Психология развития: истинная или ложная психология?

Гигерих, который использовал термин "генетическая фанта­зия , полагал, что всякое обращение назад не является юнгианским, поскольку для Юнга "откуда" важнее, чем "куда". Гиге­рих фактически критикует попытки Нойманна определить стадии развития эго, но он распространяет эту критику и на эмпирическую проверку, научную истину и систематизацию (там же, с. 125).

Гигерих получает поддержку в утверждении Хиллмана о том, что ребенок функционирует как экран, на который психолог школы развития "может свободно проецировать [свои] фантазии, не встречая сопротивления" (Hillman, 1972, с. 243). Или, дру­гими словами: "Фантазия Фрейда о сознании маленькой девочки становится фрейдистской фантазией в сознании маленькой де­вочки" (там же, с. 243).

Гигерих и Хиллман пытаются сказать, что интерес пред­ставляет попытка описания и теоретизирования по поводу ран­него детства, а не какие-то доступные проверке данные. Это, конечно, попытка архетипического поиска или вопроса, а цель — знание истоков. Находки психологии развития составляют лишь современные варианты мифа о сотворении. Опять-таки Райкрофт, который получил совершенно иную подготовку, указыва­ет, что теории развития — это концепции исторического объяс­нения, которые пытаются объяснить "клиническое настоящее". Отсюда следует, что:

"концепции, к которым мы пришли с помощью исследования назад от взрослого состояния, формулируются через направ­ленное вперед развитие теоретического построения, "младенца" или "ребенка", которое занимает такое большое место в аналитической литературе" (Rycroft, 1972, с. xxiii).

Это не преуменьшает усилия тех, кто анализирует или на­блюдает детей, о чем мы еще будем говорить. Но верно, что мы имеем дело со склонностью говорить о событиях, которые "как полагают, случались" (там же).

Хиллман совершенно прав, говоря, что понятие совершенно объективного аналитика или объективного наблюдателя детей абсурдно. Поэтому всякого рода замечания, которые мы делаем о детях и детстве, относятся непросто к детям или детству. Да­лее он объясняет, что точка зрения на ребенка в нашей культуре изменилась с течением веков, и что это видно по тому, как раз­виваются образы детей в живописи и скульптуре. Далее, лишь недавно была разработана идея детства как отдельной единицы, "требующей особого внимания и условий" (1975, с. 10).

Но за утверждением обратного со стороны Хиллмана стоит модель развития, которая отличается от линейной модели (стадии и т.д.) с одной стороны, а, с другой стороны, — от по­нятия развития как спирали. Идея спирали предполагает, что одни и те же элементы личности находят повторяемое выраже­ние, но в разные моменты и в разном соотношении с эго и са­мостью на спирали. Поэтому суть состоит в идее роста, а Хиллман хочет без этого обойтись, предпочитая свою кругооб­разную модель (см. выше, с. 188). Кругообразность означает, что каждый элемент личности рассматривается как всегда при­сутствующий, и развитие понимается как развитие чего-то в самом себе, в природе, которая всегда существовала.

Мне хотелось бы бросить здесь вызов и сказать, что круго­образный подход, выдвинутый в рамках Архетипической Школы Хиллманом, можно обобщить, используя слово "разворачивание", которое обычно связано со Школой Развития (например, Lambert, 1981a, с. 193). Содержание самости разво­рачивается со временем и "сплетается" с окружающей средой. Хиллман утверждал в статье "Senex and puer" (1979b), что senex, старый мудрец, архетип смысла, существует с самого на­чала, "как и все архетипические доминанты" (с. 21). Поэтому Хиллман приближается к идее первичной самости (которая, как мы видели, не обязательно приводит к стабильным и организо­ванным состояниям). Хиллман рассматривает senex как потен­циал, который готов воплотиться, когда дается подходящий сти­мул развития; это не обязательно происходит в старости, по­скольку есть соответствующие возрасту формы старого мудреца в маленьком ребенке. Можно вспомнить любопытство ребенка, уважение к знанию и способность учиться на опыте как свиде­тельство этого, и даже детской "мудрости".

Сходство между моделью развития Хиллмана и моделью Школы Развития связано с пониманием того, что развитие гене­рируется в большей степени чем-то, что уже есть в ребенке. Это можно сравнить с акцентом Юнга на перспективе, целевой точке зрения и синтетическом подходе. Строго говоря, нет несо­вместимости между этими двумя точками зрения (кругообразной, циклической и направленной в будущее пер­спективной). Цели человека сами по себе остаются теми же. Но есть разница в акцентах. Опять-таки, как и с вариантами стилей эго, и при демократизации и релятивизации самости и индиви-дуации, мы видим, что два крыла постъюнгианского мира объе­диняют свои усилия для атаки на центр, Классическую Школу.

Я не собираюсь возражать против изложенной Хиллманом общей концепции, которая явно противоречит теории развития, но скорее мне хотелось бы указать на сходства. Возможно, он считает, что основывает свои идеи на идеях Юнга, особенно когда Юнг говорит о "древнем сыне матери" (Jung, 1963, с. 153) и возвращается к теме двухмиллионолетнего человека, который есть в младенце (Jung, 1978, с. 99).

Теперь мы обратимся к другой точке зрения относительно значения развития личности.

ЗНАЧЕНИЕ РАЗВИТИЯ

Гигерих и Хиллман выразили свою Архетипическую точку зрения, что психология развития есть фантазия. Как и можно было ожидать, Школа Развития не может согласиться с этим. Фордхам полагал, чтр весь смысл анализа состоит в разбивании сложных структур на простые формы и системы, чтобы исследо­вать основополагающие модели поведения и ментальное функ­ционирование пациента. Фордхам утверждал, что "при инфан­тильных стадиях ума мы видим ядро более поздней структуры (1978а, с. 39). Помимо аналитического значения, Фордхам также считал, что терапевтическим эффектом обладает само по себе обсуждение и исследование младенчества и детства. Нет оснований отвергать анализ личной истории в сочетании с соци­альным и культурным контекстом человека.

Далее Фордхам говорит о том, насколько "историчен" про­цесс анализа. Он стремится к наиболее полной реконструкции развития пациента. Но он также признает, что это совершенно невозможно. Реконструктивная работа имеет преимущество в том, что она дает аналитику и пациенту перспективу, и все же

Фордхам делает акцент на том, что со временем такая реконст­рукция может быть пересмотрена или отвергнута.

Например, пациент может изменить свое мнение о родите­лях. Один из моих пациентов считал своего отца "непутевым", полнейшим неудачником, и при этом грубияном и тираном. Ко­гда отец умер, пациенту пришлось сообщать о его смерти дядь­ям, теткам и двоюродным братьям. Он никогда не знал никого из этих людей раньше, хотя и знал, что из-за того, в какой мо­мент умер дед, а также из-за разницы в семнадцать лет между его отцом, младшим в семье, и его братьями и сестрами, отец оказался в очень невыгодном положении в семейном и матери­альном плане. Отец прожил жизнь рабочего; другие дети жили жизнью представителей преуспевающих буржуа, имели специ­альность. Когда ему пришлось говорить с этими людьми, мой пациент начал переоценивать какие-то моменты жизненного опыта отца и видеть собственное детство как нечто, в меньшей степени подверженное пыткам и преследованиям, и в большей степени как часть более широкого контекста трагедии. И как-то в этом процессе он простил отца.

Фордхам рассматривает вопрос, поднятый Юнгом и упомя­нутый ранее, о том, деструктивен ли анализ по отношению к бессознательному:

"сведение поведения человека к ряду примитивных единиц — это не конец человека с непредсказуемой способностью к творчеству...[Это] иллюзия, которая точно также относится к тем, кто придает чрезмерное значение типам ... или архети­пам" (1978а, с. 60).

Ламберт (1981а, с. 106) сделал парадоксальное, но важное замечание о том, что следует рассмотреть цель, состоящую в освобождении пациента от чрезмерной связи с прошлым, и кро­ме того, которая достигается проверкой и, где это возможно, реконструкцией прошлого. Он говорит о таких клинических яв­лениях, как о тенденции к тому, чтобы реагировать неподобаю­щим образом на текущую ситуацию. Пациент может функцио­нировать с нетерпением и нервностью ребенка, а возможно, и с глобальным стилем функционирования ребенка. Или же пациент может представлять собой очень одностороннюю личность, кото­рая зафиксирована на какой-то более ранней точке, которая мешает взрослому функционированию -возможно, чрезмерной за­висимости или ревности.

По отношению к культурному измерению, Ламберт полага­ет, что такие аспекты, как социальная система в момент взрос­ления пациента, модные течения в воспитании детей, религиоз­ные взгляды родителей, можно также принять во внимание. Но Ламберт также утверждает, что аналитик — как историк отлича­ется от обычного историка, поскольку прошлое, с которым имеет дело аналитик, еще живо.

В своей работе "Значение генетического аспекта для анали­тической психологии" (1959) Нойманн высказал мысль о том, что аналитическая психология должна попытаться сочетать лич­ное и межличностное, "временное генетическое" с вневременным и безличным. После того, как эта работа была написана, именно этому вопросу уделялось много внимания. Вклад самого Ной-манна выражен его термином "личное переживание архетипа". Взяв в качестве примера зависимость ребенка от матери, Ной­манн указал, что это зависимость и от матери, и от архетипиче-ского образа матери. Межличностный временной архетип не может быть приведен в действие ничем иным, кроме личного столкновения с другим человеком. И все же из-за того, что пе­реживание архетипа имеет место на личном уровне, есть воз­можность нарушения и патологии.

Нойманн надеялся, что нашел положение посередине между ориентацией на развитие и архетипической ориентацией. В этой надежде он имел нечто общее со Школой Развития, с которой, будучи Классическим аналитическим психологом, он так часто конфликтовал, во многом вследствие того, что у него другая концепция развития. Заключение Нойманна:

"Ни копание в личном материале в ходе анамнеза, ни ам­плификация только лишь архетипического материала без рас­смотрения детства не могут считаться удовлетворительными' (там же, с. 129).

Редферн в работе "Можем ли мы измениться? " (1974) указал, что для большинства людей даже вполне значительные изменения не мешают ощущению "динамической непрерывно­сти". То есть события и переживания, которые, казалось бы, изменяют жизнь человека, не меняют основы человека. Что ка­сается нашего исследования развития, это предполагает срединную позицию. Динамическая непрерывность предполагает, что материал можно рассматривать редуктивно или синтетически, или здесь и теперь, или через сочетание этих перспектив в зави­симости от того, какая точка зрения кажется более полезной для имеющегося материала или в данное время.

В качестве иллюстрации такого прагматизма Редферн пред­ложил личное воспоминание о том, как он сам подростком все­гда искал чего-то, подобного зрительному образу — драгоцен­ность, или идеальную девушку, или идеологию, или идеал. Он писал:

"Мы можем рассматривать эти предметы вожделения как различные варианты или результаты идеализированной груди или матери или какого-то еще утраченного психологического состояния. Нет ничего страшного в использовании этих тер­минов, если только вследствие этого мы не отбиваем охоту к поискам. Ибо только через поиск этих целей происходят жизнь и изменение" (там же, с. 1).

ЭМПАТИЯ И НАБЛЮДЕНИЕ

Я говорил о том, что был еще один спор среди постьюнгианцев, на этот раз внутри Школы Развития. Он касается отно­сительных достоинств модели младенчества, полученной в ре­зультате эмпирических наблюдений за реальными матерями и детьми (как предлагал Фордхам в 1980 году) и модели, пред­полагающей эмпатическую экстраполяцию материала, получен­ного в результате анализа детей и взрослых. Сторонники первой точки зрения полагают, что они избегают адультоморфной фан­тазии, при которой более поздние психологические состояния, имеющие место у регрессирующих или больных взрослых, пута­ются с тем, что можно считать нормальным в младенчестве. Те, кто приветствовал эмпатическую экстраполяцию, полагают, что они лучше оснащены для проникновения во внутреннюю жизнь младенца, поскольку выясняют что-то о чувствах и переживани­ях младенца во взрослом. Многие из тех, кто формулировал гипотезы относительно того, что происходит в раннем детстве, согласны, что на раннем этапе младенец действует и, что глав­ное, соотносится с матерью, так, как если бы он находился в состоянии психологической тождественности, или. говоря метафорическим языком, единства с матерью — например, "первичный нарциссизм" Фрейда, "нормальный аутизм" Малера, "иллюзия всемогущества" Винникотта. Несмотря на то, что есть различия между этими понятиями, есть и известная степень пе­ресечения. Подобным же образом работа со взрослыми при ана­лизе рождает фантазии идеализированного или ужасного единст­ва с аналитиком. Какова связь между этими двумя рядами явле­ний? Ни в одном из двух случаев не является объективно вер­ным, что есть что-то еще, кроме двух людей. Но, говоря мета­форически и эмоционально, в обоих случаях преобладает атмо­сфера психологического единства. Вопрос состоит в том, до ка­кой степени такие фантазии во взрослом регрессивны в том смысле, что они возвращают к действительно пережитому и про­чувствованному в детстве. Или же такие взрослые фантазии являются просто желаниями того, чтобы младенчество было та­ким, сентиментальным или ищущим сочувствия, в зависимости от того, приятно или неприятно ощущение единения?

Спор вращался вокруг вопроса о том, полезно или нет уста­навливать, что мать и ребенок функционируют в соответствии с субъективным восприятием ребенком их отношений. Или, дру­гими словами, если очень маленький ребенок ясно не восприни­мает границы или объективное разделение или разрыв между матерью и собой, насколько справедливо говорить о фазе психо­логического единства ограниченной протяженности и сущест­вующей наряду с разделенностью, отмечаемой наблюдателем?

С точки зрения наблюдателя, нет такого единения. Мать и ребенок начинают жизнь вместе как два отдельных существа и постепенно находят друг друга и вступают в отношения. Весь процесс предполагает активное участие обоих. Считается, что в ходе этих отношений ребенок может идентифицироваться с ма­терью, даже смешаться, но это временная иллюзия со стороны ребенка, и ей не следует позволять затемнять наше понимание объективной разделенности (Fordham, 1976, с. 54).

С эмпатической точки зрения, и ребенок, и регрессировав­ший взрослый, в соответствии со своими фазами, борются за установление границ и интеграцию осознания разделения, кото­рое объективно имеет место. Но для ребенка иллюзия единения или всемогущества нормальна и дает основу для удовлетвори­тельного развития эго. Для взрослого такие иллюзии являются иллюзиями в патологическом смысле, но они говорят нам о его опыте нормальных иллюзий в младенчестве. Поскольку эти фантазии также влияют на его отношения и эмоциональное состояние, они являются потенциальной связью между прошлым и настоящим. Как говорил Ньютон:

"Реальность отделения младенца не говорит нам ничего о его субъективных переживаниях... Мне хотелось бы провести различие между наблюдением за младенцем и работой с младенцем во взрослом человеке. Юнг говорил, что каждая фаза развития становится автономным содержанием психики. Во взрослых пациентах образы, относящиеся к младенчеству, происходят из автономных комплексов с личностным и архетипическим измерением... При наблюдении младенца наблю­датель не участвует ... предположительно он стремится к объективности и сводит свою субъективную реакцию к ми­нимуму. Различие между этими двумя подходами могут взаимообогащать либо вести к непониманию" (1981, с. 73- 4).

Идея, упомянутая Ньютоном (который цитировал Юнга) о том, что каждая фаза развития в раннем детстве становится и продолжает быть автономным содержанием психики во взрослом состоянии, имеет огромное значение. В каждый данный момент ранние фазы развития, или скорее, опыта, имеют возможность начать действовать в человеке. Это предполагает, что существует невероятно сложная мозаика потенциальных образов. Эти со­держания ставших автономными фаз влияют друг на друга и на эго, следовательно, создавая систему, которая объясняет нару­шения и другие проблемы, которые могут помешать объективной реконструкции. Помимо субъективной цели, нам следует рас­сматривать более поздние образы как нечто, влияющее на более ранние по мере того, как происходит интеграция эго; правила времени не всегда применимы.

Мы можем сказать, что личный опыт младенчества и детст­ва, которые эволюционируют таким образом, могут функциони­ровать во взрослом человеке как комплексы, ядра, вокруг кото­рых собираются события, и которые диктуют эмоции и чувства, которые порождают события. Образы младенчества во взрослой жизни следует рассматривать как символы, а также как нечто относящееся к историческому младенцу. Одним из ключевых является вопрос о равновесии между межличностным и внутри-психическим факторами. В младенчестве архетипические детерминанты, врожденные ожидания влияют на то, как младенец воспринимает свое взаимодействие с его личной матерью. И, в свою очередь, межличностная деятельность стимулирует внутри-психические образы. Во взрослом человеке образы, возникаю­щие из межличностной/внутрипсихической матрицы, влияют на отношения во взрослом состоянии.

Тот факт, что эти содержания выражены в форме образов, представляют собой ценный мостик к полицентричному, образ­ному тону архетипической психологии; снова у двух явно проти­воположных Школ оказываются сходные позиции. Благодаря этому у нас, видимо, все же есть инструмент для достижения равновесия между личным и архетипическим, который искал Нойманн в 1959 г.

Например, одна из моих пациенток, которой предстояло лечь в больницу по поводу незначительной операции, была уве­рена, что рак ее матери входит в завершающую стадию. У нее возникла фантазия, что мать намеренно выбрала именно это время. Позднее так и произошло. Пациентке пришлось покинуть больницу за несколько минут до операции, чтобы броситься к постели матери. Образ, который развился у пациентки в детстве и позднее, предполагал крайне негативное ощущение единения их обеих. В этом случае образ вначале был центром ее фанта­зии, а затем реализовался в реальности.

Психоанализ тоже отдал дань этим спорам. Кохут (1977, с. 267-312) утверждал, что сущность психоанализа, его уни­кальность среди наук состоит в том, что он приобретает Матери­ал на основе интроспекции и эмпатии. "Мир определяется ин­троспективным состоянием наблюдателя" и существует "единство наблюдателя и наблюдаемого". Действительно, Кохут полагал, что явления можно считать психологическими только в том слу­чае, если режим наблюдения основан на интроспекции и эмпа­тии:

Эмпатия — это не просто полезный способ получения дос­тупа к внутренней жизни человека ~ сама идея внутренней жизни человека и тем самым психологии сложных менталь­ных состояний немыслима без нашей способности познать с помощью сложной интроспекции — как я определяю эмпа-тию ~ какова внутренняя жизнь человека, каковы мы сами и что другие думают и чувствуют" (там же, с. 306).

Эмпатический подход к наблюдению отличается от .эмпиризма естественных наук. Даже когда такой эмпиризм применя­ется психологами Школы Развития с аналитической точки зре­ния, предполагается, что наблюдатель занимает "воображаемую позицию вне человека" (там же). С другой стороны, эмпатиче­ский и интроспективный способ наблюдения помещает наблюда­теля в воображаемую точку внутри психической организации человека, с которым он эмпатически идентифицируется" (Kohut, 1971, с. 219).

Наблюдения, ведущие к получению эмпирических данных, принадлежат общественным наукам: они не аналитичны. Кохут говорит о формулировках Шпитца (1965) и Малера (1975), что они не так уж неверны. Скорее они "отдалены от переживания", поскольку не основаны на длительном эмпатическом погружении во внутреннюю жизнь наблюдаемого. Фактически степень выве­дения вовне так велика, что Кохут отвергает такое наблюдение как нечто подавляемое и испорченное "традиционной оценкой ценностей западного человека" (1980, с. 450).

Это последнее положение относительно западных ценностей перекликается во многом с критикой со стороны Хиллмана по­ложений школы развития относительно эго (см. выше, с. 129— 130). Кохут полагает, что акцент в работе Малера о "разделении" и "индивидуации" (в несколько ином, не таком, как у Юнга значении этого слова) отражает уже существующую шкалу ценностей: слепая зависимость "плоха", самодостаточность без жалоб "хороша". Это можно противопоставить акценту в работе Кохута на "внутренних состояниях чувств", и независи­мость — лишь одно из них (Kohut, 1980, с. 451).

Что включает в себя постоянное использование Кохутом слова-картинки "эмпатия"? Эмпатия предполагает, что человек ставит себя на место или внутрь другой личности, без потери. Другой человек может помочь эмпатии, как, например, когда анализ протекает хорошо, и пациент и аналитик работают вме­сте. Аибо пациент может воздвигнуть механизмы защиты на пути эмпатии аналитика. Эмпатия может быть использована при наблюдении за детьми (например, поэтические размышления Винникотта относительно внутренних ощущений ребенка и по­пытка облечь их в слова — "привет, объект и т. д.). Трудность здесь состоит в том, что для многих людей эмпатичным к ре­бенку проблематично из-за необходимости активизировать собст-нснную детскую самость, не навязывая своих моделей существования. Можно видеть, как это отличается от "объективного" наблюдения детей, когда детская самость наблюдателя находится под контролем. Несмотря на то, что большинство из тех, кто наблюдает детей, знает, что такая объективность недостижима, немногие последуют за Кохутом, который поощряет явное сме­шение себя и другого.

Кохут очень старается отличить эмпатию от сострадания, с одной стороны, а с другой стороны, от интуиции. Эмпатии не обязательно быть сострадательной, хотя она и необходима для истинного сострадания. Психологические приемы ведения войны основаны на эмпатии, и на ней же основаны ухищрения ловкого торговца. Что касается интуиции, различие провести труднее. Все родители и большинство аналитиков имели переживание соединения с материалом пациента до того, как пациент подхо­дил именно к этому моменту (ср. исследование Dieckmann по контрпереносу, с. 200 выше).

Основная причина того, почему эти явления не основаны на интуиции, заключается в том, что процесс, при котором они имеют место, подвержен рациональному исследованию, а ин­туитивные действия и переживания — нет. Кохут заметил, что

"Никто, конечно, не может говорить об интуиции по отно­шению к нашей способности узнать лицо друга. Но как на­счет диагноза болезни, с первого взгляда поставленного по­стоянно работающим клиницистом; казалось бы, неразумного выбора того, что другим кажется бесперспективным направ­лением научного исследования, но в конечном итоге ведет к великому открытию, сделанному талантливым исследовате­лем; и даже решающие ходы великих шахматистов, военных стратегов, политиков и дипломатов? Во всех этих случаях талант и опыт сочетаются и обеспечивают либо быстрый сбор большого материала и способность понять, что он обра­зует значимую конфигурацию, либо распознавание в один шаг сложной конфигурации, которая ранее не поддавалась решению" (1980, с. 450-1).

Кохут сознает, что наблюдение внешнего мира может про­исходить гораздо более подробно, чем наблюдение внутреннего мира. Но при всех ограничениях наблюдения внутреннего мира эмпатия не только важна, но она обеспечивает поддержку высшим стандартам, подходящим для исследования внутреннего мира. Нет принципиальной разницы между не-эмпатическим исследованием внешнего мира и эмпатическим исследованием внутреннего мира. Просто эмпатия необходима в первую очередь для последнего. Читатель может отметить сходство с определе­нием эмпатии у Юнга, в котором подчеркивается "одушевленность" объекта и возможность активного использова­ния эмпатии (CW 6, para. 486).