Часть вторая. мотивация деятельности и взаимодействия с точки зрения глубинной и гуманистической психологии
Глава первая. Личность как отражение иерархии ее потребностей. Мотивация психотерапевтического
Взаимодействия
«…Пол имеет игру в себе… Всякие прозрения философские лучатся отсюда же…» – процитировали мы В.В. Розанова в предыдущей главе.
Эпатирующая непосредственность, свойственная Розанову, его сократическая простоватость явили миру на сей раз – не больше не меньше – опровержение объективности естественнонаучного метода. Это было сделано не только до Фрейда, но отчасти и вопреки Фрейду: последний, признанный первооткрывателем явления сублимации, умалчивал об истоках собственного научного творчества. Фрейд, практикующий психоаналитик, выдвинувший непременным условием профессиональной подготовки коллег прохождение ими анализа в качестве «пациентов», как известно, ограничился самоанализом. Дверь в кухню психосексуальной теории приоткрывалась ее создателем ровно настолько, насколько было нужно ему.
Возможно, Фрейд имел основания опасаться обвинений в применении ложной индукции (которые все равно последовали со стороны учеников-оппонентов). Позитивист, он претендовал на универсальность выявленного им объяснительного принципа и должен был скрывать (по устоявшейся в естественных науках стыдливой традиции) скудость эмпирической базы открытия.
Доктор Фрейд на заре ХХ в. был еще очень далек от публичной декларации тождества объективного и субъективного, единичного и всеобщего в практической психологии.
Для Розанова же, публициста-философа, сохранение объективно-научной физиономии своих прозрений не составляло насущной задачи. Как всякий литератор, не стесняясь этого, он писал о своем, семейном, о наболевшем, об уникальном и – только в силу этого! – общезначимом. Всякий человек изначально побуждаем к деятельности личными мотивами. Подвизаясь в той области науки или практики, в которой видится разрешение личностной проблемы, всякий прежде всего печется о снятии этого бремени с собственной души. Причины социального характера и потребность в самореализации являются вторичной мотивацией профессиональной деятельности.
Субъективен поиск решения частной проблемы. Найденное, решение приобретает объективный смысл. Социальная значимость «уединенной», интимной творческой деятельности художника заключается в широте резонанса, который возымеют обнародованные плоды ее в сердцах и умах.
Есть два рода, два уровня человеческой общности, как показала теория коллективного бессознательного К.Г. Юнга (о которой подробнее речь впереди). Внешний, социальный, уровень общности – признаки принадлежности людей к той или иной культуре: язык, характер образования, вероисповедание, бытовые привычки, этические стереотипы. Все, что составляет внешний уровень, приобретается человеком в процессе его социализации, т.е. зависит от воспитания.
Внутренний, глубинный уровень человеческой общности – сущность – проявляется в процессе социализации, но не зависит от характера культуры, в рамках которой осуществляется воспитание.
Так, логическое мышление формируется у человека, исключительно воспитанного себе подобными, однако только у человека и не может сформироваться у примата, даже растущего в человеческой семье. Не сами высшие психические функции, не само сознание, но способность к развитию их при определенных условиях составляет врожденное, видовое отличие человека, близкое к особому видовому инстинкту. (А что врожденные инстинкты даже у птиц требуют своего «доопределения» в индивидуальном опыте, показал еще К. Лоренц в знаменитых экспериментах с гусями.)
Итак, глубинный уровень единства человечества (или коллективное бессознательное, по Юнгу) является надкультурным и базируется на инстинктивных закономерностях функционирования человеческой психики (психики гомо сапиенс). Каждая культура вырастает из этих закономерностей, но всегда представляет собой их одностороннее, неполное проявление.
В художественном или научном творчестве мастер всегда пробивается сквозь стереотипы культуры, носителем которой он является, к тому, что данной культурной традицией оказалось неучтено или отвергнуто, но по-прежнему остается живой частью человеческого естества.
Преуспевая в невинном любопытстве ребенка перед зеркалом, гений снимает с себя костюм, навязанный ему личным вкусом, сословием, эпохой, и обнаруживает Адама, которого давно подозревала и в себе, а вот теперь, наконец, узнала, благодаря мастеру, его пестрая аудитория.
Таким образом, социальная значимость «уединенной», пользуясь выражением В. Розанова, творческой деятельности заключается в широте ее резонанса именно на уровне коллективного бессознательного – надкультурного, вневременного единства человечества.
Психологические теории, развернувшиеся даже из единственного «кейс-стади» (в том числе из самоанализа) и получившие широкий резонанс, безусловно объективны.
А сублимация энергии собственных фрустрированных потребностей психолога в научное творчество или в практическую деятельность не только норма, но и залог плодотворности его работы. Недаром мифическим покровителем глубинных психологов считают кентавра Хирона. Сам страдая от нанесенной Гераклом неизлечимой раны и мечтая о смерти, Хирон не только сделался непревзойденным целителем, но и передал свое искусство воспитаннику – Асклепию, богу врачевания.
Тем успешнее бывает аналитический процесс, чем мучительней рана терапевта: собственная боль открыла его сердце сочувствию, обострила восприимчивость, выбила из благодушного мира штампов. Он бдящ, нестандартен и креативен, как сказочный витязь, что натирал свежую рану солью, только бы не дремать.
В открытости этой раны, в разоблачении себя – кратчайший путь человечества к самопостижению. Лишь бы, снимая одежды, трико цирковое не принять за божественную наготу Самости. В ней-то и заключена подлинная индивидуальность каждого, роднящая, между тем, всех со всеми.
Как в Рим, неизбежно ведут к Самости жизненные пути всех людей. Юнговская концепция этого пути от Персоны (социальной маски) к Самости как вектора личностного роста, индивидуации, повлияла на возникновение теории самоактуализации, автором которой является А. Маслоу, основатель гуманистического направления в американской психологии.
Прежде чем мы продолжим разговор о мотивации межличностного взаимодействия, я бы хотела изложить взгляды Маслоу на мотивацию человеческой деятельности вообще.
Мотивация – «топливо» человеческой активности. Она связана со структурой, или иерархией, потребностей, схему которой предложил А. Маслоу. Рассмотрим подробнее уровни этой иерархии.
1. Основные физиологические потребности. Это потребности в пище, воде, кислороде, сне, жилище, мускульной активности, сексе, то есть первичные, базовые потребности. Деньги, заработок обеспечивают удовлетворение этих потребностей.
2. Потребности в безопасности.Этим потребностям отвечают такие стимулы, как гарантированная работа, перспективы экономической состоятельности, социальное страхование, пенсионное обеспечение, возможность сбережения денег и т.д.
3. Потребность в социальной общности, в любви и принадлежности.Разнообразные проявления социума (семья, компания друзей, рабочая группа, общественная организация) способствуют удовлетворению этой потребности.
4. Потребности в уважении и самоуважении.Сама работа и социальный престиж положения могут быть более важным мотивом, нежели деньги. Самоуважение, как правило, следствие признанного авторитета.
5. Потребности в самоактуализации (самореализации).Самоактуализация не состояние, но процесс раскрытия своих потенций, нахождения места в жизни, соответствующего возможностям человека. Человек самореализуется всякий раз, когда берет на себя ответственность выбора.
Можно рассматривать пятый уровень потребностей как потребность в смысле жизни. Хотя надо сказать, что любая потребность в схеме А. Маслоу может выступать для разных людей в качестве смыслообразующей. Проблема для каждого – в сохранении этого жизненного смысла, что бы ни понималось под ним субъективно.
Способ поддержания мотивации связан с осознанием человеком собственного жизненного и профессионального пути.
Познакомимся с теорией метамотивации Маслоу12, соответствующей пятому, высшему уровню человеческих потребностей.
Начнем с того, что, по убеждению Маслоу, удовлетворение базовых потребностей не есть еще достаточное условие для метамотивации, но лишь предварительное. Причем встречаются случаи, когда выдающийся талант или уникальная чувствительность побуждают человека ценить удовлетворение высших потребностей выше, чем некоторых базовых. Сам выстраивает человек и собственную иерархию метапотребностей,индивидуальную для каждого. Под метапотребностями Маслоу понимает следующие: в правде, благости, красоте, цельности, преодолении дихотомии, в восприятии уникальности, совершенства, завершенности, справедливости, порядка; в проявлении таких качеств, как живость, простота, вольность, игривость, самодостаточность, осмысленность; в осознании необходимости, многообразия (богатства), текучести, подвижности жизни.
Удовлетворение этих потребностей людьми в процессе их самоактуализации и создает метамотивацию, в частности, трудовой деятельности.
Профессионалы, движимые метамотивацией, воспринимаются окружающими как увлеченные люди, служащие своему предназначению, обретшие свое призвание, «хочу» которых полностью совпадает с «я должен».
По мнению Маслоу, в случае метамотивации невозможно разделить внутреннюю и внешнюю детерминанты мотива. Это тот случай, когда внутренний позыв согласуется с целесообразностью, с «призывом». Чтобы получить метамотивацию, человек должен обнаружить сходство окружающего со своими неосознанными ожиданиями, узнать их в окружающем.
Обретя метамотивацию своей деятельности, человек испытывает нечто сродни влюбленности: амбивалентное чувство своего избранничества и, вместе с тем, незаслуженности им такого благоволения судьбы.
Базовые потребности, однако, доминантны по отношению к высшим в подавляющем большинстве случаев, они более насущны. И выбор профессии в большинстве случаев мотивирован наряду с метапотребностями базовыми нуждами или потребностями невротическими.
Люди, работающие по призванию, идентифицируют свое «Я» с любимым делом, работа становится определяющей характеристикой их «Я», его частью, частью их личности. Грань между «Я» и «не-Я» стирается, человек включает в пределы своего «Я» частицы внешнего, между ним и окружающим его миром остается все меньше противоречий. Психологическое «Я» становится больше телесного.
Дело, которому посвящает себя самоактуализированный человек, можно интерпретировать скорее как воплощение сущностных ценностей, нежели как средство достижения внешних целей. В своей работе он любит то, что ценно для него как для личности, а не работу саму по себе. Эти сущностные ценности, возможно, идентичны высшим ценностям.
Отличие самоактуализированных людей от всех прочих – в степени представленности в их деятельности тех или иных мотивов. Вероятно, в какой-то мере, по мнению Маслоу, все человеческие индивидуумы метамотивированы.
В этом случае допустимо говорить о том, что высшие ценности наряду с «низшими» потребностями выступают в роли равноправных частей человеческой природы. Мало того, высшие ценности, как утверждает Маслоу, имеют инстинктоподобную природу, то есть человек нуждается в них, чтобы избежать болезни и приблизиться к «вочеловеченности».
О какой болезни, или метапатологии, по Маслоу, идет речь? Автор считает, что эта болезнь вызвана депривацией метапотребностей, является следствием «фрустрированного идеализма», особенно в среде обеспеченных молодых людей, удовлетворение базовых потребностей которых не приводит автоматически к удовлетворению высших.
К подобного рода метапатологиям Маслоу относит тоску, безразличие, отчаяние, цинизм, апатию, отчужденность, чувство бесполезности и незначительности, равнодушие к жизни и смерти, вандализм.
Позволю себе проиллюстрировать нарисованную Маслоу клиническую картину метапатологии запиской одного моего студента:
«За неделю пять человек, будто превратившись в диких черных пессимистов, являлись ко мне на кухню излить душу. Их проблема вербально оформлялась фразой: “Когда ж я сдохну?!”. Может, конечно, это влияние грядущей сессии пополам с осенней хандрой… Но самооценка у всех резко упала, отсюда – проблемы на личном фронте, ссоры с родными, неверие в возможность успешной учебы, самокопания всякие безотрадные…».
Не только внешние факторы, конечно, приводят к депривации высших потребностей и к болезням «фрустрированного идеализма», но и внутренняя амбивалентность.
Человек пугается требований высшего, звучащих в нем, защищается от них. Бегство от высшего может быть вызвано и «встречными оценками» (давлением «практичных» советчиков), и чувством собственной ничтожности, страхом не выдержать требований высшего.
Базовые потребности находятся в одной иерархии с метапотребностями, но предшествуют им. И те и другие биологически желанны, способствуют биологическому успеху. Духовная жизнь протекает в той же реальности, что и телесная. Пока речь идет о неактуализированных метапотребностях, они носят надкультурный характер, то есть являются общечеловеческими, но в деле их актуализации роль конкретной культуры непреложна.
Высшие ценности представляют собой некое единство: каждая из них может быть описана в терминах других. По метафоре Маслоу, мы имеем дело с магическим кристаллом, высшие ценности лишь грани которого.
Уже само помещение «низменного», животного наследия человека в одно пространство с «высшим», духовным позволяет преодолеть множество дихотомий. Например, ту, в соответствии с которой «дьявольское» противостоит в человеческой природе «божественному». Или добро, или зло часто в истории отлучалось от человеческой природы, экстериоризировалось сверхъестественному.
Высшие ценности, рассмотренные с точки зрения удовлетворения высших потребностей, можно представить как разновидности высшего наслаждения или счастья. Если удовлетворение высших потребностей человек ставит в один ряд с удовольствиями как таковыми, А. Маслоу считает такое отношение к удовольствию метагедонизмом, при котором отсутствует противоречие между наслаждением и долгом: стремление соблюсти свои высшие интересы полезно всем.
Большинство гуманистических психологов, следуя за Фроммом с его «человечной совестью», за Хорни, переосмыслившей фрейдовское «Супер-Эго», согласились с мыслью, что есть «сущностная совесть» и «сущностная вина». Последние следует рассматривать как заслуженное самонаказание за предательство своего подлинного «Я».
Необходимые предпосылки для высшей жизни, по Маслоу, чрезвычайно разнообразны. Речь идет не только об удовлетворении всей иерархии базовых потребностей, но и о прочих условиях, необходимых для того, чтобы высшая жизнь стала субъективной реальностью.
Среди этих условий Маслоу называет свободу от гнета экономических проблем, наличие свободы выбора, реального и эффективного, необходимость более синергичных социальных институтов. Однако отсутствие этих условий не устраняет саму возможность метамотивации, но лишь затрудняет проявление ее как определяющей деятельность человека.
Остановимся на мотивации психотерапевтического общения как одного из видов человеческой деятельности.
Мотивация психотерапевтического взаимодействияосуществляется, разумеется, на всех уровнях потребностей обеих сторон этого взаимодействия. Надо иметь в виду, что подводные камни и мели аналитического процесса, фатальные для отважных гребцов (психолога и клиента), часто таятся в неадекватном понимании мотивации друг друга.
Первым же камнем преткновения становится тот факт, что психоанализ и индивидуальное психоаналитически ориентированное консультирование – платная, продолжительная (не менее шести месяцев, не реже раза в неделю) и не предполагающая определенных гарантий процедура. Одним словом, это рискованная игра, недвусмысленно указывающая на финансовую заинтересованность ее «ведущего», т.е. на удовлетворение им за счет клиента некоторых базовых потребностей.
Не побоюсь этого слова, трагедия психоанализа в современной России связана с некоторыми типичными заблуждениями тех, кто нуждается в психологической помощи.
Во-первых, терапевтические отношения поначалу воспринимаются как отношения дружеские, что очень быстро приводит к настойчивому стремлению клиентов нарушить драматический закон постоянства места, времени и действия, актуальный для терапевтической беседы. Выражается это в звонках аналитику по телефону, в попытках продлить время своего визита (за рамки оплаты), в приглашениях «на чашку чая» и т.п.
При этом люди не замечают, что их порыв к сближению с «приятным во всех отношениях» терапевтом, по сути, является стремлением использовать собеседника в качестве неутомимого реципиента информации. Обнаружив в психологе благодарного зрителя нескольких моноспектаклей, которые он имеет в своем репертуаре, клиент искренне полагает, что обрел долгожданного друга, поскольку представления о дружбе его именно таковы. К психологу приводит человека, чаще всего, фрустрация потребностей второго и третьего уровней (в безопасности, в любви и принадлежности). Испытывая дефицит подлинных близких отношений, клиент обретает суррогат их на приеме у терапевта, полагая, что нашел идеал.
Но вот, наконец, клиент обескуражен тем, что новый «друг» неуклонно отвергает неформальные контакты, продолжая, между тем, выказывать участие в его делах – в пределах оплаченного часа. Горькая обида захлестывает «отвергнутого» и наводит на мысль о происхождении психотерапии от древнейшей профессии. В лучшем случае ищущий бескорыстной дружбы бросает анализ. В худшем – остро нуждаясь в терапии или уже попав в зависимость от своего аналитика, клиент принимает циничное решение купить услуги «платной дружбы».
И тогда сказывается второе типичное заблуждение «объектов психоанализа»: кто платит, тот и заказывает музыку.
С одной стороны, позиция «клиента-циника» свидетельствует о том положительном обстоятельстве, что он не безнадежен в перспективе. С другой стороны, она служит лакмусовой бумажкой для определения мотивации терапевта. По крайней мере, позволяет исключить наличие в ней финансовой доминанты.
«Циник» требует дополнительных сеансов, он предлагает повысить оплату в обмен на возможность звонить аналитику круглосуточно, наконец, он пытается учредить «вызов на дом». Аналитик, пошедший на поводу у клиента в этом случае и участивший встречи без терапевтической надобности, действительно, оказывает платные услуги по удовлетворению элементарных потребностей, способствуя тем самым лишь усугублению невроза своего «благодетеля».
Кроме того, боясь потерять источник доходов, психотерапевт с преобладающей экономической мотивацией невольно старается быть более приятным, чем полезным щедрому работодателю. «Шелковый» психотерапевт не должен вызывать доверие, как сладкая микстура.
Впрочем, не склонны мы доверять и слишком дешевым лекарствам. В этом смысле необходимость платить за сеансы оказывает самостоятельное терапевтическое воздействие (повышает ответственность клиента за результат). Однако следует соблюдать два условия: 1) деньги зарабатываются самим клиентом; 2) сумма может зависеть от его финансовых возможностей, но всегда должна казаться клиенту ощутимой.
«Дешевый» анализ заставляет подозревать некомпетентность терапевта или личную его (а не профессиональную) заинтересованность в данном клиенте. (Во втором случае проходящий анализ смутно терзается мыслью, не пора ли ему самому начать взимать плату с аналитика.)
Вопрос оплаты утрачивает свое травмирующее воздействие на обоих участников анализа, если известно, что доход от одного клиента не влияет на благосостояние терапевта, что последний вообще не находится на содержании у своей клиентуры, имея иной стабильный доход.
Допустим, человек удостоверился, что оплачивает не дружбу и не просто время аналитика. Достаточно дистанцированный теперь деньгами от близости с ним, клиент интенсивнее начинает искать тот «продукт», за который он регулярно платит из своего кармана. Итак, он не просто славно проводит время в разговорах о себе, он покупает нечто. Что?..
Третье распространенное заблуждение клиента относительно аналитика – восприятие последнего в качестве мудрого наставника и связанные с этим ожидания. Даже рубрика такая мелькает у нас в СМИ – «Советы психолога».
А психотерапевт, в отличие от приятеля, учителя и добрых дяди с тетей, советы давать не может и не должен. У него другая задача – стать эхом и зеркалом чужой души, показать те стороны ее, которые без зеркала не видать, как собственных ушей. Чем меньше в этом зеркале отразится лишнего (житейского опыта терапевта, его собственных предрассудков и рационализаций), тем более высокий профессионал перед вами.
Феноменологический (по К. Роджерсу, клиентоцентрированный) подход к терапии предполагает, что никто лучше самого страждущего не знает, где тот найдет, где потеряет, никто быстрее не отыщет решения его проблем.
Корни роджерианской терапии, как и вообще гуманистического направления в психологии, уходят в практику юнгианского анализа. Таким образом, в основе феноменологического подхода лежит сократический принцип «припоминания»: кто знает истину, но не осознает ее, «запамятовал», может однажды вспомнить. Обремененная (беременная) душа чревата истиной, содержит ее в себе, не видя, не ведая еще, какова она. И тем тяжелее душе, чем ближе час разрешения от бремени.
Чтобы облегчить родовые муки, нужна помощь. Подобно Сократу, глубинные психологи берут на себя сегодня роль повивальных бабок. Не аистов! У психотерапевта «покупают» его «акушерский» опыт и талант, но не самого младенца – не совет, не готовое решение. Только клиент способен произвести на свет этого уникального «божественного младенца» – залог своей грядущей трансформации. Однако при искусном «родовспоможении» произойдет это малой кровью.
Психолог, дающий советы и настаивающий на их выполнении, не психолог, даже если советы его практичны, а заинтересованность в благополучии клиента искренняя. «Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас!» – под таким девизом видятся Л.А. Хегаю, отечественному юнгианскому психологу, технические рекомендации механиков души. Он пишет: «Есть тесты, сборники упражнений, советы на все случаи жизни… Есть все, кроме самой души… Для психолога-практика более, чем очевидно, что любые системные модели психики тают, как снег весной, когда реальный, не литературный, клиент пересекает порог приемной»13.
Мотивация психолога-советчика может объясняться патологическим слиянием (см. выше), которым он страдает, или преобладанием в его личности потребностей третьего-четвертого уровня, по Маслоу. Клиент часто провоцирует аналитика на проявление «родительской» опеки, испрашивая советов или разрешений, тайно надеясь на запреты, т.е. всячески стараясь снять с себя ответственность за собственную судьбу.
Терапевт рискует оказаться полностью во власти контрпереноса (отношения к клиенту, эмоционально окрашенного и построенного на иллюзорном восприятии его). В этом случае психолог становится нежным или, напротив, суровым родителем, потакая собственной потребности в семейных узах, в любви и принадлежности.
«Опасностью, содержащейся в контрпереносе, – замечает юнгианский психолог М. Якоби, – может оказаться нераспознанная потребность аналитика прожить через своих пациентов те стороны жизни, которые он не проживает сам. Пациенты могут… привносить в его жизнь особый вкус и краски, боль и страдания, тем самым заставляя его чувствовать себя и значимым, и полезным, и живущим полноценной жизнью. В таком случае анализ может служить аналитику заменой его собственной жизни… Если пациенты становятся слишком необходимы для появления у него ощущения жизни, аналитик может тайно возлагать на них стремление сделать их своей собственностью. Возникает нездоровая ситуация взаимной зависимости… А скажите, пожалуйста, если человек не знает, как жить, каким образом он собирается помогать своим пациентам приобрести это знание?»14.
В той же работе М. Якоби настаивает, что аналитик должен быть честен по отношению к самому себе. Это значит, что и материальная, и эмоциональная заинтересованность в клиенте, и возникновение контрпереноса не только неизбежные реалии психотерапевтической практики, но и «работающие» элементы отношений «аналитик – клиент». Тормозом они становятся тогда, когда психолог пытается закрыть на них глаза (свои и клиента).
Хочу вернуться к тому, с чего мы начали эту главу, – к сублимации: аналитик эффективен тогда, когда сублимирует в профессиональной деятельности энергию своих влечений, влечений, струящихся в основе его потребностей в эротической любви и социальных связях, в подтверждении своих авторитета и власти, а не тогда, когда пытается удовлетворить базовые потребности сами по себе.
Профессиональная идентификация и самоуважение человека зависят от его удовлетворенности результатом деятельности. Но, как это ни покажется странным, стремление терапевта к достижению прогресса в вашем психоанализе может сильно навредить процессу.
Когда анализ не продвигается или ухудшающееся состояние клиента выходит из-под контроля, мрачное сознание собственной некомпетентности и вообще никчемности серьезно угрожает душевному равновесию психолога, заслоняя собой фигуру клиента.
Терапевт или берет вину на себя, всячески начиная потакать клиенту и пробуждая в нем тем самым капризного тирана, или, напротив, все более явно выказывает собственные разочарование, обиду на клиента и даже неприязнь к нему.
Переход аналитика к советам и наставлениям, а также вхождение в образ загадочного гуру – очень часто свидетельство его (может быть, минутной) слабости из-за страха за свою репутацию.
У себя самой в процессе трудной работы с Аленой (см. выше) я заметила стремление компенсировать пониженную самооценку знаками восторженной привязанности «подопечной». Так, сопротивляясь горькому осознанию своего бессилия, я грелась в лучах Алениной благодарности за удержание ее от суицида, к которому она якобы была близка до встречи со мной.
Если аналитик отдает себе отчет в сложившейся ситуации и не видит выхода из нее, он обязан порекомендовать клиенту другого специалиста. В этом нет ничего унизительного для его достоинства и ничего страшного для клиента: как и во всякой диаде, в диаде терапевтической личностная несовместимость играет роль.
Всепоглощающее стремление к результативности, излишняя профессиональная тревожность терапевта блокируют его возможности. Они удерживают его личность в плену потребностей социального уровня, не позволяют проявиться метамотивации. Кроме того, они являются признаком мономотивации его жизни.
Известный отечественный психолог Б.М. Теплов как-то подверг анализу «маленькую трагедию» Пушкина «Моцарт и Сальери». Для Моцарта музыка являлась формой переживания полноты и многообразия жизни, великую же трагедию Сальери Теплов усмотрел не в его бездарности, а именно в мономотивации, в том, что для него «никаких смыслов, кроме музыкальных, на свете не было, и музыка превратилась в единственный и абсолютный смысл, роковым образом став бессмысленной»15, изолировав Сальери от мира и людей. Это лишило его внутренней свободы и убило дух.
Психолог не спортсмен: думая о достижениях, он регрессирует как личность, тем самым утрачивая этот, с позволения сказать, инструмент своей деятельности. Да, не специальные знания, не опыт, не благие намерения и не отдельные дарования, но целостная личность аналитика (конечно, на их основе сформировавшаяся) – инструмент его искусства. Чтобы практический психолог был эффективен, требуется, чтобы работа была для него образом, но не смыслом жизни, не объектом культа, а формой служения – вспомним метапотребности, по Маслоу, – служения «правде, благости, красоте, цельности, преодолению дихотомии», неистощимой изменчивости самой жизни.
А.Р. Фонарев в своем исследовании рассматривает три модуса человеческого бытия: обладания, социальных достижений и служения. Если сопоставить эти модусы с «пирамидой потребностей» Маслоу, то модус обладания, при котором другой человек является не целью, но средством, соответствует фиксации на двух первых уровнях, модус социальных достижений – фиксации на третьем или четвертом уровнях, модус служения связан с выходом на уровень метамотивации.
«Сущностной природе человека, – уверен Фонарев, – отвечает модус служения, когда основным жизненным отношением является любовь к другим людям, что позволяет человеку выходить за пределы своих актуальных, наличных возможностей… Люди, живущие в соответствии с модусом служения, основной формой взаимодействия которых с миром является духовное общение, содержащее невербализуемый, со-бытийный компонент, за счет создания духовного “облака” удваивают свои способности, что, конечно же, не может не сказаться на их становлении как профессионалов»16.
Начало приведенной цитаты напоминает христианскую заповедь «возлюби ближнего своего, как самого себя». В отсутствие запятой смысл ее сводится к синтезу Я и Другого: «возлюби себя в ближнем» (патологическое слияние: люблю твое сходство со мной, отличия – искореню) или «возлюби ближнего в себе», т.е. открой в себе Другого как одну из собственных возможностей, открой в себе бесчисленных Других, расширь свою личность до тождества со всем человечеством.
Следование заповеди в такой ее трактовке не только предельная задача каждого психоаналитического сеанса для обоих его участников. Соблюдение этой заповеди соответствует юнгианскому пониманию смысла человеческой жизни как индивидуации– бесконечного приближения своей индивидуальности к божественной – соборной – сущности человечества.
В практике аналитической психологии – юнгианского психоанализа – предполагается встреча не врача и больного, но двух равноценных партнеров, признающих наличие у себя потребностей «дефицитарного» (пользуясь термином Маслоу) характера. Вместе с тем встреча эта состоится, благодаря общей метамотивации участников аналитического процесса и их готовности наслаждаться со-бытием друг друга во всеобъемлющей любви Афродиты Небесной.
Юнгианец не лечит «больного» и не развлекает хандрящего. Юнгианский аналитик искушает того, кто пришел к нему, примером собственного «метагедонизма», провоцирует (опять-таки пользуясь терминами Маслоу) «живость, вольность и игривость» в клиенте, будит его творческую сущность, пестует застенчиво процветшую душу.
Джеймс Хиллман, ученик К.Г. Юнга и, по выражению В. Зеленского, «первая скрипка в постъюнгианском оркестре», парадоксально раскрывает смысл происходящего в приемной юнгианского аналитика: «Архетипическая психология воздерживается от определения целей для психотерапии… Цель остается перспективой, открывающейся по отношению к событиям… Архетипическая психология способствует развитию чувства цели как терапевтического в себе, поскольку это развитие повышает интерес пациента к психологическим явлениям… но не придает этим интенциям узкого значения»17.
Архетипическая психология, наиболее ярким представителем которой и является американец Дж. Хиллман, – одна из трех школ современной аналитической (юнгианской) психологии, по классификации Э. Самуэлса. Помимо архетипической он выделяет классическую школу и школу развития18.
Дж. Хиллман в 1953 г. приехал в Швейцарию учиться у Юнга практической психологии. С 1959 по 1978 гг. он оставался директором Института Юнга в Цюрихе. Возобновил и расширил сеть юнгианских издательств «Спринг» в Европе и США. В 1978 г. вернулся в Америку преподавать психологию и продолжать свои исследования в области феноменологии и философии творческого воображения – сначала в Йельском, затем в Далласском университетах. Терапевт с почти полувековым стажем.
Архетипическая психология, в значительной мере детище Хиллмана, вписывается в структуру постмодернистского сознания. Это стиль мышления на пересечении литературы, искусства, религии и науки. Это попытка «ревизионистской борьбы», по выражению Хиллмана, на многих фронтах: психотерапия, литературная критика, медицина и философия.
Вместе с тем, на мой взгляд, именно представители архетипической школы ближе всех стоят к Юнгу концептуально, продолжая тенденцию вывода практической психологии за пределы малой психиатрии в гуманитарную сферу. Впрочем, сам Хиллман, отдавая должное учителю, усматривает истоки архетипической психологии не столько в германской мысли, сколько в культуре Средиземноморья (античность, Ренессанс). Недаром из европейских стран Италия оказалась наиболее восприимчива к архетипическому подходу.
Называя в 1970 г. свой путь в психоанализе архетипическим, Хиллман не только хотел подчеркнуть интерес к образной системе психики, но и обозначить через термин «архетипическая» отношение психологии к культуре вообще (к мифологии, эпосу, драме, ритуалу, лингвистике, архитектуре, эстетике). Именно постулат Юнга о необходимости для аналитика гуманитарного, филологического в особенности, образования как условия его работы с образами лег в основу практических методов архетипической школы.
Я использую эти методы в своей практике как наиболее органичные мне и действенные. К их рассмотрению, а также к исследованию метамотивации межличностных отношений в терапии (с точки зрения архетипического аналитика) предлагаю теперь перейти.