Научная психология в XX веке

Б. Ф. Скиннер и Герберт Саймон - два самых значительных пси­холога-теоретика после Второй мировой войны. Б. Ф. Скиннер был последним из великих теоретиков-бихевиористов, и его можно назвать психологом, наиболее известным публике, пос­ле 3. Фрейда. Отвергая существование разума, радикальный бихевиоризм в лице Б. Ф. Скиннера отрекся от всех предыду­щих психологических теорий и бросил им вызов. Его призывы к научному контролю над обществом вдохновляли однихлюдей, но ужасали других. Хотя Герберт Саймон менее известен, его от­ношение к разуму как к компьютерной программе создало об­ласти искусственного интеллекта и когнитивистики, доминиру­ющие в современной психологии.

В начале XX в. разгорелись дискуссии о предмете психологии. Дж. Р. Энджел гервым отметил, что предмет изучения психологии изменился, но не был уверен, хорошо ли это. Однако у него был студент, который принял новое направление всем сердцем. Джон Брод ее Уотсон в 1913 г. провозгласил манифест бихевиориз­ма, и хотя психологи спорили по поводу того, что же такое бихевиоризм, они со­глашались, что научная психология должна быть объективной, а не субъективной и исследовать поведение, а не сознание.

В главе 8 прослеживается история бихевиоризма от манифеста Уотсона при­мерно до 1950 г. Глава 9 охватывает период после Второй мировой войны и вплоть - j 1950-х гг. На протяжении 1950-х г. бихевиористские теории стали объектом же-: ткой критики и возникли новые формы бихевиоризма — радикальный бихевиоризм Б. Ф. Скиннера и неохаллианский опосредованный бихевиоризм. В конце десятилетия бихевиористская теория языка Скиннера попала под огонь критики со стороны молодого лингвиста, Ноама Хомски, логический позитивизм зачах, а эмпирические открытия в психологии животных и человека бросили вызов ста-' рым бихевиористским предположениям. Б то же время зарождалась новая форма бихевиоризма, когнитивная психология, утверждавшая себя в борьбе с традици­онным методологическим бихевиоризмом и радикальным бихевиоризмом Скин­нера. В главе 10 описаны подъем и триумф когнитивной психологии, сформули­ровавшей свой собственный подход к разуму и поведению и участвующей в новой междисциплинарной науке, когнитивистике. К 1980-м гг. в когнитивистике, уже окончательно сформировавшейся, возникли противоречия и ее характер начал меняться.

ГЛАВА 8

Золотой век бихевиоризма, 1913-1950

Бихевиоризм провозглашен

Манифест бихевиоризма

Джон Брод ее Уотсон (1878-1958) был молодым, честолюбивым психологом жи­вотных, который, как мы узнали из предыдущей главы, в 1908 г. дал характеристи­ку чисто объективному, нементалистскому подходу к психологии животных сразу же после окончания Чикагского университета и поступления на работу в Универ­ситет Джонса Хопкинса. В автобиографии Уотсон говорит, что начал развивать идеи объективной психологии человека, еще когда учился на старших курсах Чикаг­ского университета, но эти идеи были встречены с таким ужасом, что он предпочел держать их при себе. После того как он стал ведущим специалистом в области психологии животных, Уотсон решился публично обнародовать свое понимание объективной психологии. Тринадцатого февраля 1913г. он начал чтение лек­ций по психологии животных в Колумбийском университете. Первой была про­читана лекция «Психология, какой ее видят бихевиористы». Вдохновленный под­держкой редактора Psychological Review Говарда Уоррена, Уотсон опубликовал свою лекцию; в 1943 г. группа выдающихся психологов оценила эту статью как самую важную работу, которая когда-либо публиковалась в Psychological Review,

Из агрессивного тона самой статьи было ясно, что Уотсон издал манифест пси­хологии нового типа — бихевиоризма. В те годы манифесты были распространены намного больше, чем сейчас. Большое количество манифестов обнародовали, на­пример, различные модернистские течения в искусстве. Манифест бихевиоризма Уотсона преследовал те же цели, что и эти модернистские манифесты: отречься от прошлого и установить, каким бы непоследовательным оно ни было, видение жизни, какой она могла бы быть. Уотсон начал с громкого определения психологии:

Психология, какой ее видят бихевиористы, является объективной отраслью есте­ственных наук. Ее теоретическая цель — предсказание и контроль поведения. Интро­спекция не образует существенной части ее методов, научная ценность ее данных не зависит от степени их готовности предоставить себя в распоряжение объяснений в терминах сознания. Бихевиорист, пытаясь получить единую схему ответной реакции, не признает границы между человеком и животным. Поведение человека, при всей утонченности и сложности его форм, составляет всего лишь часть общей схемы ис­следований бихевиориста (1913а, р. 158).

Критика психологии сознания.Уотсон в своих взглядах отошел от старых форм психологии. Он отказывался замечать какие-либо различия между структурализмом и функционализмом. Оба направления принимали традиционное опре­деление психологии как «науки о явлениях сознания», и обе пользовались тради­ционным «эзотерическим» методом интроспекции. Но психология, понимаемая таким образом, «потерпела неудачу, пытаясь занять свое место в мире несомнен­ных естественных наук». В работах по психологии животных Уотсону пришлось столкнуться с серьезными препятствиями — менталистским постулатом о неспо­собности животных к интроспекции, значительно затруднявшим работу в этой об­ласти. Психологам приходилось «конструировать» содержание сознания живот­ных по аналогии с собственным разумом. Более того, традиционная психология была антропоцентричной, т. е. оценивала открытия в области психологии живот­ных лишь в той мере, в какой они касались вопросов психологии человека. Уотсон считал такую ситуацию неприемлемой и ставил перед собой задачу изменить при­оритеты. В 1908 г. он провозгласил автономию психологии животных; теперь же он предложил использовать «людей в качестве субъектов и привлекать методы ис­следования, полностью идентичные тем, которые применяются при работе с жи­вотными». Ранее сравнительные психологи предостерегали от очеловечивания жи­вотных; Уотсон понуждал психологов не очеловечивать людей.

Уотсон критиковал эмпирические, философские и практические аспекты ин­троспекции. В эмпирическом отношении она просто-напросто терпела неудачу, пытаясь дать определение вопросам, на которые не могла убедительно ответить. Все еще не существовало ответов даже на самые основные вопросы психологии сознания: сколько существует ощущений и сколько — их атрибутов. Уотсон не видел конца бесплодной дискуссии (1913а, р. 164): «Я твердо верю, что, несмотря на то что интроспективный метод списан со счетов, психологи будут продолжать разделяться по вопросу о том, обладает ли слуховое ощущение свойством "протя­женности"... и по сотням других подобных вопросов».

Вторая причина, по которой Уотсон отвергал интроспекцию, была философ­ской: интроспекция не походила на методы естественных наук и, следовательно, вообще не была научным методом. В естественных науках хорошие методики да­вали «воспроизводимые результаты», и если их не удавалось получить, то «напа­дали на условия эксперимента» до тех пор, пока не удавалось добыть надежные данные. Но в психологии сознания мы должны изучать частный мир сознания на­блюдателя. Это означает, что в том случае, когда результаты неясны, вместо напа­док на условия эксперимента психологи критикуют наблюдателя, занятого интро­спекцией, говоря: «ваша интроспекция плохая» или «нетренированная». Уотсон придерживался той точки зрения, что результаты интроспективной психологии несут в себе личный элемент, не найденный в естественных науках; этот спор за­кладывает основу для методологического бихевиоризма.

Наконец, интроспекция не выдерживает практических проверок. В лаборато­рии она требует, чтобы психологи животных нашли некоторые поведенческие кри­терии сознания; как мы знаем, этим вопросом весьма интересовался Уотсон, по­скольку он несколько раз готовил обзоры для Psychological Bulletin. Но сейчас он утверждал, что сознание не имеет отношения к работе с животными: «Любой мо­жет предположить присутствие или отсутствие сознания на любом уровне фило­генеза, никоим образом не привлекая для этого проблему поведения». Эксперименты предназначены для того, чтобы выявить, что животное может делать при опре­деленных новых обстоятельствах, когда и ведут наблюдение за его поведением; только позднее исследователь должен предпринять «абсурдную попытку» рекон­струировать разум животного, исходя из его поведения. Но Уотсон указывал, что реконструкция сознания животных ничего не прибавляет к тому, что уже полу­чено благодаря наблюдениям за поведением животного. Интроспективная психо­логия была неуместна и с социальной точки зрения, поскольку не предлагала решений для тех проблем, с которыми люди сталкиваются в современной жизни. Конечно, Уотсон сообщал, что его собственное убеждение, будто психология со­знания не имеет «сферы применения», заставило его «разочароваться» в ней. Поэтому неудивительно, что единственной областью существующей психологии, которую Уотсон хвалил, была прикладная психология: педагогическая психология, психофармакология, тестирование интеллектуальных способностей, психопатоло­гия, а также судебная психология и психология рекламы. По его мнению, в этих областях исследователи добились наибольших успехов потому, что зависимость от интроспекции была меньше. Уотсон заявлял, что будущее психологии связано с прогрессивизмом и бихевиоризмом, «истинно научными» направлениями пси­хологии, поскольку им «предстоит найти широкие обобщения, которые приведут к контролю над поведением человека».

По мнению Уотсона, в интроспективной психологии не было ничего заслужи­вающего внимания, но многое — достойно осуждения. «Психология должна отка­заться от всех ссылок на сознание». Отныне психологию следовало определять как науку о поведении и «никогда не использовать такие термины, как сознание, пси­хические состояние, разум, содержание, поддающийся интроспективной провер­ке, воображаемый и т. п. Вместо этого следует оперировать понятиями стимула и реакции, формирования привычки, интеграции привычек и т. д. Стоит попытать­ся сделать это прямо сейчас» (Watson, p. 166-167).

Бихевиористская программа. Точкой отсчета новой психологии Уотсона сле­дует считать установление того факта, что организмы, в равной степени и люди и животные, приспосабливаются к окружающей их среде; т. е. психология должна быть исследованием приспособительного поведения, а не содержания сознания. Описание поведения ведет к предсказанию поведения в понятиях стимула и реак­ции (1913а, р. 167): «В полностью разработанной системе психологии, зная реак­цию, можно предсказать стимул, а зная стимул, можно предсказать реакцию». В ко­нечном итоге Уотсон ставил перед собой задачу «изучить общие и частные методы, посредством которых я могу контролировать поведение». Как только методы конт­роля станут доступны, общественные лидеры будут в состоянии «использовать наши данные на практике». Хотя Уотсон не цитировал Огюста Конта, в его программе бихевиоризма — описывать, предсказывать и контролировать наблюдаемое пове­дение — отчетливо прослеживались традиции позитивизма. И для Конта, и для Уотсона единственно приемлемой формой объяснения было объяснение в физико-химических терминах.

Методы, с помощью которых предстояло достичь новых целей психологии, оставались достаточно туманными, как позднее признал и сам Уотсон (J. Watson, 1916а). Из манифеста бихевиоризма о его методологии можно было заключитьтолько то, что исследовательская работа с людьми не должна отличаться от рабо­ты с животными, поскольку бихевиористы «во время проведения эксперимента придают такое же малое значение «процессам сознания» [у субъекта-человека], какое мы придаем подобным процессам у крыс». Уотсон привел несколько приме­ров того, как можно исследовать ощущения и память с позиций бихевиоризма, но они были не очень убедительны, и позднее на смену им пришел метод условных рефлексов И. П. Павлова.

Уотсон утверждал, что головной мозг не вовлечен в процесс мышления (не суще­ствует «центрально инициируемых процессов»), но состоит из «слабого повторного воспроизведения... мышечных актов», особенно «двигательных привычек горта­ни». Он говорил: «Везде, где есть процессы мышления, имеются слабые сокраще­ния мускулатуры, участвующей в открытом воспроизведении привычного дей­ствия, и особенно в еще более тонкой системе мускулатуры, участвующей в речи... Образность становится психической роскошью (даже если она на самом деле суще­ствует), лишенной какого-либо функционального значения» (1913а, р. 174). При­зывы Уотсона могут шокировать рядового читателя, но мы должны понимать, что его выводы представляли собой логическое следствие моторной теории сознания (Н. С. McComas, 1916). Согласно моторной теории, содержание сознания просто отражает связи стимул-реакция, никак не затрагивая их; Уотсон просто указал, что, поскольку психическое содержание «не имеет функционального значения», нет никакого смысла, за исключением существующих предрассудков, заниматься его изучением: «Наш разум извращен пятьюдесятью годами, напрасно потрачен­ными на исследование сознания». Периферическая теория как доктрина набирала силу в психологии, по крайней мере, со времен И. М. Сеченова, и уотсоновскую версию этой теории необходимо искать в самых влиятельных и важных формах бихевиорализма до тех пор, пока в 1960-х гг. он не превратился в когнитивную теорию.

В другой своей лекции, прочитанной в Колумбийском университете, которая называлась «Образ и привязанность в поведении» и также вышла в свет в 1913 г., Уотсон продолжил нападки на содержание психики. Здесь он рассматривает и от­вергает формулу методологического бихевиоризма: «Меня не волнует, что проис­ходит в так называемом разуме человека, до тех пор, пока его или ее поведение остается предсказуемым». Но для Уотсона методологический бихевиоризм был не­приемлемой уступкой. Он многократно повторял свою точку зрения на то, что «не существует центрально инициированных процессов». Мышление является всего лишь «имплицитным (скрытым) поведением», которое иногда имеет место между стимулом и конечным «явным поведением». Он высказал гипотезу о том, что им­плицитное поведение по большей части происходит в гортани и доступно наблю­дению, хотя методы подобных наблюдений еще не разработаны. Важным для Уот­сона было то, что не существует функциональных психических процессов, играю­щих роль причин, определяющих поведение. Существуют только цепи поведения, некоторые из которых трудно наблюдать. Уотсон применяет свой тезис и к психи­ческим образам, и к переживаемым эмоциям — ни один раздел психологии не мо­жет выпасть из бихевиористской схемы, поскольку необходимо показать, что ра­зум представляет собой поведение; бихевиористы не должны уступать предметменталистам. Наконец, Уотсон начал развивать тему, которая станет преобладаю­щей в его поздних работах и приведет к тому, что бихевиоризм окажется отрица­нием не только старой психологии, но и многих ценностей традиционной культу­ры. Он заявил, что приверженность психологии сознания коренится в привязан­ности к религии в научную эпоху, сделавшую религию устаревшей. Те, кто верит в существование центрально инициированных процессов, т. е. в то, что поведение начинается в головном мозге, а не инициируется некими внешними стимулами, на самом деле верит в существование души. Уотсон говорил, что, поскольку мы ниче­го не знаем о коре головного мозга, очень легко приписать ей функции души — обе они загадочны. Позиция Уотсона была крайне радикальной: не только души не существует, но и кора не делает ничего, выходящего за рамки работы трансляци­онной станции, соединяющей стимул и реакцию; и душу, и мозг при описании, предсказании и контроле поведения можно игнорировать.

Первая реакция (1913-1918).Как психологи восприняли манифест Уотсона? Можно было ожидать, что бихевиоризм ждет широкая поддержка молодых психо­логов и нападки со стороны их более старших коллег. Сегодня, когда манифест Уотсона признан отправной точкой бихевиоризма, многие представляют реакцию на него именно так. Но Ф. Самуэльсон (F. Samuelson, 1981) показал, что на самом деле откликов на «Психологию, какой ее видит бихевиорист» появилось немного и они были довольно сдержанными.

В самом 1913 г. откликов было очень мало. Учитель Уотсона, Дж. Р. Энджел, добавил несколько ссылок на бихевиоризм в окончательный вариант своей книги «Поведение как категория психологии». Он заявил, что «от всей души симпатизи­рует» бихевиоризму и признает его логическим продолжением своего собственно­го акцента на поведение. Тем не менее он не думал, что интроспекция когда-либо полностью исчезнет из психологии, поскольку только она может дать полезные отчеты о процессах, связывающих стимул и реакцию; сам Уотсон допускал подоб­ное использование интроспекции, но называл ее «языковым методом». Энджел пожелал бихевиоризму счастливого пути, но посоветовал «перерасти эксцессы молодости», что, как и большинство советов молодым, осталось незамеченным. М. Э. Хаггерти, практически не цитируя Уотсона, согласился с тем, что появляю­щиеся законы научения, или формирования навыков, сводят поведение к «физи­ческим терминам», поэтому «больше нет нужды призывать духов в форме созна­ния» для того, чтобы объяснить мышление. Роберт Йеркс критиковал Уотсона за то, что тот «вышвырнул за борт» метод самонаблюдения, который отделил психо­логию от биологии; при бихевиоризме психология станет «просто фрагментом физиологии». Философ Генри Маршалл опасался, что психология «может испа­риться». Он проследил за бихевиористским Zeitgeist¹, самым крайним проявлением которого и был бихевиоризм, и пришел к выводу, что тот содержит много ценного, но отождествление исследований поведения и физиологии является «поразитель­ной путаницей в мыслях», поскольку надо продолжать заниматься изучением со­знания, каковы бы ни были успехи бихевиоризма. Мэри Калкинс, которая ранее предложила свою Эго-психологию в качестве компромисса структурной и функ-циональной психологии, теперь предложила ее в качестве посредника между би­хевиоризмом и ментализмом. Подобно большинству комментаторов, она в основ­ном согласилась с критикой Уотсона по адресу структурализма и приветствовала изучение поведения, но в то же время считала интроспекцию обязательным, хотя и трудным методом психологии.

В следующие несколько лет отзывы о бихевиоризме носили такой же характер: были признаны недостатки структурализма, ценность исследования поведения, но тем не менее интроспекцию защищали как sine qua поп психологии. Исследование поведения было как раз биологией; психология, для сохранения своей идентично­сти, должна была оставаться интроспективной. А. Г. Джонс (A. H.Jones, 1915) об­ращался ко многим, когда писал следующие строки: «Опорой нам должна служить уверенность в том, что, чем бы ни была психология, она, по крайней мере, останет­ся доктриной сознания. Отрицать это означает выплескивать ребенка вместе с во­дой». Э. Б. Титченер также рассматривал исследование поведения как биологию, а не как психологию. Он говорил, что, поскольку существуют факты сознания, их можно изучать, в чем и заключается задача психологии. Бихевиоризм — перспек­тивное направление, но вообще не относится к психологии и, следовательно, не несет угрозы для интроспекции. Пример существенной методологической крити­ки бихевиоризма Уотсона показал Г. К. Мак-Комас (Н. С. McComas, 1916), кото­рый справедливо рассматривал его как естественное продолжение моторной тео­рии сознания. Мак-Комас показал, что свойственная Уотсону идентификация мышления с движениями гортани является ложной: некоторые люди утрачивают гортань в результате болезни, но сохраняют при этом способность к мышлению.

За исключением статьи Мак-Комаса, реакция на бихевиоризм в годы перед Пер­вой мировой войной сводилась к одному и тому же: изучение поведения представ­ляется очень ценным, но оно относится скорее не к психологии, а к биологии, поскольку психология, по определению, является изучением сознания и должна, волей-неволей, использовать в качестве метода интроспекцию. Хотя эта позиция критиков не была лишена оснований, казалось, они не замечают того, что Уотсон мо­жет преуспеть в фундаментальном пересмотре определения психологии. Как мы узнали, Уотсон оседлал волну бихевиоризма, и если бы достаточное количество пси­хологов приняло его определение этой области знаний, то это было бы, по сути, исто­рическим фактом прекращения исследований разума и началом изучения поведения.

Конечно, сам Уотсон не молчал, пока шло обсуждение его взглядов. В 1916 г. он был избран президентом АРА. В своей речи при вступлении в должность (J. Watson, 1916a) он попытался ликвидировать самый серьезный пробел в бихе­виоризме: метод и теорию, с помощью которых следовало объяснять и изучать по­ведение. В течение нескольких лет Уотсон пытался продемонстрировать, что мыш­ление — это всего лишь имплицитная речь, но не преуспел в этом. Поэтому он об­ратился к работе Карла Лэшли, студента своей лаборатории, который повторял и расширял методики И. П. Павлова по выработке условных рефлексов. Сейчас Уотсон представлял работу по условным рефлексам как суть бихевиоризма: метод Павло­ва в приложении к людям должен был стать орудием исследования, а теория условных рефлексов — стать основой для предсказания и контроля поведения человека и животных, заменив интроспекцию. Но Уотсон.был склонен применитьсвою теорию и за пределами лаборатории. В другой статье, написанной в 1916 г., он утверждал, что неврозы — это «нарушения привычки», чаще всего — речевых функций (1916Ь). Мы снова видим, что программа Уотсона была не только науч­ной, но и социальной: уже в то время, когда он изучал и исследовал условные ре­флексы, он был готов утверждать, что речь и, таким образом, невротические симп­томы являются условными рефлексами, плохим приспособлением поведения, которое можно исправить с применением бихевиористских принципов.

Мы увидели различные реакции на манифест Уотсона. Однако, за исключе­нием примерно десятка статей, немногие психологи или философы писали о нем. Причину этого не так уж сложно найти. Манифест — произведение ораторского искусства, и когда мы отделяем риторику Уотсона от его существенных предло­жений, то обнаруживаем, что он почти не сказал ничего нового, но зато говорил очень гневным тоном. В предыдущей главе мы показали, что бихевиористский подход в психологии распространялся очень медленно. Уотсон дал бихевиора-лизму гневный голос и имя — бихевиоризм.Но его манифест не вызвал большо­го внимания. Психологи старшего поколения уже допускали, что необходимо уделить внимание поведению (в конце концов, именно они направляли всю об­ласть к бихевиорализму), но были озабочены сохранением традиционной миссии психологии, изучения сознания. Более молодые психологи, принадлежавшие к поколению самого Уотсона, уже приняли бихевиорализм и поэтому спокойно от­неслись к его дальнейшему распространению, даже если и отвергали экстремаль­ную периферическую теорию. Поэтому манифест психологического модернизма Уотсона никого не ужаснул и не вдохновил, так как все уже научились жить в условиях модернизма или даже практиковали его. Уотсон не произвел револю­ции, но окончательно дал понять, что психология больше не является наукой о сознании. «Психология, какой ее видит бихевиорист» просто ознаменовала мо­мент, когда бихевиорализм обрел самосознание. Интроспективный метод был окончательно отвергнут, но не следует преувеличивать роль Уотсона: эти изме­нения в психологии рано или поздно произошли бы, даже если бы Уотсон вооб­ще не стал психологом.