Лекция 11. ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКАЯ МУЗЫКА XIX ВЕКА. Бетховен и «традиция революционеров»

1. Западная модель: индивидуальное как революционное •

2. Бетховенский симфонизм: «история» и «мгновение» •

3. Мгновение как «история»: эстетика романтической миниатюры •

4. История как «мгновение»: эстетика симфонической поэмы •

5. «Гипертрофия» и «норма» в опере и симфонии •

6. Национально-музыкальные революции •

Предчувствие новой музыки.

Западная модель: индивидуальное как революционное.

В му­зыкальной критике XIX века при осмыслении творчества Бетховена сближались понятия новизны и творческой индивидуальности

Бетховенский стиль наследовал предшествующей традиции Но наследовал, как бы образуя дистанцию к ней Моцартовские патетичес­кие темы, послужившие отправным пунктом для героических тем Бетховена, были столько же «личным высказыванием», сколько услов­ной звуковой лепкой идеального «характера» в оперном смысле У Бетховена подобные темы как бы лишены условности, превращены в сугубо «свое слово»¹ Там же, где, как в Восьмой симфонии, написанной словно в память о Гайдне, Бетховен стремится точно соблюсти специ­фическую отвлеченность классических музыкальных образов, компози­тор не может отделаться от иронии, подавая «не свое слово» в пародийной окраске²

Дистанция по отношению к традиции, хотя и не нарушенной в чем-либо существенном, означала, что композитор в собственном сознании ~ больше неповторимый художник, чем «мастер вообще», «медиум музыкальности», «выразитель законов искусства»³ Эту-то внутреннюю позицию бетховенского творчества и почувствовали романтические философы и писатели, сформировавшие идеологию нового музыкаль­ного века - века романтизма.

Романтикам акцент на личной оригинальности стиля был близок постольку, поскольку само романтическое мировидение концентрировалось вокруг

противопоставления «Я» художника и окружающей жизненной прозы⁴. Художническая индивидуальность может размы­каться, сливаясь с космосом, но миру обывателей, погрязших в житейском, она неизменно чужда.

Не случайно, что именно Э Т.А.Гофман (1766-1822) - романтичес­кий писатель, оставивший в «Житейских воззрениях кота Мурра», с присовокуплением макулатурных листов из биографии капельмейсте­ра Иоганнеса Крейслера» ярчайшее запечатление оппозиции «музы­кант-личность - безликая толпа», первый титуловал Бетховена звани­ем «революционер» и первым же определил идею музыкального романтизма - «характеристичного запечатления личности в музыке»⁵ В 1810-1815 годах Гофман (а он был не только писателем, но и композитором, - ему принадлежит одна из первых романтических опер - «Ундина», 1816) сотрудничал в Лейпцигской «Всеобщей музы­кальной газете». И вот каждое новое произведение Бетховена встре­чало в его колонке аттестацию «новаторского», «революционного». С 1824 года в «Берлинской музыкальной газете» крупнейший музыковед и педагог А.Б Маркс не уставал напоминать о том, что Бетховен -великий новатор⁶.

С 1820-х годов звание «революционера» присваивалось уже каждо­му самобытно проявившему себя музыканту. Все романтики 40-70-х годов прошлого столетия считались ниспровергателями традиций, даже если их творчество (как шопеновское, например) по сути остава­лось основанным на классических нормах композиции. Впрочем, ниспровержение традиций, и вполне сознательное, также имело место. Недаром Вагнер сам себе присвоил почетное звание новатора и революционера (и не только по музыкальным показаниям: Вагнер сражался на баррикадах дрезденского антиправительственного восста­ния 1849 года и мечтал о мировой революции), видя в своих операх черты «художественного произведения будущего» (так назывался его трактат 1850 года).

Взаимосопряженность индивидуального самовыражения и револю­ционаристского самосознания привела к тому, что в романтической музыке тесно переплелись чувство «Я» и чувство Истории. Мгновенья собственной жизни композитор-романтик осмыслял как исторически-судьбоносные, и судьбы мира переживал как собственную жизнь. Слова поэта Генриха Гейне «Мир раскололся, и трещина прошла через сердце поэта» как нельзя лучше выражают парадокс прямого

сопряжения лично-мимолетного и всеобще-исторического. Музыкальный язык, способный передать этот парадокс, сформировался еще в композициях Бетховена.