Методологический смысл психологического схизиса

Карта отечественной психологии за последние 10 лет[71] изменилась, пожалуй, более радикально, чем карта Вос­точной Европы. Тогда, в 1985 г. над пустынными психоло­гическими пространствами возвышались несколько академических крепостей (это были главным образом сто­личные психологические институты и факультеты психо­логии), кое-где виднелись ведомственные бастионы (психологические лаборатории в «ящиках», МВД, боль­ницах, педагогических структурах и самый многочислен­ный их вид — кафедры психологии провинциальных педвузов), большей частью находившиеся в вассальном теоретическом положении у одной из крепостей, а ру­чейки вольной психологической практики с высоты пти­чьего полета почти не были видны.

Бурное пятилетие (с 1986 по 1991 гг.) подняло волну энтузиазма психологов-практиков. Волна окатила крепо­стные стены, кое-где перехлестнула через них и отхлыну­ла, разлившись по обширным неакадемическим просторам. Она стала заполнять все ложбины и низменности — всю­ду появились психологические центры, службы, ТОО, ООО, да и просто лихие молодые люди с очень ограни­ченной ответственностью, но с безграничной готовностью на любую психологическую услугу от подготовки кандидата в президенты страны до снятия порчи.

Недавняя пустыня между академическими крепостя­ми и ведомственными бастионами превратилась в неспо­койное море психологической практики. Есть в нем уже и глубокие чистые течения, хотя, разумеется, преобладают пока мутноватые воды самоуверенного дилетантизма.

Но нравятся нам последствия наводнения или нет, факт остается фактом: все это вместе и есть «отечественная пси­хология», хотя ее рельеф и климат, флора и фауна неузнаваемо изменились. Раньше судьба нашей психологии ковалась за академическими стенами, отныне она опре­деляется тем, как будут складываться отношения между образовавшимся «морем» и «сушей», между «психологи­ческой практикой» и «научной психологией».

В упомянутое выше пятилетие «энтузиазма», когда боль­шинство психологов-практиков составляли специалисты с университетским академическим образованием, казалось иногда, что продуктивное соединение практики и науки произойдет само собою. Казалось, что началась уже новая историческая эпоха, что позади остались старые естественнонаучные идеалы, высокомерное отношение к практике как косной сфере, куда «внедряются» научные достижения, что сбывается пророчество Л.С. Выготского:

«Практика входит в глубочайшие основы научной опера­ции <...>, становится конструктивным принципом на­уки» (Выготский, 1982, с. 387—388). Думалось, что страстный философский призыв Л.С. Выготского нако­нец услышан, психология вобрала в свой состав практи­ку и стала изнутри преображаться.

Но, увы, как и в жизни, в науке ничто не совершается автоматически. Когда начался отлив, обнаружилось, что перехлестнувшая волна оставила после себя несколько психотехнически ориентированных лабораторий, но ни­какого внутреннего оплодотворения психологической науки «философией практики» не произошло. Напротив, отлив продолжался, разрыв между психологической практикой и наукой стал увеличиваться и достиг угрожа­ющих размеров. Самое тревожное, что это расщепление, проходящее по телу психологии, никого особенно не волнует — ни практиков, ни исследователей. Если бы ситуация определялась острым противоборством, столкно­вением сторон, попыткой сломить сопротивление и перекроить всю психологию по-своему — это было бы драматично и... плодотворно. Тогда можно было бы гово­рить об очередном кризисе психологии. К сожалению, приходится диагностировать не кризис, носхизис нашей психологии, ее расщепление. Психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности расщепленной личности: у них нет вза­имного интереса друг к другу, разные авторитеты (уве­рен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академи­ческих институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о «звездах» психологической практики), разные системы образования и экономического существо­вания в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами. Есть и другие симптомы схизиса, но наиболее опасное, что консервирует всю ситуацию и в первую очередь нуждается в исправлении, состоит в том, что ни исследователи, ни сами практики не видят научного, теоретического, методологического значения прак­тики. А между тем для психологии сейчас нет ничего теоретичнее хорошей практики.

Ниже мы надеемся показать, что наиболее актуальны­ми и целительными для нашей психологии являются пси­хотехнические исследования, что их значение вовсе не сводится к разработке эффективных методов и приемов влияния на человеческое сознание, но состоит, прежде всего, в выработке общепсихологической методологии. Ме­тодологическая миссия психотехники определяется не только внешними факторами — массовым распространени­ем психологических практик, порождающим соответству­ющий социальный заказ, но и внутренними тенденциями самой психологической науки. Последнее кажется особенно важным — убедиться, что психотехника есть не просто ча­стная прикладная дисциплина, но — общепсихологичес­кая методология, причем методология, не навязанная извне обстоятельствами, а присущая отечественной психологии как своего рода «генетическая программа». Наступило вре­мя, когда эта программа начала реализовываться. Попы­таться расшифровать ее генетический код, проследить пути ее развертывания — вот задача данной работы.

***

Начнем с очевидной ценности психологической на­уки, лучше сказать, с ее заветной мечты о целостном уникальном человеке. Как бы аналитичны ни были те или другие психологические направления, как бы ни членили они человека и его жизнь на функции, состо­яния, процессы, их никогда не покидала мечта о син­тезе, о том, что рано или поздно найдется сказочная мертвая вода, которая соединит части разъятого чело­века в цельное существо, и вода живая, которая это существо оживит. Но то, что является романтической мечтой традиционного психолога-исследователя (о ко­торой он, разумеется, мгновенно забывает, когда дело доходит до дела и ему нужно действовать по неумоли­мой логике науки), недостижимым венцом всегда бу­дущих научных синтезов, то для психолога-практика является вполне приземленной ежедневной реальнос­тью, с которой ему с начала и до конца своей работы только и приходится иметь дело, борясь лишь со свои­ми собственными аналитическими или редукционистскими привычками.

Однако эмпирически, опытно известное — отнюдь не то же самое, что научно знаемое. Для того чтобы научиться не только действовать с целостным человеком, но и мыс­лить действительность человеческой целостности, необходимо, прежде всего, задаться вопросом: чем она конституируется?

Строго говоря, культом (см. Флоренский, 1977). Только он обнимает человека во всей полноте его телесной, душевной и духовной жизни. Только в нем есть возмож­ность сойтись и объединиться всему: бытовым житейс­ким мелочам с высшим смыслом жизни, древнейшей тра­диции со злободневной современностью, глобальным историческим процессам с уникальной человеческой судь­бой и главное — Богу и человеку. Но поскольку наша научная психология не готова еще, кажется, к продук­тивной встрече с полнотой и антиномичностью христи­анской антропологии, то, оставив до поры лучший ответ, вопрос нужно поставить заново: где, в каких контекстах мы находим человека в полноте и конкретности его бы­тия? В каких контекстах не расплескивается сущность че­ловека или хотя бы сохраняется его узнаваемость, так что, вглядываясь в полученные в этих контекстах описа­ния, можно безошибочно определить — да, да, речь идет о человеке, а не о механизме, организме или социальном атоме?

Человеческая целостность сохраняется, прежде всего, в контексте сознания, имея в виду и феноменологический горизонт жизненного мира человека, и все эстетические, этические и психологические формы его выражения и понимания.

Далее, она сохраняется в ориентированных на челове­ка социальных практиках — в обучении, воспитании, лечении и пр.

Наконец, как смысловая сущность человеческая цело­стность может удерживаться в разного рода символических полях культуры, в поэтической строке, живописном об­разе и пр.

Эти контексты взаимоотражаются друг в друге, про­низывают друг друга и существуют как узлы в одной связке. Сознание—практика—культура — такова тройная фор­мула контекста, задающего действительность человечес­кой целостности.

Но мало определить категориальные условия, обеспе­чивающие нередуцируемость человеческой целостности, необходимо еще ответить на вопрос, как эту целостность исследовать, коль скоро мы не оставляем задач науки внутри психотерапевтической и консультативной дея­тельности, не отказываемся и здесь искать истину, а не одну только пользу.