани­тарного познания в целом) состоит в его диалогичности. Иссле­дователь, занимая активную позицию, формулируя вопросы, в то же время «вслушивается» в текст, сообразуя с ним свой ин­терес и активность. «Скорее тот, кто стремится понять текст, готов его выслушать и позволяет ему говорить» (там же, с. 321). Отсюда логически следует вывод Гадамера: «Понять означает прежде всего понять само дело» (там же, с. 349). «Дело» опреде­ляется им как нерасторжимое единство текста и интерпретато­ра, реализующееся в процессе их взаимодействия. В отличие от Шлейермахера, герменевтическое познание, согласно Гадамеру, состоит не в перенесении себя в чужую субъективность, а в том, чтобы заключенный в ней опыт применить к своей соб­ственной ситуации; оно направлено, прежде всего, на текст («фактуальную реальность»), заключенный в нем смысл. Как пи­шет В. С. Малахов, «цель интерпретации Гадамер усматривает не в "воспроизведении" а в "произведении" смысла. Или, ина­че, свою основную задачу философская герменевтика видит не в реконструкции (замысла), а в конструкции (смысла). Такой поворот естественным образом ведет к признанию плюральности интерпретации. Различные истолкования текста не могут быть сведены к одному, "правильному", ибо такого не существу­ет. Поскольку смысловое содержание текста множественно по самой своей природе, постольку и "двусмысленность" неус­транима из интерпретации» (Малахов, 1991, с. 329 — 330).

Интересно решается Гадамером и вопрос о ценностях, прин­ципиальный для понимания природы гуманитарного знания. Гадамер не отвергает проблему ценностей, но считает правомер­ным использование лишь тех из них, которые не привнесены в понимание извне, а возникли непосредственно в самом про­цессе герменевтического познания. Расшифровывая данное ут­верждение автора, можно сказать, что цели и ценности высту­пают у него не как исходные субъективные аспекты познава­тельной деятельности, а как объективный результат поиска и по­нимания смысла. Таким образом, понимание, согласно Гадамеру, наряду с познавательным, включает также моральный аспект; оно вооружает человека опытом, расширяет его «личные гори­зонты», приводит к снятию внутренних когнитивных диссонан­сов, формирует историческое мышление субъекта, погружая его в разные культурные круги. Это дает ему основание экстрапо­лировать герменевтическое познание на все сферы реальности, где звучат «различные языки», имеет место коммуникативный обмен. «Всемерно поддерживать диалог, давать сказать свое сло­во и инакомыслящему, уметь усваивать произносимое им — вот в чем душа герменевтики» (Гадамер, 1991а, с. 8).

Наконец, сугубо гуманитарную трактовку в работах Гадамера получает проблема истины. Высшая истина у него воплоще­на в прекрасном, которое определяется им как благо, сущее, гар­мония, единство этического и логического, полнота понимания. Не случайно именно искусство, творящее прекрасное, выступа­ет у него эталоном мудрости и знания.

Гадамер не только не ставит задачи создания метода герменевтического исследования, но и считает постановку этого вопроса логически неоправданной, ибо истинность метода, как и все другие аспекты понимания, связывается им с герменевтическим познанием как сугубо творческим процессом, исключающим какие-либо априорные предписания. Но при этом многие выс­казанные им положения имеют большую методическую ценность для гуманитарного познания: идеи субъектной активнос­ти интерпретатора, контекстного целостного понимания, диа­лектики вопросов и ответов, взаимодействия смысловых полей, «горизонтов» понимающего и понимаемого.

В. Штерн в своей работе «Дифференциальная психология и ее методические основы» (1900) также выделяет, наряду с ес­тественнонаучными воззрениями, гуманитарные направления и психологии, представляющие пограничную область, лежащую на стыке психологии и истории. Он вскрывает особенности ме­тодов, используемых в русле гуманитарного подхода. В частно­сти, к числу гуманитарных он относит биографический метод, изучающий исторического индивида, «бытие и деяния которо­го выкристаллизовались во что-то застывшее, представляющее собой уже самостоятельное влияние, поддающееся теперь иссле­дованию» (Штерн, 1998, с. 93). То есть речь идет о психобиогра­фических исследованиях, разрабатывающихся в русской (В. М. Бехтерев, И. А. Сикорский, В. Ф. Чиж, П. П. Ковалевский) и современной зарубежной исторической психологии (Э. Эрик-сон, В. Райх, Р. Дилтс, Д. Ландрам и др.). Штерн считает, что «ин­дивидуальные психографии» — мост, соединяющий психологию с идеографическими, гуманитарными науками, а также с наука­ми о культуре. Он высоко оценивает познавательные возможно­сти историко-биографического исследования: «ведь благодаря этому укрепятся и станут более тесными отношения между пси­хологией и историей, до сих пор все еще слишком слабые. Если и рамках этой пограничной области психология будет заимство­вать у истории материалы и методы, то со своей стороны она предложит ей новые воззрения и результаты» (там же). Особен­ность психографического метода проявляется в том, что он на­правлен не на «анализ по горизонтали» — выявление представленности какого-либо одного признака у многих индивидов, а на «анализ по вертикали», включающий изучение целостной пси­хологической структуры одного индивида на основе множества различных признаков.

Для Штерна принципиален вопрос, имеет ли право индиви­дуальное и уникальное, включая человеческую индивидуаль­ность, быть предметом научного исследования. В отличие от тех, кто единственным предметом научного познания считает «обще­значимые естественнонаучные закономерности», Штерн наста­ивает на необходимости введения в науку «принципа индивиду­альности». Он говорит, что культура — воплощение «общих зна­чений, норм и идеалов», но они проявляются в форме индиви­дуальных феноменов, действий и способностей, «совершенно неповторимых в своем бытии» (там же). И как раз эта неповто­римость и исключительность и определяет их особое значение как предмета научного исследования. Соответственно культура, история, литература, религия, область действия права являют­ся, согласно Штерну, особыми сферами идеографического на­учного изучения.

Штерн подчеркивает, что «идеографическое исследование не исключает установления причинных отношений, однако здесь они приобретают другую форму: не закономерное отноше­ние, а индивидуальное воздействие и подверженность воздей­ствию — вот что становится главной проблемой» (там же). В дру­гом своем труде — «Личность и вещь» (1906) — он еще более четко выражает мысль о неправомерности противопоставления естественнонаучного (объективного) и индивидуализированно­го путей познания и доказывает, что эти подходы связаны друг с другом по принципу дополнительности. В отношении к чело­веку это проявляется чрезвычайно убедительно и ярко. Как пред­мет естественнонаучного рассмотрения, человек выступает в ви­де частного случая проявления общих законов; в отношении же с культурой «он творит и переживает как индивидуальность». Отсюда Штерн делает принципиальный вывод о том, что номотетический и идеографический методы исследования не могут выступать как основание разделения научных дисциплин; «это скорее две точки зрения, а не две области исследования; достаточно часто при решении одной и той же проблемы происходит их взаимодействие, а иногда даже и объединение» (Штерн, 1998, с. 93). Яркое подтверждение тому, согласно Штерну,— медици­на (добавим, психиатрия и психология). Ставя задачу познания законов протекания и лечения болезней, она является естествен­ной наукой. Но взаимодействие врача с больным означает изу­чение частного, отдельного индивидуального случая, являюще­гося неповторимым и уникальным, несмотря на свое типичное протекание. «Диагноз — это идеографическое познание; те­рапия — индивидуализированное действие. Медик, проводящий "патографию", очень близок по своим ориентациям к чисто ис­торическому (идеографическому) познанию индивидуальности» (там же). Штерн считает, что психология должна, подобно меди­цине, завоевать и отстоять право на осуществление идеографи­ческого изучения индивидуальности. Он высказывает пророчес­кую мысль о трудности решения этой задачи, говорит о наличии ее активных оппонентов как внутри самой психологии (среди уче­ных, убежденных в «чисто естественнонаучном статусе психологии»), так и в гуманитарных науках (представители которых хотят «оградить свою собственную область от вторжения естественно­научного подхода»). Следует отметить, что проблема эта не реше­на в психологии и сегодня, и гуманитарные исследования, вклю­чая историко-психологические, все еще выступают в роли падче­рицы, не допускаемой за общий стол психологической науки.

Штерн считает однобокими, односторонними и упрощенны­ми как естественнонаучные модели, рассматривающие челове­ка в виде некоего единства путем сведения сути личности к ка­кому-либо одному главному признаку или типу, так и попытки представить индивида в виде пестрой, раздробленной и не со­ставляющей целостности совокупности признаков. Он отстаи­вает понимание индивидуальности как «единства в многообра­зии». Воссоздание же реальной сложности и многогранности индивидуального бытия требует, согласно Штерну, совокупных усилий естественных и гуманитарных научных подходов.

Обоснование научности гуманитарного знания примени­тельно к исторической науке дается М. Блоком. Он отвергает попытку включения истории «в рамки физических закономер­ностей», построение ее, согласно обоснованной О. Контом мо­дели естественных наук, фактически отрицающей, в силу якобы невозможности ее рационального познания, главную проблему исторического исследования — «реальные факты человеческо­го свойства», индивидуально-личностный фактор в развитии человечества. Критически оценивает он также взгляд на исто­рию как на «некую эстетическую игру или, на худой конец, ги­гиеническое упражнение, полезное для здоровья духа» (Блок, 1986, с. 12). История, согласно Блоку, относится к разряду наук о человеке — в этом ее специфика, и она не только не должна «стыдиться» своей оригинальности, но, более того, активно ее отстаивать и развивать. Опору данной позиции ученый видит в великих открытиях XX века, перестроивших научную парадиг­му: кинетической теории газов, эйнштейновской механике, квантовой теории. Их важность для перспектив развития гума­нитарных наук состоит, по его мнению, во внедрении в научное сознание мысли, «что некая область познания, где не имеют силы Евклидовы доказательства или неизменные законы повторяемо­сти, может, тем не менее, претендовать на звание научной... что определенность и универсальность — это вопрос степени», поэтому нецелесообразно «навязывать всем объектам познания единообразную интеллектуальную модель, заимствованную из наук о природе, ибо даже там этот шаблон не может быть при­менен вполне» (там же, с. 13— 14).

В современной зарубежной психологии альтернативой сци­ентистским естественнонаучно ориентированным направлени­ям выступает гуманистическая психология, утверждающая уни­кальность и неповторимость человека и противопоставляющая экспериментальному пути исследования личности идеографи­ческие методы ее изучения (К. Роджерс, А. Маслоу, Г. Олпорт, Ш. Бюллер и др.). Такая же исследовательская стратегия пред­ставлена в различных психотерапевтических направлениях, имеющих дело с уникальными жизненными обстоятельствами и психическими переживаниями конкретного человека. Мето­дология идеографического анализа лежит также в основе одно­го из направлений исторической психологии — психоистории.

Стремление к гуманитаризации психологического изучения человека и преодолению ограниченности сциентистских подхо­дов академической эмпирической психологии, прежде всего, когнитивизма, характеризует программу «культурной психоло­гии» Дж. Брунера (Bruner, 1990), глубокий анализ которой дан В. А. Шкуратовым. Чрезвычайно позитивным является стремле­ние Брунера расширить пространство изучаемой психологической феноменологии за счет включения в сферу научного анализa обыденного сознания. Как пишет В. А. Шкуратов, новая на­ука о человеке, обосновываемая Брунером, «должна кардиналь­но отличаться по своей общественной ориентированности от су­ществующей. Обращение к этнометодологии, заимствующей приемы обыденного сознания, сопровождается критикой сци­ентизма и научного снобизма. Ученый не может быть свободным от жизненных ценностей, он не возвышается над культурным нормотворчеством, а участвует в нем. Поэтому... культурная пси­хология имеет в обыденном сознании не столько свой объект, сколько фундамент, и выступает не разоблачителем ментором, а идеологом и демократическим критиком общества, в котором существует» (Шкуратов, 1997, с. 126). Парадигмальному, доказа­тельному способу познания Брунер противопоставляет нарра­тивный, повествовательный, включающий отражение челове­ческой уникальности, действий людей и их интенциональности в связи с нормами общества и культуры. Нарратив повествует об отдельных уникальных случаях и событиях, совокупность и связи которых позволяют выявить лежащие в их основе мен­тальные нормы культуры. Именно этот способ анализа призна­ется автором адекватным средством существования и выраже­ния обыденного сознания. Повествование определяется Бруне­ром как исходная, первичная форма выражения человеческой ментальности, предшествующая эволюционно более поздним логическим способам выражения и объяснения. У ребенка он возникает на самых ранних этапах жизни, задолго до овладе­ния логикой. В примитивных обществах нормы и схемы нарратива, отражающие коллективный обыденный опыт, выступают в качестве основной опорной точки решения задач. «Европейс­кая мысль последнего века по-разному сводила современное и архаичное, индивидуальное и коллективное, сознательное и бессознательное, рациональное и аффективное. У Брунера указан весьма точный адрес для исследователей указанных за­гадок. Это — нарративность, возведенная в трансвременной феномен. Нарратив расширяется до синонима всей символической культуры, по крайней мере, до мимезиса, равномощного логосу» (там же, с. 166). В отечественной науке наррадигмальный подход как основа гуманитарной психологии обосновывается и разви­вается одним из создателей современной исторической психо­логии в нашей стране В. А. Шкуратовым. Понятие «наррадигма» используется им для объяснения динамики и особенностей гу­манитарного повествовательного знания, фаз развития и смены различных его моделей.

Серьезно дискутируется в зарубежной науке вопрос о при­менимости критериев научности, используемых в области есте­ствознания, к гуманитарному познанию. В работе В. А. Канке (Канке, 2000) рассматриваются альтернативные варианты реше­ния этого вопроса. Первое мнение, представленное К. Гемпелем и К. Поппером, отражает стремление выделить и обосновать универсальный идеал научного знания, применимый в равной мере и к естественным, и к гуманитарным наукам. В частности, в качестве единой модели научного познания предлагается ме­тод дедуцирования объясняемого положения из некоего универ­сального закона. Иная позиция представлена учеными, отрица­ющими возможность выведения унифицированных критериев научности и использования норм естествознания в историчес­ком исследовании в силу специфики его предметной направлен­ности — реконструкции мотивов, намерений людей, единичных событий и действий. В связи с этим отвергаются объяснитель­ные возможности метода подведения указанных явлений под единый генерализованный закон. Так, Г. X. фон Вригг счи­тает, что интенции, намерения людей и другие ментальные яв­ления недоступны непосредственному выявлению и верифика­ции; они вплетены в поведение, действия, слиты с ними и не мо­гут верифицироваться в чистом виде, вне зависимости от них. Он требует осторожного отношения к ментальности как пред­мету научного исследования и ратует за поиск и использование ее объективных коррелятов. Говоря о способах научного обосно­вания в гуманитарном знании, он отводит особую роль логичес­кому доказательству — логической взаимосвязи высказываний, логически непротиворечивым интенциональным связям.

В. А. Канке считает, что спор по поводу особенностей исто­рического объяснения свидетельствует об ограниченности «пря­молинейного переноса идеалов естественнонаучного, особенно физического знания, в область гуманитарных наук». Рассмотре­ние проблемы критериев научности, по его мнению, требует учета специфики изучаемых явлений, что, однако, не исключа­ет необходимости ее решения применительно к гуманитарным наукам: «...и здесь знание должно обосновываться, подвергать­ся проверке и использоваться на практике» (там же, с. 160).

В отечественной науке проблема гуманитарного знания глубоко исследована М. М. Бахтиным. Развивая понимание гумани­тарного знания как книжной учености, Бахтин в качестве основ­ного его конструкта выделяет «текст» (высказывание, знаковую систему) как носитель и выражение мыслей человека, его субъективных переживаний. «Гуманитарные науки,— пишет Бахтин,— науки о человеке и его специфике, а не о безгласной вещи, ее естественном явлении. Человек в его человеческой спе­цифике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки...» (Бах­тин, 19866, с. 477 — 478). Данное определение вытекает из пони­мания Бахтиным сущности и формы выражения психического, близкого к их определению Л. С. Выготским. Бахтин считает, что психика имеет знаковую форму бытия и не может существовать вне знакового материала. Он делает вывод об «экстерриториаль­ности» психики, о невозможности ее познания как вещи, о не­обходимости ее понимания и истолкования только как знака. Тем самым Бахтин вскрывает одну (хотя в действительности не единственную) форму бытия и опосредствования психики[24], кладя ее основу своей культурологической концепции.

Отсюда же вытекает и определение гуманитарной науки как текстового знания. Благодаря тексту, созданному мыслителем в определенное время, возникает возможность понять и рас­шифровать не только неповторимый строй его мысли, но и чув­ства, эмоции, ценности, уровень его рефлексивности. Через тек­сты, возникшие в определенном культурном контексте, иссле­дователю раскрывается и сама культура.

Бахтин критически оценивает абстрактно-теоретические научные схемы номотетического знания, фактически утрачива­ющие конкретного человека как творящее существо. Человек, согласно его мнению, должен выступать главной точкой отсче­та и основным предметом изучения: «...все в этом мире приобре­тает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении с человеком, как человеческое. Все возможное бытие и весь возможный смысл располагаются вокруг человека как центра и единствен­ной ценности» (там же, с. 509). Не случайно в качестве едини­цы анализа в своем исследовании Бахтин выделяет поступок че­ловека как сугубо индивидуализированное и уникальное явле­ние. Основной же сферой изучения индивидуально-личност­ной природы творящего субъекта у него выступают искусство, литература, где она получает наиболее яркие и отчетливые фор­мы воплощения. Таким образом, от изучения поступка Бахтин переходит к исследованию мира художественных творений, со­здаваемых человеком. Он разрабатывает теорию литературо­ведческого исследования культуры, позитивный и практичес­кий смысл которой состоит, по его мнению, не только в ее на­целенности на изучение прошлых эпох, но и в возникающей на этой основе рефлексии собственной культуры и характер­ного для нее типа человека, ибо любая культура понимается не только изнутри, но и извне — в ее соотношении с другими