Философия практики как методология психологии

Л.С. Выготский, анализируя кризис в психологии, при­шел к выводу, что его глубинной причиной была ото­рванность психологии от практики. Связи, сложившиеся между теоретической и прикладной психологией, напо­минали, по словам Л.С. Выготского, взаимоотношения между метрополией и колонией — «теория от практики не зависела нисколько» (Выготский, 1982, с. 387). Выход психологии из кризиса Л.С. Выготский связывал с тем, чтобы практические дисциплины заняли принципиально иное положение во всем строе науки. Какое же? Эпиг­раф, многократно повторяемый в труде Л.С. Выготского, Прямо указывает на это положение: «Камень, который презрели строители, стал во главу угла». Практика долж­на стать именно краеугольным камнем новой науки, то есть таким, на который опирается все возводимое зда­ние, по которому выверяются все его стены. В новой пси­хологии «практика входит в глубочайшие основы науч­ной операции и перестраивает ее с начала до конца; практика выдвигает постановку задач и служит верхов­ным судьей теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы» (Выготский, 1982, с. 387-388).

Л.С. Выготский надеялся, что столкновение психоло­гии с высокоорганизованной практикой приведет к тому, что промышленность и армия, политика и образование реформируют нашу науку.

Надеждам Л.С. Выготского, однако, не суждено было сбыться. Практика не реформировала психологию. Почему? Во-первых, конечно, из-за тех гонений, которым подверг­лись именно практически ориентированные психологичес­кие дисциплины — педология и психотехника. Во-вторых, из-за уродливых форм самой социальной практики, насквозь идеологизированной, ориентированной не на эффектив­ность, а на фиктивные плановые показатели и потому не нуждающейся по-настоящему не только в действенной пси­хологии, но вообще ни в какой психологии.

Однако непосредственной причиной задержки методо­логического развития нашей психологии явилось то, что она, взаимодействуя все же (особенно в шестидесятые годы) с различными видами социальной практики — медициной, промышленностью, педагогикой, участвовала только в этой «чужой» практике, не имела своей психологической практи­ки, не была самостоятельной практической дисциплиной.

Только в последние десять-пятнадцать лет ситуация ста­ла меняться. А еще так недавно, в семидесятые годы, по организационной структуре наша психология являла собой более чем странную картину. Чтобы в полной мере ощутить эту странность, мы в предыдущей главе уже сопоставляли организационные модели отечественной психологии и ме­дицины: если бы здравоохранение была устроено так же, как тогдашняя психология, то в ней были бы факультеты, институты и лаборатории, но не было бы больниц и поли­клиник. Теперь у психологии появились свои «поликлини­ки», возникла собственно психологическая практика. Буквально за несколько лет психологов-практиков стало на порядок больше, чем психологов-исследователей и препо­давателей. Учитывая опыт развитых стран, страстное стрем­ление студентов факультетов психологии к обучению практической психологической работе, огромный наплыв психотерапевтических «прозелитов», обращенных из вра­чей, педагогов, военных и других специалистов, можно с уверенностью утверждать, что пропорция «практики/иссле­дователи» будет неуклонно расти.

Появление психолога-практика как массовой профес­сии (массовой хотя бы пока по масштабам цеха профес­сиональных психологов) создает радикально новую ситуацию для всей нашей психологии. Возникает потреб­ность в новых теоретических подходах, новых формах обу­чения и новых типах психологических организаций.

Для психологов-исследователей наступили необычные времена: если раньше продукт их работы использовался либо коллегами-учеными для полемики или цитирова­ния в собственных научных же трудах, либо лекторами для «просвещения населения», либо практиками других профессий — военными, инженерами, врачами, то те­перь главным пользователем становится психолог-прак­тик. А это очень требовательный пользователь и очень критичный читатель научных психологических сочинений. Он смотрит на исследовательский труд из гущи реально­го опыта практической психологической работы. Это вовсе не взгляд прагматика, озабоченного только «ноу-хау», он ждет настоящего научного слова, истины, логоса, ждет тем более горячо, что он эту истину уже опытно ощутил и способен «узнать» ее, как узнает душа в подлинно по­этическом слове свое же однажды испытанное, но не до конца понятое чувство.

Чтобы отвечать этим ожиданиям, исследовательская, теоретическая психология должна реализовывать такой методологический подход, который позволил бы научно изучать не психику испытуемых, а опыт работы с психи­кой, прежде всего опыт профессиональной психологи­ческой работы, позволил бы черпать темы из этого опыта, создавать понятия и модели, описывающие и объясняю­щие опыт, формулировать результаты в виде, конверти­руемом в опыт. Для того чтобы продуктивно развиваться, психологическая теория должна включиться в контекст психологической практики и сама включить эту практи­ку в свой контекст. Двумя словами: психологическая тео­рия должна реализовать психотехнический подход.

Но одно дело — «должна» и совсем другое — «может ли?», да и «хочет ли?», то есть соответствует ли это ее собственным внутренним тенденциям? И может, и хочет.

В отечественной психологии мы находим прекрасный образец реализованного психотехнического подхода. Это теория поэтапного формирования умственных действий П.Я. Гальперина. Без специального методологического ана­лиза, уже чисто стилистически очевидна психотехническая суть этой теории: не теория мышления, не теория умствен­ных действий, но именно теория формирования, то есть теория работы с психикой, а не самой психики. Нетрудно заметить, как переворачивается здесь классическая схема соотношения теории и практики: не от познания объекта к внедрению этих знаний в практику, а от опыта работы с объектом (формирования) к его познанию. Здесь в бук­вальном смысле исполняется надежда Л.С. Выготского на то, что практика войдет в основу научной операции.

Примера теории поэтапного формирования умственных действий достаточно для того, чтобы утверждать возмож­ность реализации психотехнического подхода вообще. Но, повторяем, мало «быть должным», мало «мочь», нужно еще и «хотеть». «Хочет» ли отечественная психология стать психотехнической? Не под воздействием ли одной лишь моды на психологическую практику начинает она преоб­разовывать свои теоретические основания? Ведут ли ее к этому ее собственные, «генетически» заложенные в нее влечения, узнает ли она себя, став психотехнической?

Если проследить важнейшую линию развития отече­ственной психологии, линию «Выготский—Леонтьев», то психотехническая закваска обнаруживается в ней в яв­ном виде уже с самого начала. Идеи Л.С. Выготского об интериоризации как возникновении психических обра­зований в ходе процесса «сворачивания» межличностно­го взаимодействия, о высших психических функциях, воплощение этих идей в экспериментах А.Н. Леонтьева (1928, 1931) по изучению опосредованной памяти — все это уже опыт реализации психотехнической методологии в психологическом исследовании. Ведь что собственно изу­чается в знаменитом эксперименте А.Н. Леонтьева? Вовсе не память, взятая как присущая индивиду по природе психическая функция, которая рассматривалась бы в ка­честве натурального объекта, свойства которого не зави­сят от его исследования. Изучается некое искусственное новообразование сознания, сформированное вместе экс­периментатором и испытуемым с помощью предложен­ных средств (картинок) и в мотивирующем контексте социальной ситуации проверки памяти. Значит, изучается не память вообще, а, по сути, социальная мнемотехни­ка, совместная деятельность двух людей — эксперимен­татора и испытуемого, свернутая в способности одного из них (испытуемого) воспроизвести ряд слов в данной специальной ситуации[73].

Итак, идея философии практики в приложении к пси­хологической науке предстает как психотехническая ме­тодология. Психотехника — это философия практики для психологии. Отечественная психологическая традиция в лице культурно-исторической школы Выготского явля­ется психотехнической по своему изначальному замыс­лу, по своему методологическому «генотипу».

Психотехника

Сейчас понятие «психотехника» употребляется в са­мых разных смыслах: и как набор приемов психического воздействия на человека, и как совокупность методов саморегуляции, и как новейшая методология психоло­гии, предполагающая новый тип рациональности (Пузы­рей, 1986), и как культура психической деятельности в той или иной философско-религиозной традиции, а иног­да, кивая на психотехнику 1920—1930-х годов, это поня­тие осмысляют как «психология — технике», то есть как психофизиологическое исследование человека как субъек­та труда с целью научной организации профотбора, профориентации, вообще рационализации труда.

Для наших рассуждений важно вернуться к истокам по­нятия и вспомнить, что называл психотехникой изобрета­тель термина Гуго Мюнстерберг, тем более что именно на его работы ссылался Л.С. Выготский, когда писал о том, что в психотехнике кроется зерно новой психологии. В пре­дисловии к русскому переводу книги Г. Мюнстерберга «Ос­новы психотехники» (1924) Б. Северный и В. Экземплярский писали, что автор преследует цель объединения существу­ющих специальных областей прикладной психологии и раз­витие неразвитых (социальной психотехники, приложение психологии в области права, искусства, науки) — и этим ставит задачу психологизации культуры.

Г. Мюнстерберг был одним из главных героев исто­рии перехода от классической к постклассической психологии, смысл которого можно выразить формулой: старую психологию интересовала жизнь души, новую — душа жизни (см. Василюк, 1986). Психолог классического пе­риода, интроспекционист, видел свой профессионализм в том, чтобы научиться препарировать реальный жиз­ненный процесс и готовить для исследования чистые психические формы, отделенные от предметной действи­тельности существования; он был искренне убежден, что для «изучения ощущения сладости совсем не нужно исследовать сахар». На рубеже веков в психологии по­явились и громко заявили о себе совсем другие фигуры (среди них, прежде всего, 3. Фрейд), которые, наоборот, пожелали повернуться лицом к жизни и именно в ней попытаться увидеть психическое. Разумеется, все они по-разному, иногда противоположным образом, пытались решить эту задачу. Особенность Г. Мюнстерберга состояла в том, что он, не ставя целью реформировать психоло­гическую науку изнутри, занялся прикладной психоло­гией, казалось бы, периферической, а на деле решающей для исторического развития областью психологии, где она пересекалась с жизнью. Прикладную психологию Г. Мюнстерберг делил на каузальную и телеологическую. Каузальная есть использование психологических катего­рий и методов для объяснения различных феноменов культуры, исследуемых кроме психологии и другими науками (например, включение психологических объяс­нений в политологический или исторический анализ). Каузальная психология — это «психология культуры». Телеологическая же — приложение психологических знаний и методов для достижения практических целей. Это и есть «психотехника».

Раз психотехника, по Г. Мюнстербергу, — прикладная дисциплина, то, чтобы понять ее, стоит выделить и рас­смотреть три ее части: что, собственно, «прикладывается», как и куда, то есть предмет, способ и область приложе­ния.

Область приложения психотехники Г. Мюнстерберг ка­тегориально осмысливает каккультуру: «Во всех сферах человеческой культуры (курсив мой. — Ф.В.) возникают психотехнические проблемы» (Мюнстерберг, 1924, с. 7). Учитель воздействует на ребенка, проповедник — на греш­ника, продавец — на покупателя, врач — на пациента и т.д. В их деятельности «те или иные цели могут быть дос­тигнуты вполне или отчасти через посредство психичес­ких процессов, и задача психотехники состоит в том, чтобы показать, о каких процессах должна при этом идти речь и какие влияния необходимы для достижения жела­тельного результата» (там же, с. 5). Заметим, что в каче­стве примеров сфер культуры Г. Мюнстерберг использует не искусство или науку, а образование, церковь и тор­говлю, то есть социальные сферы, имеющие отчетливо выраженныйпрактический характер. Психотехника здесь предстает как дисциплина, встроенная внутрь социаль­ной практики как ее необходимый элемент, позволяю­щий и познавать психику, и влиять на нее.

Что касается «предмета приложения», то в теоретичес­кой рефлексии Мюнстерберга им остается классическая психология сознания. В одной из ключевых дефиниций он говорит, что психотехника — это использование учения о явлениях сознания для того, чтобы решить, что мы дол­жны делать[74].

Как бы мы ни оценивали теоретическое, методичес­кое и практическое значение мюнстерберговой психотех­ники, но нельзя не согласиться с мнением Л.С. Выготского (1982), что методологическое ее значение огромно, и оно определяется, на наш взгляд, тем, что с самого начала каркас понятия «психотехника», состоящий из трех бло­ков: предмет приложения — способ приложения — область приложения, — был наполнен связкой трех категорий: сознание—практика—культура, то есть теми самыми ка­тегориями, которыми, как мы видели, конституируется целостный человек.

Но если так, то что же — «назад к Мюнстербергу!»? Может ли, в самом деле, идея психотехники, сформули­рованная Мюнстербергом, стать главной методологичес­кой доктриной новейшей психологии? И да, и нет. Да, поскольку она выдвинула важнейшую задачунаучно-прак­тического освоения проблемы «сознание—культура», то есть такого освоения, где теория сознания могла бы чер­пать жизненный материал не из интроспекции психоло­га, а из процессов реального взаимодействия людей в той или другой сфере культуры, и в то же время вносить дей­ственный вклад в оптимизацию и развитие социально-психологических механизмов функционирования этой сферы (будь то школа, наука, искусство, медицина или менеджмент). Нет, прежде всего, потому, что созданная в недрах классической психологии теория сознания, на ко­торую рассчитывал Г. Мюнстерберг, не была способна по-настоящему участвовать в решении этой задачи. Класси­ческая психология сознания была неадекватна самой идее психотехники. Чтобы действительно, конкретно связать в рамках одной дисциплины под названием «психотехника» сознание с практикой и культурой, нужно было сделать радикальный шаг в теории сознания.

Сознание

Такой шаг был сделан в культурно-исторической кон­цепции Л.С. Выготского. Он состоял в том, что само со­знание было понято как «культурное» и «практическое» по своему генезису, строению и функционированию.

Это утверждение лучше всего пояснить на примере ка­кой-либо психической функции. При исследовании памя­ти в классической психологии (у Г. Эббингауза и др.) память понималась как автономная функция, самобытный процесс, натуральный объект, подчиняющийся собствен­ным внутренним законам. У 3. Фрейда, в его объяснени­ях процесса забывания, память стала рассматриваться в контексте личной судьбы, как личное действие, раз­ворачивающееся во внутрипсихическом пространстве и участвующее в решении смысловых проблем жизни. У П. Жане, в его теории памяти как рассказа, как «реакции на отсутствие», память также понималась как действие, но разворачивающееся в социальном контексте и моти­вированное этим контекстом (необходимостью воспро­извести в рассказе некое социально-значимое событие). П. Жане и 3. Фрейд как бы извлекли память из замкнутого мирка психических функций классической психологии и вывели ее в виде человеческого действия в реальные жиз­ненные контексты — биографический и социальный.

Однако радикальные преобразования понятия па­мяти совершились в культурно-исторической теории Л.С. Выготского, который добавил к предшествующим еще один контекст рассмотрения — контекст культуры — и сумел произвести в понятии «высшей психической фун­кции», относящемся и к памяти, синтез всех этих кон­текстов. Вспомним еще раз вдохновленные Л.С. Выгот­ским опыты А.Н. Леонтьева по изучению опосредованной памяти. Во-первых, им предшествовал культурологический экскурс в историю, который был не просто беллетристи­ческим предисловием, а анализом функционирования куль­турных средств памяти. Использование средств запоминания стало центральным пунктом проводимых экспериментов. Во-вторых, социальный контекст (взаимодействие экспе­риментатора и испытуемого) был интимным внутренним механизмом, порождающим исследуемый предмет — опос­редованное запоминание, а не просто внешним условием «включения» опыта и контроля результатов. В-третьих, па­мять здесь изучалась в генетическом аспекте, но не в смысле естественного созревания, а в смысле искусственного построения. И последнее: память, изучавшаяся, так же как в теориях 3. Фрейда и П. Жане, как действие, в отли­чие от этих теорий одновременно возвращала себе досто­инство и облик психической функции, то есть вновь «воз­вращалась» сознанию. Итак, в школе Л. С. Выготского память была понята как искусственное образование, порождаемое в социальном контексте совместной деятельностью людей с помощью культурных средств (знаков) и интериоризуемов, натурализируемое в биографическом контексте в новую «высшую» психическую функцию. Таким образом, Л.С. Вы­готский добавил к контекстам рассмотрения памяти — функциональному, биографическому и социальному — три идеи — культурной опосредованное™, генезиса и интериоризации и сумел осуществить синтез всех этих пред­ставлений в понятии «высшая психическая функция».

На этом примере отчетливо видно, что Л.С. Выготский создал такую психологическую теорию, где сознание было понято как феномен, которому внутренне присущи куль­тура и практика. Эту теорию можно было бы назвать не только культурно- исторической, но и с равным успехом культурно-практической, поскольку один из основных смыслов слова «историческая» в принятом названии от­ражает идею генезиса сознания, но не естественного (по­этому это не «генетическая психология», как у Ж. Пиаже), а искусственного, производимого совместной деятельно­стью, опосредованной культурными средствами, то есть практикой.

Такое понимание сознания в отличие от классической психологии сознания адекватно общей идее психотехники, поскольку изначально включает в свернутом виде всю молекулярную структуру этой идеи — «сознание—прак­тика—культура».

Но почему же Л.С. Выготский не назвал свою теорию культурно-практической, хотя считал практику краеуголь­ным камнем новой психологии, и почему не создал все-таки психотехнического подхода, хотя признавал за пси­хотехникой величайшее методологическое значение?

Ответ на этот вопрос кроется в понимании второго узла категориальной структуры психотехники — узла прак­тики.

Практика

У Л.С. Выготского было понятие «практической пси­хологии», но не было еще понятия «психологическая прак­тика». На первый взгляд, это синонимы, но по существу между ними пропасть, радикальный сдвиг, отделяющий две исторические эпохи в развитии психологии (ср. Пузы­рей, 1986).

Практическая психология — это приложение и разви­тие психологических знаний в какой-либо сфере обще­ственной практики — педагогике, медицине, обороне и т.д. Виды практической психологии получают соответству­ющие ведомственные имена — педагогическая психоло­гия, медицинская, военная и т.д. Каждая разновидность практической психологии включает в себя частную при­кладную психологическую теорию, реализующую обще­психологические принципы в материале данной сферы социальной практики и для решения ее задач.

Психологическая практика — это самостоятельная прак­тическая деятельность психолога, где он выступает «ответственным производителем работ», непосредственно удовлетворяющим и обслуживающим социально оформлен­ные жизненные потребности заказчика. Психологическая практика обслуживает «первичного потребителя», а не профессионала, представителя той или другой социаль­ной сферы деятельности. Одно дело — консультирование пациента, обратившегося за психологической помощью, другое — консультирование того же пациента по заказу его лечащего врача. Хотя процессы могут быть очень похожи, но их внутренний смысл, форма осмысления результатов, сам способ мышления и типы отношений, складывающиеся в этих деятельностях, разительно отличаются друг от друга. Наиболее «чистыми» видами психологической практики являются индивидуальное и семейное консультирование и различного рода «личностные» психологические тренинги.

Вернемся к поставленному выше вопросу. Почему, в самом деле, Л.С. Выготский при всей гениальности ума, при всем ясном понимании, что психотехника является краеугольным камнем новой психологии, что только она может вывести психологию из кризиса, не создал все-таки полноценной психотехнической системы? Потому, что у него не только не было, но и не могло быть понятия психологической практики. Не в том, разумеется, дело, что он чего-то не додумал, и даже не в том, что социально-политические условия тогдашней жизни в стране не по­зволили бы психологической практике как таковой осуществляться в сколько-нибудь массовом масштабе, а по­тому, что психологической практики при жизни Л.С. Вы­готского вообще не существовало как сложившейся социальной реальности, она еще только рождалась из недр практической психологии, которая сама в ту пору не до­стигла совершеннолетия.

Первой, и даже отчасти переходной, формой был ран­ний психоанализ. Психоанализ осуществлялся уже как самостоятельная психологическая практика, но осозна­вал себя в начале как своего рода лечебную, медицин­скую деятельность, оправдывающуюся ценностью здоровья. Однако это была уже не вполне медицина: слиш­ком большой вес для психоаналитика имело раскрытие истины по сравнению с обычным медицинским прагма­тизмом, слишком много внимания уделялось душевным состояниям в процессе этого странного «лечения разго­вором», слишком всерьез для материалистической евро­пейской медицины признавалась решающая роль психических процессов в этиологии заболевания. Меди­цинский миф и антураж долгое время удерживался, но всем было понятно, что это уже не медицина, что психо­анализ — это какая-то психология. Но какая? Психоана­лиз совершенно не напоминал теоретическую и экспери­ментальную психологию того, да и нынешнего, времени. Это не была и «практическая», а именно медицинская психология, поскольку медицинский психолог как тако­вой обслуживает деятельность врача, а психоаналитик оказывал самостоятельную помощь пациенту. Это не была и «прикладная» психология, ибо психологические зна­ния черпались не из научных психологических систем, чтобы затем быть использованными в психоаналитичес­кой работе, а складывались в опыте самой этой работы. Рождалась новая форма психологии.

Событие произошло, психоанализ дал небывалый еще в истории психологии и даже в истории культуры фено­мен собственно психологической практики как самостоятель­ной социальной сферы, живущей по своим законам, а не обслуживающей какую-либо иную сферу социальной жизни. Правда, этот феномен не был явлен еще, как сказано выше, в чистом виде, это был еще, быть может, не более чем «неандерталец» будущей психологической практики, несущей на себе зримый отпечаток своего происхождения из медицинской практики и естественнонаучного мышле­ния. Возможно поэтому Л. С. Выготский, казалось бы, бо­лее всех других гроссмейстеров психологической мысли подготовленный своими же теоретическими построения­ми к восприятию методологического значения психоана­лиза, не успел полностью оценить масштаба события, произошедшего с выходом психоанализа на сцену куль­турной жизни.

Начало века изобиловало грандиозными научными открытиями, философскими прозрениями, художествен­ными свершениями. Но даже на этом фоне психоанализ по своему влиянию на европейскую, а через нее и миро­вую культуру предстает одной из первых, если не первой вершиной. Уже к 1960-м годам XX века чуть ли не в каж­дом втором литературном произведении, фильме или спектакле, философской доктрине и бытовом разговоре, а то и в сновидении образованного европейца можно было обнаружить следы влияния, отголоски образов, схем и по­нятий психоанализа. Он в тех или других своих вариантах буквально пронизал и изнутри реформировал культуру. От­влечемся пока от вопроса, хорошо это или дурно, сейчас речь лишь о реальности факта и масштабах явления.

Разве мог кто-нибудь в конце XIX, да и в началеXX века предположить, что психология, только-только по­явившаяся на свет как самостоятельная наука и находив­шаяся на периферии как научной, так и культурной жизни, вдруг так быстро и так громко заявит о себе?

Но чему, собственно, психоанализ обязан своей головокружительной карьерой? Разве не было научных психологических теорий такого же ранга, разве гештальт-психология, генетическая эпистемология Ж. Пиаже или та же культурно-историческая психология Л.С. Выготско­го были менее мощными психологическими концепция­ми? Разумеется, нет. Волшебная сила психоанализа, собственно, в том и состояла, что он, несмотря на все естественнонаучные установки своего создателя, не был в строгом смысле слова научной психологической теорией. Ни научной, ни психологической, ни теорией. Он был первой психотехнической системой, поставившей «камень, который презрели строители», — психологическую прак­тику — во главу угла.

И именно то обстоятельство, что ставка была сделана на свою, психологическую практику, определило как внутренние теоретические достижения психоанализа — развитие принципиально нового стиля и типа мышле­ния, так и его внешние социальные продвижения.

И Г. Мюнстерберг, и Л.С. Выготский мечтали о новой, сильной, жизненной, реальной психологии, оказывающей влияние на человеческую жизнь, на культуру, но они предполагали, что психология войдет в город современной цивилизации через ворота существующих социальных прак­тик педагогики, промышленности, медицины, юриспру­денции и т.д. как надежный и дельный оруженосец этих практик. Процесс этот начинался тогда и продолжается до сих пор. Но психоанализ избрал другой путь. Он обошелся безо всякого покровителя, сам прорубил в городской сте­не для себя ворота и въехал в город с невозмутимым ви­дом «право имеющего». Без небольшого скандала, разумеется, не обошлось. Но с тем большим энтузиазмом новый пассионарий вскоре был принят в свете. Начался небывалый процесс психологизации культуры.

Если таким оказалось культурное значение первой, еще не до конца оформившейся и осознавшей себя психотех­нической системы, то какую роль может сыграть развитая психотехника для судеб цивилизации, об этом можно пока только догадываться. Сомневаться не приходится только в одном, что эта роль, по крайней мере, не меньше, чем роль открытий в области ядерной физики[75].

Чем же, повторим, можно объяснить такой неслыхан­ный «карьерный рост», который благодаря психоанализу совершила психология в первой половине XX века, за­няв одну из самых влиятельных позиций в культуре? Не­ужели так сильны и масштабны были прямые результаты психоаналитических сессий, и с психоаналитической кушетки поднялся новый европейский человек? Вовсе нет. С точки зрения развиваемого здесь представления о пси­хотехнике все социальные и культурные успехи психо­анализа являются, так сказать, наградой за то, что он создал новую сферу культуры — самостоятельную психо­логическую практику.

Что до его научных заслуг перед наукой психологией, то главная из них состоит не в развитии категории бес­сознательного или теории влечений, а в реализации принципиально новой методологии, в психоанализе практика стала методом научного познания, в то же время психоло­гическое познание (анализ) стало методом практики.

Итак, фундаментальный методологический вклад пси­хоанализа в психологию состоит в создании и разработке категории психологической практики Если категория со­знания, разработанная Л.С Выготским, включила в себя категории практики и культуры как внутренне присущие ей, то развитая в психоанализе категория психотехни­ческой практики вобрала в себя категории культуры и сознания. Мы говорим сейчас не о понятиях и терминах, имевших обращение в самом психоанализе, а о внутрен­ней категориальной их сути.

Психоаналитическая практика была, прежде всего, практикой работы с сознанием, сознание по существу и рассматривалось здесь не как отдельный натуральный объект, а как элемент системы «работа-с-сознанием». Та­кой подход принес, как известно, щедрые плоды в пони­мании человеческого сознания.

Что касается категории культуры, то впервые за исто­рию психологии в психоанализе культурные, мифопоэтические формы (не только об «Эдипе» речь) стали не просто метафорой, а объяснительным принципом пси­хологических феноменов. С другой стороны, в лице пси­хоанализа впервые возникла такая психологическая система, которая сделала психологические интерпрета­ции культурных явлений достаточно вескими и серьез­ными[76]. Словом, психология впервые стала культурно конвертируемой: психоаналитические построения легко включались в культурную жизнь, впитывались в симво­лику искусства, становились предметом философских ин­терпретаций, входили в поры каждой сферы культуры и, наоборот, сами впитывали в себя разного рода культур­ные влияния.

Таким образом, не просто сам факт психологической практики как новой социальной сферы, но развитие идеи этой практики, включившей в себя как необходимые орга­ны сознание и культуру, — вот чем объясняется столь масштабное влияние психоанализа на европейскую ци­вилизацию.

Подведем итоги. Расщепление, грозящее расколоть психо­логию на две дисциплины, может быть преодолено развити­ем психотехнического подхода, вводящего психологическую практику внутрь психологической науки, а науку — внутрь практики. Принципиальная категориальная схема психотех­нического подхода — «сознание—практика—культура» со­держалась, пусть в недостаточно отрефлектированном виде, уже в труде Гуго Мюнстерберга (1924), инициатора психо­технического проекта. Понадобились выдающиеся мысли­тели, которые, ощущая начавшиеся тектонические сдвиги в глубинных основаниях психологии, смогли переосмыс­лить эти фундаментальные категории и тем помочь рожде­нию новой психологической парадигмы.

Л.С. Выготский в культурно-исторической психоло­гии развил такую теоретико-методологическую трактовку категории сознания, которая включила в его внутреннюю структуру категории культуры и практики, благодаря чему удалось создать принципиально новый (психотех­нический) тип психологического эксперимента. 3. Фрейд в психоаналитическом учении разработал другой, цент­ральный, блок общей схемы — категорию практики, включающей в себя категории сознания и культуры, — и благодаря этому дал первый образец психотехнической системы. В соответствии с этой логикой наиболее акту­альной задачей, замыкающей создание психотехничес­кого подхода, является формирование категории культуры с психотехнической точки зрения.

Контуры новой психологии, которая на наших глазах завершает период своего становления, уже достаточно четко обозначились. Не отказываясь от задач объяснения, она выдвигает на первый план категорию сознания и по­тому становится феноменологической и диалогической, то естьпонимающей психологией, способной профессиональ­но относиться к предмету исследования не только как объекту, но и как к живому Ты. Не отменяя своих позна­вательных задач, она станет, прежде всего,деятельной,изменяющей психологией, ставящей психологическую практику во главу угла не только своего социального функционирования, но и своей исследовательской методоло­гии. Не отбрасывая своих почтенных естественнонаучных традиций, она станет, наконец, и полноценнойгуманитарной дисциплиной, способной понимать человека в культуре и культуру в человеке и взаимодействовать с ним с учетом этого понимания.

Итак, в рождающейся психологии выделяются три магистральных и взаимосвязанных подхода: категории практики соответствует «деятельный» подход, катего­рии сознания — понимающий подход, категории культу­ры — гуманитарный подход. Следовательно, новая психология есть психологияпонимающая — деятельная — гуманитарная.

Обсуждение актуальных проблем, которые встают пе­ред психологией в связи с психотехнической разработ­кой категории культуры, выходит за пределы задач этой главы, но одну из них — не столько психологическую проблему, сколько проблему психологии — необходимо назвать. Это проблема культурной ответственности. Чем далее развивается психология как социальная практика, тем более психологизируется культура. В то же время идет встречный процесс «культуризации» психологии, насы­щения ее культурными содержаниями. Зачастую не осоз­навая философские, этические, религиозные источники своих идей, психология становится агентом, проводни­ком, а благодаря совершенствованию техники психоло­гической работы, и «сверхпроводником» различных содержаний из культуры в человеческое сознание. Мно­гие внимательные наблюдатели процессов, происходящих в современной культуре, с тревогой смотрят на то поло­жение, которое заняла психология в жизни европейского человека[77]. И в самом деле страшно сознавать, что через канал психологии в человеческую душу под профессио­нально благовидными предлогами «эмоциональной поддержки», «расширения сознания», «устранения невро­тических симптомов» и т.д. вводятся чудовищные смеси мотивов, образов, идей из совершенно несовместимых культур и культов от шаманизма до бахаизма. Спасение от «идеологии» вовсе не в идеологической всеядности психологии (это замена рабства на худшее — быть слугой многих господ) и не в доморощенной антропологии, а в свободе. В свободе совести, в частности. Выбор культурной позиции, осуществляемый на основе этой свободы, — за пределами профессии. Но у нас нет свободы от свободы совести. Игнорировать саму ситуацию ценностного выбо­ра культурной позиции для современного психолога уже не позволительно. Исследовательские проекты преврати­лись в реальность, психология стала культурно-истори­ческой в полном смысле слова. У нас теперь такая профессия, что мы в ответе за то, будет ли человек ис­кать в своей душе Эдипа или Христа.

Комментарии