Бихевиористская контрреволюция

В 1913 г. Дж. Уотсон выступил с программной статьей «Психоло­гия с точки зрения бихевиориста» (от англ. behavior — поведение), в которой выразил свою неудовлетворенность существующей психологи­ей. Он был известен как специалиста области поведения крыс. В 1907 г. была опубликована его монография «Кинестетические и органические ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохождении лабирин­та». Уотсон последовательно лишал крысу зрения, слуха, вкуса, обоняния,

кожной чувствительности и показал, что она при этом все равно спо­собна ориентироваться в лабиринте. Занятие психологией животных вообще (тем более такой гуманной, в частности) в среде академических психологов считалось периферийным, на него не выделялись необходимые средства, но, как отмечают биографы, «гений Уотсона дал ему возможность выдвинуть стратегию, переориентировавшую психо­логию так, что работе с животными стало уделяться первостепенное внимание»¹

Основатель бихевиоризма был, несомненно, яркой и последовательной личностью. Самый честолюбивый и самый красивый (по мнению студентов) профессор университета в Балтиморе, гордящийся тем, что может на спор выпить больше, чем кто-либо другой, искатель романтических приключений и любитель гонок на скоростных катерах, Уотсон отказал структуралистам и функционалистам в праве серьёзно относиться к своим исследованиям, так как заявил, что данные самонаблюдения, на которых они строят свою науку, на самом деле не представляют научной ценности². Так начался бихевиористский мятеж не только против всего того, что было до сих пор сделано в психологии, но и против любых новых попыток совершить революцию.

Уотсон заявил: изучать можно только поведение. Сознание вообще не представляет интереса, так как не поддается исследованию. Поведение человека надо изучать точно так же, как и поведение животных, и перестать вести праздные разговоры о сознании. Абсурдно, изучая поведение животных, заниматься конструированием их сознания. Бессмысленно всерьез размышлять над вопросом немецкого зоолога А. Бёте: «Должны ли мы приписывать муравьям и пчёлам психические качества?» Мысли психологов извращены пятидесятилетней традицией исследования состояний сознания. Поскольку при объективном изучении человека бихевиорист не наблюдает ничего такого, что он мог бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей, он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномемы психологии. Как читатель, может быть, помнит, психологика тоже отказывает этим терминам в теоретическом статусе. Но по другим причинам.

Забудьте об образах, говорите о мышцах. Мыслительные процессы, например, являются просто моторными навыками гортани. Основная

¹ Шихи Н., Чепман Э., Конрой У. (ред.). Психология. Биографический библио­графический словарь. СПб, 1999,с. 645.

² Уотсон Дж. Психология с точки зрения бихевиориста. Бихевиоризм. // История Психологии. Тексты. М-, 1992, с. 79-106.

задача бихевиоризма — предсказывать, какова будет поведенческая ре­акция человека на данный стимул или ситуацию- Если дан нужный стимул, всегда можно получить нужный ответ. Для бихевиориста чело­век — это машина по переработке стимулов в реакции. Поэтому, напри­мер, для того чтобы сделать из ребенка гениального музыканта, коммер­санта, врача, юриста или вора, нужно лишь подобрать соответствующие стимулы, а не пытаться развивать его способности или воздействовать на его сознание '.

В целом Уотсон предложил фантастически простой способ реше­ния не только проблемы сознания, а вообще любой проблемы если про­блема есть, и никто не знает, как её решить, то достаточно вести себя так, как будто проблемы нет, чтобы её не стало. Ну-ка, проблема, кыш из моих мыслей! А теперь, когда проблем нет, давайте действовать и строить психологию без проблем. Впрочем, науку, которую строил Уот­сон, и психологией-то нельзя назвать — ведь в ней нет ничего психи­ческого. Пишет А. Р. Лурия: «Если раскрыть написанные бихевиористами учебники психологии до последнего времени включительно, можно увидеть в них главы об инстинктах, навыках, однако главы о воле, мышлении или сознании там найти нельзя... Психология, разрабатываемая с таких пози­ций, теряет всякую возможность научно подходить к формам сознательной деятельности, которые отличают человека от животного» ².

Да и вообще: можно ли позицию, теоретически отрицающую на­личие мышления, признать серьезной? Ведь либо учёные не мыслят (хороша наука!), либо они не рефлексируют то, чем занимаются (тогда хороши психологи!). Но бихевиористов никакая ирония не пугает.

Как человек приходит к новым идеям, которых у него ранее в опыте не было? Очень просто. Его поведение, «будучи освобождено от несущественных, привходящих моментов, тождественно с поведением крысы, впервые помещенной в лабиринт»³. И незачем огород городить! Стоит добавить, что наиболее оригинальным в позиции Уотсона, пожа­луй, были пафос и экстремизм; сам же призыв к изучению объективных показателей психики трудно назвать новым: во многом он был заим­ствован им у И. П. Павлова и особенно у В. М. Бехтерева («Объектив­ная психология» Бехтерева была переведена на английский как раз к 1913 г.⁴). Хотя, конечно, и Бехтерев, и Павлов масштабнее не только Уотсона, но и всего бихевиоризма. (Бехтерев написал, например, работу

' См. Годфруа Ж. Что такое психология, 1.М., 1992, с. 87.

² Лурия Л. Р. Язык и сознание. Ростов-на-Дону, 1998, с. 18.

³УотсонД. Психология как наука о поведении. Одесса, 1926, с.305.

⁴ Ярошевский М. Г. Психология в XX столетии. М-, 1974. с. 180.

дод невероятным для ортодоксального бихевиориста названием «Бес­смертие человеческой личности как научная проблема»).

Сам Уотсон пророчески объявил: «Я полагаю, что моё мнение окажет широкое влияние на тип психологии, которой суждено развиваться будущем». И оказался прав. Эта его не слишком оригинальная и, к тому же, заведомо теоретически бесплодная концепция, поскольку она принципиально отказывается от решения кардинальных вопросов — поданная, правда, под видом великого открытия, — оказала-таки силь­ное влияние. Уже в 1915 г., в возрасте 37 лет, Уотсон был избран Прези­дентом Американской психологической ассоциации, написал ещё пару книг, а затем, в 1920 г., покинув после скандального бракоразводного дроцесса академическую психологию, стал заниматься более прибыль­ным делом — рекламным бизнесом.

Тем не менее с фурором отрекламированный им бихевиоризм произвел переворот в научном сообществе и в течение почти 50 лет Признавался основным подходом к психологическим исследованиям вна­чале в США, а потом и во всей Западной Европе. Дело в том, что в бихевиоризме всё-таки было здравое зерно, побудившее многих честных и толковых учёных стать под его знамена. Прежде всего, бихевиоризм возник вовремя.

Предшествующая психология во многом исчерпала себя и с самых первых своих шагов находилась в кризисе. Кризис надо преодолевать революционным путем, а для революции нужна кардинально новая идея. А что делать рядовому работнику науки, не имеющему такой идеи? К тому же, революция, осуществленная 3. Фрейдом, скорее пугала, чем радо­вала. Фрейд отбрасывал не только старые концепции, но и решительно не обращал внимания на многие с таким старанием накопленные экспе­риментальные данные, тем самым отправляя многие работы на свалку Истории. Однако на свалку никому не хочется. Для научной массы би­хевиоризм был самой подходящей концепцией. Провозглашая революцию (долой пустые рассуждения, да здравствуют факты), он давал экс­периментаторам уверенность в завтрашнем дне. Позднее, конечно, поймут, что факты без их осмысления никакой ценности не представляют. Однако даже методологи науки без всяких колебаний сформулируют это лишь к концу 50-х гг.

Пока же в методологической атмосфере тех лет всё большее зна­чение приобретали позитивистские лозунги. Позитивистски ориентиро­ванные методологи науки стали утверждать, что вообще бессмыслен­но говорить о том, чего нельзя непосредственно наблюдать в экспери­менте. Особенно симпатичной такая позиция тогда казалась физикам.

Это настроение среди естественников не могло не отразиться во взгля­дах психологов, строящих психологию по образцу естествознания. (Не случайно крах позитивизма и отказ большинства психологов от бихевиоризма произошли в дальнейшем почти одновременно). Вот эту-то методологическую установку и воплощал бихевиоризм — мол, бессмысленно обсуждать то, что не поддается экспериментально­му изучению,

Уотсон иронизировал: и через двести лет, если только метод са­монаблюдения не будет окончательно отброшен, психологи всё ещё не будут иметь единого мнения о том, имеют ли звуковые ощущения каче­ство протяженности, приложимо ли качество интенсивности к цвету, существует ли глубокая связь между мыслительными процессами и образами, имеются ли различия в «психической ткани» между образом и ощущением и т. п. Бихевиоризм начал очищать психологию от бессо­держательных понятий и проблем. Стоит признать, что этот очисти­тельный дождь принес психологии немалую пользу.

Бихевиоризм предъявил более высокие требования к чистоте экспе­римента: к описанию процедуры эксперимента, к контролю за его ус­ловиями, к статистической обработке данных. Бихевиоризм не претендует на выявление жестких причинных связей, и в психологический экспери­мент начинают активно внедряться вероятностные параметры. Не слу­чайно многие популярные методы прикладной статистики были разра­ботаны в связи с задачами, поставленными психологами, а зачастую — и самими психологами. Умение экспериментировать стало для психоло­га профессионально важным качеством. Постепенно вырабатывается ка­нон описания экспериментальных данных в научных статьях, что тоже в немалой степени способствовало формированию требований к экспе­риментальной деятельности.

Бихевиористы не только проводили эксперименты. Они даже откры­вали законы. Классический бихевиористский закон — закон эффекта, открытый Э. Торндайком, — гласит: в случае, если какое-то действие приводит к желательным результатам, вероятность его повторения воз­растает, а если к нежелательным последствиям — снижается. Мне труд­но оценить величие и оригинальность этого закона. Но эксперименталь­но он был тщательнейшим образом обоснован. Торндайк накормил в своих «проблемных клетках» массу голодных кошек, которые научи­лись методом «проб и ошибок» тянуть за верёвку или снимать крючок, чтобы выходить из клетки и получать пищу. Он построил кривые на­учения и убедительно показал: чем больше проб совершает животное, тем меньше оно делает ошибок.

Последний великий бихевиорист Б. Скиннер довел технику на­учения до совершенства. Он, например, смог научить голубей играть в пинг-понг. Более того, обучив голубей клевать нужное место на карте» Скиннер смог добиться, чтобы они направляли боевую ракету к заранее намеченной цели '. Свой метод проб и ошибок бихевиористы заимство­вали у биологов-дарвинистов. Популярная в это время синтетическая теория объясняла эволюцию случайными пробами: мол, успешные слу­чайные мутации наследственно закрепляются... Точно таким же спосо­бом, решили бихевиористы, должен происходить процесс научения; про­бы, совершаемые в процессе научения, хаотичные вначале, лишь случайно приводят к успеху, но после успеха закрепляются. «Почти так же, — пишет У. Пиллсбери, — ряд случайных мыслей приводит к реше­нию научной проблемы»². При всей своей сомнительности метод проб и ошибок ввёл в психологию очень важную идею — идею случайности.

Однако бихевиоризм сделал ещё одно благое дело; он открыл две­ри в психологию для практиков. До этого психологи весьма скептиче­ски относились к возможности практических приложений. Э. Титченер, например, убеждал, что нельзя торговать наукой ради технологии ³. Их можно понять: сидя на развалинах Трои и с трудом преодолевая ужас от постигшей этот город катастрофы, можно восхищаться былой красо­той дворцов, но вряд ли кому-либо захочется выламывать из стен этих дворцов куски мрамора для строительства на своих дачных участках, Экспериментальные данные, которые разорвали великие рационалис­тические построения философии прошлого, не имели логического обо­снования. Естественно, они казались академическим психологам сырыми и ненадежными, ведь наличие логического обоснования, как уже было сказано выше, — принципиальная позиция естественной науки. А гуманно ли на базе ненадежного знания принимать практические реше­ния, если от этих решений может зависеть судьба конкретных людей?

Конечно, функционализм, со своей ориентацией на полезность, уже готовил психологов к практической работе. Но лишь Уотсон в полной мере их успокоил: сегодня никто не знает решения фундаменталь­ных проблем? Это не беда. Именно практическая психология сейчас явля­ется подлинно научной, именно она, в результате широких обобщений, приведёт к управлению поведением человека. Ведь главное для бихевиориста — действовать. Уотсон уверяет: психология рекламы, юридическая

' См., например, Роджерс К. Взгляд на психотерапию. Становление человека- М, 1994, с. 440 - 441

²Цит. по кн.: Вертгеймер М. Продуктивное мышление. М., 1987, с. 36.

^З Шyльц Д.. Шульц С. История современной психологии. СПб. 1998, с. 230.

психология, патопсихология и многие другие практически важные об­ласти психологии «находятся сегодня в состоянии наибольшего расцве­та». Если академический (Уотсон называет его «чистым») психолог не интересуется этими отраслями психологического знания, то это лишь означает, что он не интересуется психологией, которая касается самой человеческой жизни. Правда, добавляет Уотсон, и в этих отраслях надо избавиться от терминов самонаблюдения.

Ко времени выхода в свет манифеста Уотсона уже делались ак­тивные попытки решения ряда практических задач, очевидно связанных с психологией. Так, например, разрабатывались тесты для определения ум­ственного развития. Авторы тестов не могли дать ясное определение тому, что они измеряют. Не мудрствуя лукаво, они давали испытуемым разнообразные задания (на память, внимание, скорость реакции и т. п.), вычисляли среднюю успешность по каждому заданию и сравнивали ус­пешность конкретного испытуемого с этим усредненным значением, при­нимаемым за норму. Если испытуемый выполнял задания существенно хуже, чем остальные, он относился к категории недостаточно умствен­но развитых; если существенно лучше среднего — то к категории наи­более развитых. В 1904 г. француз А. Бине создал один из самых попу­лярных вариантов такого теста. Он делал эту работу по заказу в связи с созданием специальных школ для умственно отсталых детей — надо было найти метод, позволяющий отделить нерадивых учеников от учеников, страдающих врожденными дефектами. Тест, созданный Бине, нашел широкое применение, но «чистыми» психологами всерьез не воспри­нимался: никто не мог теоретически ясно обосновать ни выбор зада­ний, ни итоговый результат'. Бихевиоризм Уотсона санкционировал научный статус всех таких исследований. И практики, разумеется, сразу стали его сторонниками. А ведь практические задачи возника­ли всюду.

Не случайно именно в это время создается индустриальная пси­хология (психотехника), где стоят проблемы профессионального отбора, приспособления техники к возможностям человека, технологии руко­водства предприятием и многие другие (монография Г. Мюнстерберга² уже в 1913 г. подробно описывала возможности практической работы

'Э, Борингу приписывают формулировку, ставшую афоризмом: «Интеллект— это то, что измеряется интеллектуальными тестами». Впрочем, Боринг лишь повторял шутку самого Бине; «Интеллект — это то, что оценивает мой тест».

² Г. Мюнстерберг — ученик Вундта, приглашённый Джеймсом в США (лаборато­рией лучшего в США университета непременно должен руководить гений, — такими словами Джеймс уговаривал Мюнстерберга покинуть Германию), сначала не одобрял распространение прикладной психологии в США, но вскоре стал едва ли не самым ярым ее пропагандистом—см. Шульц Д., Шульц С. История современной психологии. СПб. 1998, с. 237-238.

психологов в этих направлениях). Активно публикуются материалы исследований по педагогической психологии, где разрабатываются тех­нологии обучения. Исследуются различные воздействия на состояние утомления... Но до манифеста Уотсона в глазах академической психоло­гии это всё были исследования третьего сорта, хотя зачастую и более мате­риально выгодные. После манифеста психологи-практики приобрели вес не только в предпринимательских кругах, но и в академической среде. А «чистые» психологи, в свою очередь, получили обоснованное право заниматься практической работой и лучше обеспечивать свою жизнь, не нарушая своих обетов и продолжая думать, что они приносят себя на алтарь науки,

Конечно, наиболее одаренных ученых, не попавших под интел­лектуальное обаяние позитивизма, пустота бихевиористского подхода к сознанию раздражала. Л. С. Выготский пишет в 1925 г.: «Вопрос о пси­хологической природе сознания настойчиво и умышленно обходится в вашей научной литературе. Вследствие этого складывающиеся на на­ших глазах системы научной психологии несут в себе с самого начала ряд органических пороков»^l. Вот часть этих пороков, по Выготскому:игнорируя проблему сознания, психология вынуждена ограничиваться выяснением самых элементарных связей человека с миром; стирается всякая принципиальная грань между поведением животного и поведе­нием человека; психология лишается важных методических приемов Исследования; субъективные процессы рассматриваются как заведе­но лишние и ненужные, что, говорит Выготский, биологически абсурд­но. Но так реагировали немногие.

X. Ортега в своем «Восстании масс» был прав: на гребне всей общественной жизни XX в. оказалась серая масса. Не составила ис­ключение и наука², где широкие научные массы, победив, сразу же стали тривиализировать проблемы. Серые победители планируют не открытия, а карьеру - ведь научное открытие не может быть запланировано, а серость всегда прагматична: ей нужен гарантированный успех

'Выготский Л. С. Собр. соч., 1. М., 1982, с.78.

²Ортега-и-Гассет X. Избр. тр. М., 1997, с. 106-109: «Человек науки оказывается прототипом массового человека — Современная наука благоприятствует интеллектуаль­ной посредственности... Цивилизация сделала специалиста герметичным и самодовольным … Он способен выказать первобытное невежество, но выкажет его веско, самоуверенно и — самое парадоксальное — ни во что не ставя специалистов... Люди науки— нагляднейшая демонстрация того, как именно в цивилизации прошлого века возникли ростки варварства и одичания» и т. д.

в ответ на проделанный труд. Стадия «нормальной» науки, которую впервые и даже с некоторым воодушевлением описал Т. Кун', — это стадия бюрократической науки, где все знают и соблюдают принятые в данном научном сообществе правила игры, где стандартный труд обя­зательно поощряется, а ученые звания становятся следствием усидчи­вости и благонадежности. Если человек пришел «работать» в науку, то он должен видеть перспективы своего роста. Поэтому во всем цивили­зованном мире каждый гражданин имеет право стать профессором, если, во-первых, лично заслужит хорошее отношение к себе в академических кругах и, во-вторых, если выполнит ряд весьма трудоёмких, занудных и, как правило, никому не нужных процедур.

Бихевиоризм вывел психологию на стадию нормальной науки — вывел искусственно, объявив, а не совершив предварительно научную революцию (т. е. без необходимого для создания парадигмы экстраор­динарного научного открытия). Он приписал статус научного исследо­вания любой экспериментальной работе, в том числе такой, где экспе­риментатор сам не может определить, в чем состоит смысл полученного им результата. Успех бихевиоризма как раз и означал, что в психологии победила серая научная масса.

Показательна судьба Б. Скиннера, Он, безусловно, заслужил луч­шей участи, чем быть бихевиористом. Прежде всего потому, что был талантлив. Занимаясь психологией, проявил недюжинную изобретатель­ность в конструировании различных приборов, педагогических техно­логий и даже изобрёл манеж для маленьких детей. Его юношеские стихи и проза заинтересовали великого американского поэта Р. Фроста. В 14 лет Скиннер сам приписал авторство шекспировских пьес Ф. Бэкону. В мо­лодости играл на разнообразных музыкальных инструментах. Аспиран­том Гарварда посещал лекции А. Уайтхеда, увлекался философией. Уже поэтому, казалось бы, он не должен был поддаться на заурядность бихевиористских утверждений. Но он открыл интеллектуальное очаро­вание позитивизма с помощью самого Б. Рассела и с наслаждением про­чёл яркие книги Э. Маха и П. Бриджмена. Признав себя бихевиорис­том, он не выбирал модное течение, гарантирующее безбедное существование, а совершал духовный подвиг — потому так страстно отстаивал выбранную позицию всю свою долгую жизнь.

Впрочем, ортодоксальный бихевиоризм был ему тесен. Он усом­нился, что можно объяснить поведение, исходя из самого же поведения. И даже создал собственный язык, на котором писал свои книги и статьи

'См. Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.

(биографы Скиннера так и говорят: «Расширил традиционный язык би­хевиоризма») '. Тем не менее, бихевиористская ориентация сыграла с ним злую шутку. Скиннер принял идею, что из человека с помощью соответствующего подкрепления можно сделать все что угодно. И, как И положено последнему великому бихевиористу, довёл эту идею до ло­гического конца. В 1972 г. он предложил на основе технологии «позитив­ного подкрепления» и контроля стимула (читай: контроля за поведением) создать общество «запрограммированной культуры», в котором все граж­дане будут довольны и счастливы. Говорят, Скиннер искренне огорчал­ся, когда его концепция стала связываться со словом «фашизм» ². Что ж, талантливый человек всегда должен предугадывать последствия, вы­бирая те или иные методологические установки.

На мой взгляд, бихевиоризм подарил психологии как фундамен­тальной науке всего две идеи:

* первая — идея случайности. Они показали: пробы, совершаемые в начале процессе научения, хаотичны (случайны), но они могут столь же случайно приводить к успеху. После успеха они закрепляются и становятся закономерными;

* вторая — это создание канона экспериментального психологичес­кого исследования, включая методы обработки данных.

Революция навстречу социуму

Поиск новых оснований для объяснения сознания упорно про­должался даже тогда, когда говорить о тайне сознания в психологиче­ских научных кругах, влюбившихся в бихевиоризм или физиологизм, стало считаться дурным вкусом. Одно перечисление всех возмож­ных подходов (и, тем более, их разветвлений) вряд ли реалистично. Однако отчётливо выявляется большая группа исследователей, кото­рые пытались найти объяснение сознанию в социальных процессах. По крайней мере, со времён Г. Ле Бона — одного из отцов социаль­ной психологии — стало общепризнанно, что окружающие люди (у Де Бона — толпа) влияют на сознание и поведение людей. Раз социаль­ное влияет на сознание, то, может быть, оно и порождает сознание?

'Шихи Н„ Чепман Э., Конрой У. (ред). Психология. Биографический библиограческий словарь. СПб, 1999,с. 570-573.

'См. Современная психология (под ред. В. И. Дружинина). М., 1999, с. 487.

Это также логично как попытка объяснить сознание с помощью физио­логического.

Одну из наиболее оригинальных попыток в этом направлении сделал Л. С. Выготский. Он выбрал в качестве основания психологии философию марксизма. Сама по себе эта идея в тоталитарном государ­стве с марксизмом в качестве официальной идеологии не была слиш­ком неожиданной. Более того, для построения марксистской психоло­гии в СССР существовали иные, отнюдь не психологические, органы '. И всегда находились психологи, которые искренне хотели стать «ещё большими марксистами». М. Я. Басов, например, сам снял себя с поста директора института и направил рабочим на завод для социалистичес­кого перевоспитания (впрочем, что ещё мог предложить партии и стра­не «педолог» Басов?). Серая научная масса психологов Советской Рос­сии (сам Выготский называл их представителями «столь развившегося теперь в науке фельдшеризма»), разумеется, приняла марксизм. И ле­нинскую теорию отражения приняла. И в учебниках, в главе о характе­ре, писала о замечательном характере товарища Сталина и других «вож­дей» мирового пролетариата...

Однако принятие идеологии тоталитарного государства для чело­века масштаба Л. С. Выготского, с его умом и талантом (Моцартом в психологии назвал его известный методолог науки С. Тулмин ²) было воистину непозволительной шалостью гения. И Выготский очень доро­го заплатил за свой выбор. Вспоминает Б. В. Зейгарник: «У него была тяжёлая жизнь. Его обвиняли в том, что он не марксист, хотя он был настоящим марксистом. Он тяжело переживал, что его не понимают. И фактически он убил себя. Точнее: он сделал всё, чтобы не жить» ³.

Выготский взахлёб читал К. Маркса ещё в нелегальных изданиях, до того как марксизм стал официальной идеологией. При разработке своего подхода, получившего название культурно-исторического, он

' Трудно поверить А. В. Петровскому, который заявляет, что для решения этой за­дачи понадобилась огромная работа «всех советских психологов» (Петровский А. В. Вопросы истории и теории психологии. Избр. труды. М., 1982, с. 134.). Существенная часть этих психологов тогда называлась иначе, и полную победу они одержали лишь в 1936 г., когда ЦК ВКП(б) приняло орвелловской мощи постановление «О педологических извращениях в системе Наркомпроса».

² Любопытно, что А. А. Леонтьев не согласен с Тулминым. По его мнению, Вы­готского надо сравнивать не с Моцартом, а с гениальными первооткрывателями: с Мен­делеевым, с Эйнштейном и даже (с тысячью извинений, ибо подумать об этом страш­но!) с самим Карлом Марксом — см. Леонтьев А. А. Л. С, Выготский. М., 1990, с. 134,

³ Ярошевский М. Г.В школе Курта Левина, Из бесед с Б. В. Зейгарник. // Вопро­сы психологии, 1988,3, с. 179.

никогда не рассматривал марксизм как догму или талмуд, не мусо­лил ходячие цитаты, «надерганные из разных мест». (Разумеется, уже одно это не нравилось психологам из органов). Психолог, утверждал Выготский, «есть всегда философ» — конечно, если он не техник, не 'регистратор, а исследователь '. Строить научную психологию, писал Выготский — это и значит строить марксистскую психологию. И пи­сал он об этом отнюдь не из конъюнктурных соображений. Он писал в предчувствии смерти (врачи в больнице давали ему тогда три ме­сяца жизни³) — писал в рукописи, которая впервые будет опубликова­на только через 70 лет!

Выготский понимал революционность своих взглядов. Не случай­но, в противопоставление глубинной психологии, он называл свою пси­хологию вершинной. Беда, однако, в том, что ни одна философская си­стема не может служить обоснованием для конкретной науки. Философские утверждения, по самому существу дела, должны быть спра­ведливы сразу для всех реальных и мыслимых явлений. Никакой опыт в принципе не может опровергнуть философские конструкции, равно как ни один эмпирический закон не может быть с их помощью обоснован. Попытки опровергать генетику, кибернетику и пр. с помощью диалек­тической фразеологии дорого стоили советской науке. Принятие той или иной философской позиции задает ученому лишь угол зрения на факты, а не объяснение этих фактов. Без общей картины мира (что и есть, собственно, философия) на факты смотреть нельзя. Кстати, отказ от философской позиции—тоже философская позиция, только или очень рафинированная, или, что чаще, наивная и плохо отрефлексированная. Подход Выготского явился скорее философией психологии, чем психо­логией. «Культурно-историческая психология стала произведением новой культуры понимания человека, вышедшим из творческой мас­терской Л, С. Выготского и его соратников»³, а не естественнонаучной теорией. Сам Выготский, тем не менее, декларировал свою тенденцию «к материалистически точному естественнонаучному знанию»⁴.

Выготский размышлял так: сознание—это идеальное отражение объективной реальности, а значит, всегда какое-то удвоение реальности. Он искал слова; реакция на собственную реакцию, рефлекс рефлексов,

'Выготский Л. С. Собр. Соч. 1. М., 1982, с. 365.

² Об этом вспоминает А, Р. Лурия — см. Левитин К. Мимолетный узор. М., 1978., с.40.

³ Асмолов А. Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.­Воронеж;, 1996, с- 21. (Витиеватый стиль характерен не только для Выготского, но и для его последователей).

⁴ Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1987, с. 7.

переживание переживаний, эхо '. Но зачем это удвоение нужно? Вариант ответа он находит в известной формуле Маркса, которую берет в каче­стве эпиграфа к своей статье о сознании: «...самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в пред­ставлении человека, т. е. идеально». Позднее он пересказывает эту идею собственными словами: «Система наших мыслей (т. е. сознание — В. А.) как бы предварительно организует поведение, и если я сперва подумал, а потом сделал, то это означает не что иное, как такое удвоение и ус­ложнение поведения, когда внутренние реакции мысли сперва подгото­вили и приспособили организм, а затем внешние реакции осуществили то, что было наперед установлено и подготовлено» ².

А. Н. Леонтьев — наверное, самый амбициозный из учеников Выготского — решил, что этого уже достаточно, и создал на этой осно­ве собственную концепцию, которую назвал теорией деятельности. Тай­ну сознания, говорил Леонтьев, «вне марксизма» не раскрыть³. А все поклонники марксизма знают, что труд создал из обезьяны человека. Итак, повторяет Леонтьев, именно труд создает человека вместе с его сознанием. Поэтому сознательный образ возникает при переходе к спе­цифической и присущей только человеку трудовой деятельности как «ис­торическая необходимость презентированности психического образа субъек­ту»⁴. Дело в том, рассуждает Леонтьев, что трудовая деятельность заведомо направлена на результат. Для того чтобы достигнуть этого ре­зультата, он должен быть заранее представлен («презентирован») субъек­ту. Эта представленность и есть то таинственное субъективное ощуще­ние, которое мы называем осознанием. Вот, мол, в чем состоит тайна сознания.

Однако Леонтьев не заметил проблемы. При осуществлении лю­бой деятельности, корректируемой по каналу обратной связи, необхо­димо изначальное представление о желаемом результате — как иначе организм (или даже котёл парового отопления) узнает, что он уже дос­тиг желаемого? Маркс ошибся: архитектор не отличается от пчелы пред­варительно продуманной целью — пчеле эта цель генетически задана. Другое дело, что архитектор обладает возможностью выбора. Пчела строит

' Выготский Л. С. Собр. соч., 1, с. 58, 89 и др.

² Выготский Л. С. Педагогическая психология. М., 1991, с. 199.

³Леонтьев А. И. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975, с. 24

⁴Там же, с. 126. Следует иметь в виду, что для упрощения понимания Леонтьев обычно предпочитает терминологические затемнения.

только соту, а архитектор может спроектировать и гнездо, и дворец, и стадион, и баню'. К сожалению или к счастью, но сознание непосред­ственно невыводимо ни из трудовой деятельности, ни из представле­ния о цели деятельности.

Выготский, похоже, это понимал, а потому искал новую идею. Психическую деятельность, утверждал он, следует рассматривать именно как деятельность, как совершение определённых операций. Но психические операции должны совершаться с «удвоенной» реальностью. Специфика психической деятельности, по Выготскому, сострит в том, что её объектами и орудиями выступают не предметы, а их заместители — знаки. «Всякая высшая форма интеллектуальной деятельности... зак­лючается в переходе от непосредственных интеллектуальных процес­сов к опосредованным с помощью знаков операциям» ². «Слово, — вторит Выготскому его соратник А. Р. Лурия, — удваивает мир и позво­ляет человеку мысленно оперировать с предметами даже в их отсут­ствие» ^?. (И в этом позиция школы Выготского сближается со взгляда­ми выдающихся русских философов и культурологов начала века. Сравним, например, у М. М. Бахтина — В. Н. Волошинова; «Сознание слагается и осуществляется знаками» ⁴).

За свою короткую жизнь Выготский написал очень много красивых текстов, но, поскольку спешил, то зачастую писал впопыхах, небрежно, не всегда тщательно вычитывая написанное. Вот он вводит важное различе­ние смысла и значения слова: «Слово в различном контексте легко изменя­ет свой смысл. Значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в контексте какой-либо речи, и притом зона наибо­лее устойчивая, унифицированная и точная. Изменение смысла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи. Ре­альное значение слова неконстантно. В одной операции слово выступа­ет с одним значением, в другой приобретает другое значение... Слово, взятое в отдельности в лексиконе, имеет только одно значение. Но это значение есть не более чем потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла»⁵.

'См. Бонгард М. М. Проблема узнавания. М„ 1967. Думаю, это единственное легальное издание в СССР того времени, в котором так и было опубликовано: «Маркс ошибся». (На это обратил мое внимание В. Л. Ганзен).

²Выготский Л. С. Собр. соч., 2, с. 135.

³Лурия А. Р. Язык и сознание. Ростов-на-Дону, 1998, с. 40.

⁴Волошинов В. И. Марксизм и философия языка. М., 1930, с. 17.

⁵ Выготский Л. С. Собр. соч.. 2, с. 346-347. Замечу, я не выискивал в текстах Выгот­ского специального примера невразумительной формулировки. Данный текст принципиа­лен для автора и многократно восторженно цитируется другими исследователями — см., например, Ячин С. Е. Феноменология сознательной жизни. Владивосток, 1992, с. 140; Верч Дж. Голоса разума. М., 1996, с. 53-54; и др.

Вчитаемся в сказанное буквально: реальное значение неконстант­но, хотя само значение устойчиво (вопрос: какое же значение устойчи­во, т. е. константно — неужто нереальное?); слово в лексиконе имеет только одно значение, но приобретает другое (которого не имеет?); один камень в здании смысла слова — это его значение, а другие камни, пользуясь этой же метафорой, значениями не являются, но что они тог­да такое? здание смысла — это нечто размытое (поелику речь идёт о зоне смысла), а в живой речи реализуется камень этого неопределённо­го здания — значение... Понять сказанное Выготским трудно, посколь­ку текст противоречив. Но всё-таки можно — правда, при достаточно вольной интерпретации ', Я готов предположить, что Выготский хотел сказать следующее: у каждого слова существует много закреплённых в социальном опыте значений, а в речи выбирается только одно из них — сделанный выбор и определяет смысл этого слова². Но, конечно, Вы­готский украсил свою мысль эффектными метафорами!

Представление о сознании как удвоении ставит ещё одну пробле­му. Сознание не может быть полным дубликатом реальности, так как это бессмысленно и невозможно. Но поскольку сознание — это всегда только «удвоение», то в нем не может содержаться что-либо сверх того, что удваивается. Следовательно, «удваивается», т. е. содержится в со­знании, только часть того, что есть в мире и дано организму в целом. Мне неизвестен такой вывод у самого Выготского, но об этом говорит П. Я. Гальперин, обычно относимый к его последователям: «Как по­буждения, так и образы, каждые по-своему, открывают для индивида какие-<