Турникет. «Полис». Стиральный порошок

До станции Аояма-Иттемэ долго идти не пришлось. Мы шагали по шпалам, а когда проносились электрички, прятались за бетонными опорами. В окнах можно было различить пассажиров. Никто из них, понятно, даже не скользнул по нам взглядом. Пассажиры метро никогда не глядят в окно. Они читают газеты или рассеянно смотрят перед собой. Метро – просто удобный способ перемещать с места на место куски городского пространства. Никто не ездит в метро из желания развлечься.

Народу в вагонах было немного, и почти все сидели. Час пик прошел. Я вспомнил, что обычно в десять утра на линии Гиндза куда многолюднее.

– Какой сегодня день? – поинтересовался я.

– Не знаю, – ответила я. – Никогда не задумывалась о днях недели.

– Для будней пассажиров маловато. – Я озадаченно покачал головой. – Наверное, воскресенье.

– Ну и что, если воскресенье?

– Да ничего... Просто воскресенье.

Передвигаться в тоннеле метро оказалось проще, чем я думал. Просторно, нечего обходить, никаких светофоров и машины не ездят. Ни пьяных, ни бьющей в глаза рекламы. Сигнальные огоньки освещают путь под ногами, а от вентиляции даже воздух свежий. После гнилостной вони Подземелья и пожаловаться не на что. Мы пропустили один поезд на Гиндзу и один на Сибуя. И вскоре из темноты показалась станция Аояма-Иттемэ.

Не дай бог нас заметят служащие метро, подумал я. Скандала не оберешься. О том, чтобы рассказать им всю правду, и речи быть не может. К счастью, перед самой платформой мы увидели железную лесенку. Доберись мы до лесенки – и останется лишь перебраться через небольшую оградку. Только бы нас не заметили!

Спрятавшись за опору, мы проследили, как со стороны Гиндзы прибыл очередной поезд, открыл двери, выплюнул одних пассажиров и заглотил других. Дежурный по станции проверил, что все пассажиры сели, дал сигнал отправления – и поезд унесся прочь. Дежурный исчез. На противоположном платформе людей в фуражках тоже не видно.

– Вперед! – скомандовала толстушка. – Только не беги. Иди как ни в чем не бывало. Побежишь – только людей напугаешь.

– Понял, – ответил я.

Вынырнув из-за опоры, мы поднялись по лесенке и перелезли через ограждение на платформу с таким безразличным видом, будто занимаемся этим каждый день.

Несколько человек посмотрели на нас – и наш вид привел их в явное замешательство. Вымокшие до нитки, грязные с ног до головы, с растрепанными волосами и потеками слез на чумазых физиономиях. На рабочих-путейцев мы явно не походили. Люди с такой внешностью в метро не работают. А кому же еще приходит в голову разгуливать по путям?

Пока они размышляли, мы прошмыгнули по платформе к турникетам. И только тут впервые вспомнили о билетах[75].

– А билетов-то у нас нет, – спохватился я.

– Скажем, что потеряли, и заплатим деньги, – предложила она.

Я подошел к молодому контролеру и сообщил, что мы потеряли билеты.

– Вы хорошо поискали? – спросил он. – Вон, сколько у вас карманов. Посмотрите получше!

Стоя у турникета, мы старательно делали вид, что ищем билеты. Все это время он разглядывал нас с ног до головы.

– Нету, – сказал я.

– На какой станции сели?

– На Сибуя.

– И сколько заплатили на входе?

– Не помню, – ответил я. – Сто двадцать иен, а может, сто сорок.

– Не помните?

– Я задумался, – сказал я.

– А точно на Сибуя? – усомнился контролер.

– Так ведь эта ветка начинается на Сибуя. С чего бы я вас обманывал?

– Но вы могли перейти с другой станции. Ветка-то вон какая длинная! Можно пересесть с ветки Тодзай через Цуданума или Нихонбаси.

– Цуданума?

– Например.

– Ну хорошо, сколько досюда от Цуданума? Я заплачу. Вы согласны?

– Так вы сели на Цуданума?

– Нет. Никогда в жизни не был на Цуданума.

– Так зачем же платите?

– Но вы же сказали!

– Я сказал «например».

Подошла очередная электричка, выплюнула очередных пассажиров, и турникеты заполнил поток людей. Я проводил их задумчивым взглядом. Среди них не было ни одного безбилетника. Мы продолжали переговоры.

– Ну, хорошо. Сколько нам заплатить, чтобы вы нас отпустили?

– Платите сколько проехали, – сказал контролер.

– Тогда от Сибуя.

– Но вы же не помните, сколько заплатили!

– Да с чего бы я помнил? – разозлился я. – Вы что, помните, сколько стоит, например, кофе в «Макдональдсе»?

– Я не пью кофе в «Макдональдсе», – возразил контролер. – Чего зря деньги выкидывать?

– Я сказал «например»! Такие вещи сразу из головы вылетают.

– Все безбилетники заявляют одно и то же. Приходят именно к этому выходу и говорят, что сели на Сибуя.

– Но я готов заплатить сколько вы скажете! Так сколько?

– А я откуда знаю?

Продолжать эту душераздирающую дискуссию больше не было сил. Мы просунули в окошко тысячеиеновую купюру и рванули наружу. Контролер еще долго что-то кричал нам вслед, но мы сделали вид, что не услышали. Перед самым концом света препираться из-за билета в метро – это уже чересчур. Тем более что мы ни одной станции не проехали.

На улице моросил дождь. Мелкие капли насквозь промочили деревья и землю. Наверно, он шел всю ночь. Мне стало особенно тоскливо. Последний бесценный день в моей жизни. Так не хочется, чтобы в этот день шел дождь! Небо ради такого случая могло бы и проясниться на денек-другой. Пускай потом льет хоть целый месяц, как в романе Балларда[76], – мне будет уже все равно. А сейчас я хочу валяться на газоне под ярким солнышком, слушать музыку и потягивать холодное пиво. И ничего, абсолютно ничего больше не требую от этой жизни!

Но несмотря на мои молитвы, дождь кончаться не собирался. С неба, словно обернутого несколько раз целлофаном, все опадала мелкая, почти невесомая морось. Захотелось купить газету и узнать прогноз погоды, но для этого надо было спускаться в метро – а очередной перепалки с контролером я бы не перенес. Пришлось обойтись без прогноза. Ничего особенно радостного этот день все равно не сулил. Я даже не знал, понедельник сегодня или среда.

Прохожие шли под зонтиками. Все, кроме нас. Спрятавшись под козырьком какого-то здания, мы безучастно разглядывали этот город, как туристы – руины Акрополя. По перекрестку туда-сюда проносились разноцветные автомобили. Мне уже не верилось, что у нас под ногами – тьма тьмущая жаббервогов.

– Хорошо, что сегодня дождь, – сказала толстушка.

– Это почему?

– От ясной погоды у нас бы слезы текли в три ручья.

– А, ты об этом...

– Что будем делать? – спросила она.

– Выпьем чего-нибудь горячего. Потом домой – и в ванну.

Мы зашли в ближайший супермаркет и в кофейне у входа заказали два кукурузных супа и сэндвич с ветчиной и яйцом. Девица за стойкой при виде нас изрядно удивилась, но тут же взяла себя в руки и приняла заказ с профессиональной радостью на лице.

– Два супа, один сэндвич? – уточнила она.

– Так точно, – кивнул я. И добавил: – Какой сегодня день?

– Воскресенье.

– Вот видишь, – повернулся я к толстушке. – Что я говорил!

В ожидании супа и сэндвича я решил занять время чтением «Супоцу Ниппон»[77], забытой кем-то на соседнем стуле. Читать спортивную прессу – занятие бессмысленное, но все лучше, чем ничего. Дата выпуска – второе января, воскресенье. Прогноза погоды не было, но довольно подробно описывалось состояние трассы на ипподроме: к вечеру дождь может кончиться, но завтрашние скачки, скорее всего, пройдут в тяжелых погодных условиях. На стадионе Дзингу состоялся бейсбольный матч. «Якульт» проиграл «Тюнити»[78]со счетом 6:2. О том, что прямо под стадионом Дзингу свили гнездо жаббервоги, не знала ни одна живая душа.

Толстушка вдруг потребовала у меня первую страницу. Я раздербанил газету и отдал ей целый лист. Заголовок, который ее привлек, вопрошал: «Глотанье семени: секрет омоложения?» А сразу под ним – «Как меня посадили в клетку для канареек и изнасиловали». Как можно изнасиловать кого-либо в клетке для канареек, я представлял с трудом. Разве только очень мудреным способом. Я бы такого и в страшном сне не придумал.

– Тебе нравится, когда у тебя глотают семя? – вдруг спросила толстушка.

– Да как-то... все равно.

– А знаешь, что тут написано? «Большинство мужчин любит, чтобы женщины глотали их семя. Ибо в эти секунды мужчина утверждается в своем главенстве над женщиной, а она, принимая это, совершает древнейший ритуал».

– Ну, не знаю... – пожал я плечами.

– А у тебя когда-нибудь глотали семя?

– Не помню. Вроде нет.

– Хм-м! – протянула она и снова уткнулась в газету.

Я познакомился с битвой за рейтинг между Центральной и Тихоокеанской бейсбольными лигами.

Принесли наш заказ. Мы выпили по супу и сжевали сэндвич, разделив его пополам. Во рту остался вкус обжаренного хлеба, ветчины и яйца. Я вытер салфеткой губы, а потом вздохнул. Так глубоко, наверно, вздыхают только пару раз в жизни.

Выйдя из супермаркета, мы стали ловить такси. От нашего вида шарахались прохожие, и машину поймать удалось далеко не сразу.

Таксист оказался молодым парнем с волосами до плеч. Здоровенный магнитофон на сиденье рядом наяривал какой-то хит из «Полис». Я прокричал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.

– Эй, а чего вы такие грязные? – спросил водитель, оглядев нас в зеркальце.

– Мы подрались, – сказала толстушка. – Прямо под дождем.

– Во даете! – восхитился он. – Видок у вас – полный вперед. На шее знаете, какой синячище?

– Знаю, – ответил я.

– Ну и ладно. Мне по фигу...

– С чего бы?

– А я вожу только тех, кто любит рок. Даже если они грязные. Лишь бы вместе оттягивались. «Полис» любите?

– Неплохо, – вежливо ответил я.

– Фирма мне говорит – ты, типа, не вздумай такое крутить. Ставь, говорит, только отечественную попсу. Представляете? В моей тачке – «Матти» или Мацуда Сэйко... Сдохнуть легче! Вот «Полис» – это я понимаю. Целый день можно слушать, и не надоест. Или регги, тоже неплохо. Любите регги?

– Вполне, – отозвался я.

Доиграл «Полис», и водитель поставил нам концертник Боба Марли. Вся его приборная доска оказалась завалена кассетами. Но я слишком устал и слишком хотел спать. Я не мог «оттянуться» по рок-н-роллу – хотя в душе и благодарил парня, что согласился нас подвезти. Из полудремы на заднем сиденье я рассеянно наблюдал, как водитель стискивает руль и подергивает плечами в такт музыке.

Когда мы подъехали к моему дому, я расплатился, а затем протянул ему тысячу иен чаевых[79].

– Это вам на кассеты.

– Класс! – обрадовался таксист. – Надеюсь, еще встретимся?

– Непременно, – кивнул я.

– Я, кстати, почти уверен: лет через десять во всех такси будет играть сплошной рок-н-ролл! Как считаете?

– Хорошо бы, – сказал ему я.

Хотя сам был уверен в обратном. Джим Моррисон[80]умер куда больше десяти лет назад, но такси, в котором крутили бы «Дорз», мне еще ни разу не попадалось. Какие-то вещи на этом свете меняются, а какие-то – не меняются никогда. Музыка такси – как раз из второй категории. Еще в эпоху тотального радио в такси всю дорогу крутили бескрылый японский попс, безмозглые ток-шоу и трансляции бейсбольных матчей. Из динамиков в универмагах во все времена журчал оркестр Раймона Лефевра, в пивных барах ставили польку, а во всех торговых кварталах чуть не с ноября крутили рождественские мелодии «Венчурз». Так уж заведено.

Мы поднялись на лифте. Моя дверь была по-прежнему сорвана с петель, но кто-то заботливо приставил ее на место – так, чтобы казалась закрытой. Не знаю, кто это был, но сил ему было явно не занимать. Я отодвинул железную плиту, как кроманьонец – камень в пещеру, и впустил толстушку внутрь. Затем, уже изнутри, придвинул дверь на место – так, чтобы нельзя было заглянуть снаружи, – и для пущего спокойствия накинул цепочку.

В квартире царил идеальный порядок.

На секунду я даже решил, что вчерашний разгром привиделся мне в страшном сне Подземелья. Вся мебель – на прежних местах, продукты с пола убраны, битые бутылки и осколки посуды исчезли. Книги с пластинками – снова на полках. Одежда аккуратно висит в шкафу. В кухне, ванной и спальне все сияет чистотой. На полу ни соринки, ни пятнышка.

И все-таки – последствия деструкции налицо. В телевизоре на месте кинескопа зияет черная дыра, в мертвом холодильнике хоть шаром покати, искромсанная одежда из гардероба исчезла, а что осталось – поместится в дипломате. В посудном шкафу – только пара стаканов и тарелка. Часы стоят, ни один электроприбор не работает. Кто-то тщательно перебрал все вещи в квартире и выбросил то, что, на его взгляд, уже непригодно. В доме стало просторнее – и, в общем, уютнее. Ничего лишнего. Некоторых нужных вещей не хватало, но что мне сейчас могло бы понадобиться, я даже не представлял.

Я сразу же пошел в ванную, проверил газовый обогреватель и включил воду[81]. Мыло, бритва, зубная щетка, полотенце, шампунь – все на месте. Душ работает. Даже банный халат уцелел. Если чего-то и не хватало, я все равно не понял, чего именно.

Пока ванна наливалась, я вышел в комнату и застал толстушку за чтением «Шуанов» Бальзака.

– Слушай, а разве во Франции тоже были выдры? – спросила она.

– Были, наверное.

– А сейчас есть?

– Не знаю, – ответил я. Еще только выдрами я сегодня не интересовался.

Я присел в кухне на стул и попытался собраться с мыслями. Это что же получается? Кто-то нарочно пришел и вылизал каждый уголок моего жилища? Но кто? Те громилы от кракеров? Или люди Системы? Что ими двигало, о чем они думали, я не имел ни малейшего представления. Но как бы то ни было: к анонимным уборщикам квартиры я, в общем, испытывал благодарность. Что ни говори, а приятно вернуться в чисто прибранный дом.

Я предложил толстушке мыться первой. Она заложила страничку в книге, встала с кровати, прошла в кухню и начала раздеваться. Шурша при этом одеждой настолько естественно и откровенно, что я, сидя в комнате на кровати, немедленно представил ее голой. Ее тело было сразу и взрослым, и детским. Тугая плоть обволакивала ее, как молочное желе, чуть больше, чем обычного человека. И в то же время то была очень правильная полнота: если смотреть в глаза, очень легко забыть о том, что она толстушка. Плечи, бедра, шея, животик – упругие, как у китенка. Грудь небольшая, но так и просится в мужскую ладонь. Попка безупречно подтянута.

– Как тебе мое тело? Неплохо? – донеслось из кухни.

– Неплохо, – ответил я, не поворачиваясь.

– Знаешь, сколько мне стоит форму поддерживать? Постоянно – то мучное, то сладкое...

Я молча кивнул.

Пока она мылась, я снял мокрые штаны, переоделся в остатки одежды и, завалившись на кровать, прикинул, чем бы дальше заняться. Скоро полдень. У меня в запасе – двадцать четыре часа с небольшим. Я должен составить план действий. Последний день жизни негоже проводить как попало.

Дождь за окном продолжается. Мелкий, тихий, почти незаметный. Если бы не капли на стекле – и не скажешь, что дождь. Под окном, разбрызгивая лужи, проезжают машины. Во дворе слышны детские голоса. Толстушка напевает в ванной какую-то песню. Опять, наверное, собственного сочинения.

Я лежу на кровати и чувствую, что начинаю засыпать. Но позволить себе этого не могу. Засну – потеряю несколько часов жизни, так ничего и не сделав.

Однако что именно нужно делать, я представляю смутно.

Я снимаю с ночника у постели крохотный абажур, похожий на маленький зонтик, с минуту верчу на пальце и возвращаю на место. Как бы то ни было, в четырех стенах оставаться нельзя. Видимо, придется выйти из дому. Выберусь наружу – а там и подумаю.

От мысли, что мне осталось жить двадцать четыре часа, я впадаю в странное состояние. Казалось бы, дел должно быть невпроворот, а задумаешься – и провернуть-то особо нечего. Я снова снимаю с ночника абажур, верчу на пальце. И вспоминаю плакат с видом Франкфурта на стене в супермаркете. По городу течет река, через реку переброшен мост, по воде плывут белые птицы. Очень даже неплохой город. Как и мысль провести там последние часы жизни. Однако добраться до Франкфурта за двадцать четыре часа невозможно. Но даже будь такое возможно -перспектива провести десять с лишним часов в самолете с искусственной авиапищей не привлекала меня, хоть убей. К тому же, очень возможно, что на самом деле город окажется не таким замечательным, как на плакате. Меньше всего на свете мне хотелось бы уйти из этой жизни разочарованным. А значит, путешествия исключаются.

Остается один вариант – изысканный ужин с дамой. Больше пожеланий не возникает. Я отыскал в записной книжке номер библиотеки, позвонил и попросил соединить с абонементным отделом.

– Алло!

– Спасибо за консультации по единорогам, – сказал я.

– Тебе спасибо за ужин.

– Если хочешь, можем сегодня опять поужинать.

– Поу-у-ужинать? – повторила она. – У меня сегодня семинар.

– Семина-ар? – повторил за ней я.

– Семинар по проблемам загрязнения водоемов. Ну, знаешь, когда от всяких стиральных порошков рыба дохнет и так далее. Мы это все изучаем, и у меня сегодня доклад.

– Я думаю, это очень актуальная тема, – сказал я убежденно.

– Еще бы! Поэтому, может, перенесем на завтра? Понедельник у меня выходной, провели бы вечер спокойно.

– Завтра вечером меня уже не будет. Я не могу по телефону подробнее, но... Я буду далеко.

– Далеко? Ты уезжаешь?

– В каком-то смысле...

– Подожди секунду!

Она отложила трубку и заговорила с посетителем. Я слушал, что происходит в библиотеке. Капризно кричала девочка, ее успокаивал отец. Чьи-то пальцы стучали по клавиатуре компьютера. Мир по-прежнему вертелся как заведенный. Люди брали в библиотеках книги, контролеры в метро ловили безбилетников, лошади на ипподроме бежали сквозь моросящий дождь.

– Модернизация архитектуры села, – объясняла она кому-то. – Всего три книги. Полка C-5.

Ей в ответ что-то неразборчиво забубнили.

– Прости, пожалуйста, – вернулась она в разговор. – Ну, хорошо. Я пропущу семинар. Все конечно, будут недовольны...

– Извини.

– Да ладно! Все равно вокруг уже ни рыбки не осталось. Сделаю доклад неделей позже – никто не пострадает. Правда же?

– Ну, в общем, да...

– Где будем ужинать? У тебя?

– Нет, у меня не получится. Холодильник сдох, еды почти не осталось. Даже готовить невозможно.

– Я знаю, – сказала она.

– Знаешь? – не понял я.

– Конечно. Зато теперь там порядок, правда?

– Так это ты все убрала?

– Ага. А что, не надо было? Сегодня утром решила принести тебе еще одну книгу. Прихожу – дверь открыта, в квартире бедлам. Ну, я и прибралась немного. Правда, на работу слегка опоздала. Но ты же меня так здорово угостил... Или все-таки зря?

– Что ты, наоборот! – сказал я. – Я тебе очень благодарен.

– Ну тогда забирай меня сегодня отсюда. В воскресенье мы до шести.

– Идет, – сказал я. – Спасибо!

– Не за что, – ответила она и повесила трубку.

Пока я искал, во что облачиться для ужина, толстушка выбралась из ванной. Я протянул ей полотенце и банный халат. Она взяла вещи и, ни слова не говоря, несколько секунд простояла передо мною голой. Из-под мокрых волос выглядывали маленькие розовые уши. С неизменными золотыми сережками.

– Значит, в ду́ше ты сережек не снимаешь?

– Нет, конечно, я же тебе говорила. Они у меня крепко сидят, не потеряются. Тебе нравятся мои сережки?

– Нет, – ответил я.

В ванной сушились ее блузка, юбка и нижнее белье. Розовый лифчик,

розовые трусики, темно-розовая юбка, бледно-розовая блузка. У меня заныло в висках. Терпеть не могу, когда в ванной сушат белье и чулки. Сам не знаю, почему. Не люблю, и все.

Я вымыл голову, ополоснулся, почистил зубы, побрился, надел трусы и брюки. Рана на животе болела, но уже не так сильно, как вчера. Перед тем как раздеться я о ней даже не вспомнил.

Толстушка сидела на кровати, сушила волосы феном и читала Бальзака. Дождь по-прежнему не кончался. В ванной – женские трусики, на кровати – женщина с книгой и феном, за окном – бесконечный дождь… Я словно вернулся на несколько лет назад в то, что называлось семейной жизнью.

– Тебе нужен фен? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

Этот фен здесь оставила жена, когда уходила. Моим коротким волосам фен не нужен. Я сел рядом с ней, откинулся на спинку кровати и зажмурился. Перед глазами поплыли разноцветные пятна. Если вспомнить, я не спал уже несколько суток. Каждый раз, когда хотел, меня совершенно садистски будили. Я ощутил, как беспробудная тьма затягивает меня в свою бездну. Будто все жаббервоги Земли протягивали ко мне лапы, желая утащить за собой.

Я очнулся и потер лицо руками. Кожа, чистая и выбритая впервые за несколько дней, натянулась и задубела, как на барабане. Словно я потер не свое лицо. Шею саднило. Две паршивые пиявки насосались моей крови всласть.

– Эй, – оторвалась она от книги. – Ты хочешь, чтобы кто-нибудь проглотил твое семя?

– Сейчас – нет.

– Не то настроение?

– Ага.

– И ты не хочешь со мной переспать?

– Сейчас – нет.

– Потому что я толстая?

– Глупости, – сказал я. – У тебя очень красивое тело.

– Но тогда почему?

– Не знаю.

– Сам не пойму. Но чувствую, что не должен с тобой этого делать.

– Моральный принцип? Или психическая установка?

– Установка, – повторил я. Это прозвучало неожиданно резко. Я посмотрел в потолок и задумался. – Да нет, конечно, дело не в этом. Скорее, здесь что-то вроде инстинкта. Или предчувствия. А может, моя память уже потекла назад... Не могу объяснить как следует. Переспать я с тобой, пожалуй, хотел бы. И даже очень. Но что-то меня останавливает. Такое чувство, будто сейчас не время.

Спрятав ноги под подушку, она посмотрела на меня в упор.

– А ты не врешь?

– О таких вещах я не вру.

– И ты правда так думаешь?

– Я так чувствую.

– Докажи.

– Доказать? – удивился я.

– Покажи, что ты правда хочешь со мной переспать! Так, чтобы я поверила...

В первую секунду я растерялся, но потом решил расстегнуть штаны – и действительно ей показать . Я слишком устал, чтобы искать еще какие-то аргументы. К тому же, еще немного – и меня не будет на этом свете. А от того, что семнадцатилетней девчонке покажут крепко стоящий член, национальной трагедии не случится.

– Хм-м,– протянула она, рассматривая мой аргумент. – А потрогать можно?

– Нельзя, – сказал я. – Ну как? Убедил?

– Хм-м... Ну ладно.

Я застегнул штаны. Под окном медленно проехал тяжелый грузовик.

– Когда за дедом пойдешь? – спросил я.

– Посплю немного, вещи высохнут, – ответила она. – К вечеру вода в Подземелье спадет. Тогда и двинусь обратно через метро.

– В такую погоду твои вещи до утра не просохнут, – заметил я.

– Ты что, серьезно? Что же делать?

– За углом прачечная. Можешь там просушить.

– Но мне даже выйти не в чем!

Я пошевелил мозгами, но ничего не придумал. Не оставалось ничего – только идти в прачечную самому. Я зашел в ванную, собрал ее белье и засунул в пакет с рекламой «Люфтганзы». Выбрал из уцелевших вещей темно-оливковые брюки и голубую рубашку. Оделся, сунул ноги в коричневые туфли – и глубоко вздохнул. Бесценную часть последнего дня жизни мне предстояло угробить на складном стульчике в прачечной-автомате. На часах было 12:17.

КОНЕЦ СВЕТА

Тень исчезает

Когда я захожу в Сторожку, Страж стоит перед задней дверью и колет дрова.

– Вот теперь и пойдет настоящий снег! – говорит он, поигрывая топориком. – Утром сдохло четыре зверюги. Завтра помрет еще больше. Эта зима будет особенно лютая.

Я снимаю перчатки, подхожу к печке и грею окоченевшие пальцы. Страж укладывает мелко наколотые дрова в поленницу и вешает топорик на стену. Затем подходит и тоже греет руки над печкой.

– Похоже, скоро снова придется сжигать зверей одному, – говорит он. – Твоя тень мне, конечно, неплохо помогала. Ну да что поделаешь. Такова уж моя работа.

– Ей уже так плохо?

– Да, не сказал бы, что хорошо, – качает он головой. – Уж три дня не встает. Я, конечно, смотрю за ней. Но против Судьбы не попрешь. Что ни говори, есть вещи, над которыми человек не властен...

– Я могу с нею поговорить?

– конечно. Поговори. Но только полчаса и не больше. Через полчаса я пойду жечь зверей.

Я киваю.

Он снимает со стены связку ключей, выходит во дворик и отпирает железные ворота на Площадь теней. Затем, обогнав меня, быстрыми шагами подходит к сарайчику, открывает дверь и пропускает меня внутрь. Внутри – пусто, никакой мебели, холодный пол выложен голыми кирпичами. Из оконных щелей сквозит нечеловеческим холодом. Словно сарайчик строили изо льда.

– Я тут ни при чем! – говорит Страж, следя за моим блуждающим взглядом. – Не думай, что я держу ее здесь, потому что мне это нравится. Тени должны умирать здесь. Так положено. А я просто выполняю правила. Твоей еще повезло! Иногда приходится содержать по три тени сразу...

Я не хочу затягивать разговор и просто киваю. Я уже вижу, что не должен был оставлять ее здесь одну.

– Твоя тень там, внизу, – говорит он. – Спускайся вниз. Там немного теплее. Хоть и запах похуже.

Страж проходит в дальний угол сарайчика и поднимает отсыревшую крышку погреба. Вниз ведет грубая стремянка. Страж спускается первым и машет мне рукой. Я отряхиваю снег с пальто и лезу следом.

Резкий запах нечистот ударяет мне в нос. Окон в погребе нет, воздух никак не проветривается. Весь погреб – не больше обычной кладовки, и одну треть занимают нары, на которых лежит моя вконец исхудавшая тень. При моем появлении она поднимает голову. Под нарами я замечаю глиняный ночной горшок, а в углу – покосившийся столик с тускло горящей свечой. Больше ничто здесь не светит и уж явно не греет. Под ногами – сырая земля. Адский холод забирается под одежду и пронизывает до костей. Моя тень, закутавшись по уши в одеяло, глядит на меня недвижными, безжизненными глазами. Похоже, старик был прав: долго она не протянет.

– Ну, я пойду, – говорит Страж, брезгливо морщась от вони. – А вы тут болтайте о чем хотите. Все равно она уже слишком дохлая, чтобы к тебе прицепиться...

Когда он уходит, тень подзывает меня рукой, приглашая присесть у изголовья.

– Извини, – шепчет она. – Ты мог бы подняться и проверить, не подслушивает ли Страж?

Я киваю, поднимаюсь по стремянке, открываю крышку и убеждаюсь, что в сарайчике пусто.

– Никого, – говорю я.

– Нам нужно поговорить! – сразу оживляется тень. – На самом деле, я гораздо здоровее, чем выгляжу. Конечно, со здоровьем неважно. Но тошнить не тошнит, и хожу нормально. Просто для Стража ломаю комедию.

– Зачем? Чтобы убежать?

– Ну конечно, зачем же еще? Дурака повалять? Зато мне удалось выиграть время. Мы должны смыться в ближайшие три дня. А не то я здесь концы отдам от холода. Кости уже как каменные. Что там наверху за погода?

– Снег, – отвечаю я, засовывая руки поглубже в карманы. – Ночью мороз ожидают. Холод собачий.

– Когда идет снег, умирает много зверей, – говорит Тень. – У Стража работы прибавляется. Бежать надо, когда он занят. Пока он будет жечь зверей в Яблоневом лесу, сноимешь у него со стены ключи и отопрешь сарай.

– А Ворота?

– Через Ворота нельзя. Страж их запирает. Да и видно все как на ладони. Если он сразу догадается – пиши пропало. Через Стену тоже не перебраться. Я же тебе не птица...

– Но как тогда бежать?

– Положись на меня. У меня план – не придерешься! Я теперь многое знаю об этом городе. И карта твоя помогла, и Страж рассказывал. Он уже не верит, что я сбегу, поэтому охотно все выбалтывает. Да и ты молодец – усыпил его бдительность. Времени мы, конечно, много ухлопали, но пока все идет по плану. Страж не ошибся – сил у меня пока слишком мало, чтобы с тобой соединиться. Но на воле я приду в себя, и мы опять будем вместе. А тогда и я не умру, и ты сможешь вернуться к тому себе, каким был прежде.

Я ничего не говорю – только молча смотрю на тусклое пламя свечи.

– Что с тобой? – спрашивает моя тень.

– А каким я был прежде?

– Эй, перестань! Ты же, надеюсь, не сомневаешься?

– Увы, – говорю я. – Сомневаюсь. Еще как. Во-первых, я не помню, каким я был прежде. Стоит ли внешний мир того, чтобы туда возвращаться? И тот ли это я, к которому стоит вернуться?

Тень хочет что-то сказать, но я, подняв руку, останавливаю:

– Погоди. Выслушай до конца. Я не помню, каким был когда-то. Но теперь я привязываюсь к этому Городу. Мне нравится девушка из Библиотеки, да и Полковник – хороший человек. Я люблю смотреть на зверей. Зима здесь, конечно, жестокая, но в любое другое время очень красиво. Здесь никто никого не обижает и ни с кем не спорит. Жизнь очень скромная, но всего хватает. И все равны. Никто ни на что не жалуется, у других ничего не отнимает. Трудиться приходится много, но работают все охотно. Работа ради работы. Не хочешь – не делай. Ни зависти, ни печалей, ни страданий…

– Ни денег, ни собственности, ни чинов, – продолжает за меня тень. – Ни судов, ни больниц. Ни старости, ни страха смерти. Так?

Я киваю.

– Ну, и что ты скажешь? Зачем покидать такой город?

– Еще бы, – говорит моя тень и, достав из-под одеяла руку, потирает высохшее лицо. – Я понимаю, о чем ты. Мир, о котором ты говоришь, – идеальная Утопия. Разумеется, я не против такого мира. Поступай как знаешь. Если что, я и здесь тихонько помру... Однако ты упускаешь кое-что важное.

На этих словах тень заходится кашлем. Я терпеливо жду.

– Помнишь мои слова о том, что это Город-урод? – продолжает она. – Что в нем все неправильное, ненастоящее – и в этом он совершенен? Так вот. Ты сейчас говоришь о совершенстве. А я тебе расскажу об уродстве и фальши. Слушай меня хорошенько. Во-первых – и это жизненно важно, – на свете не бывает полного совершенства. Как не бывает и вечного двигателя. Ты ведь знаешь, что энтропия постоянно возрастает. Куда же, по-твоему, Город сбрасывает излишнюю хаотичность? Конечно, ты прав: все в этом Городе – ну, может, за исключением Стража, – живут без споров, обид и страстей. Им всего хватает, они живут очень мирной, размеренной жизнью, в которой ничего не происходит. А почему? Не потому ли, что в них самих чего-то не хватает?

– Да, – вроде бы соглашаюсь я. – Я понимаю, о чем ты...

– Но именно поэтому Город и совершенен. Потому что они отказались от собственной сути. Именно с потерей себя их жизнь растянулась до бесконечности. Никто не стареет и не умирает. Хочешь жить вечно? Ничего нет проще. Оторвись от своей тени, как от пуповины, и подожди, пока в ней иссякнет жизнь. Нет тени – нет и проблемы. А разгонять пену города и правда можно без конца.

– Разгонять пену?

– Ну, к этому мы еще вернемся... Главная проблема – что в тебе настоящее, а что нет. Ты говоришь, в этом городе нет ни споров, ни обид, ни страстей? Замечательно! Дай мне бог здоровья – и я зааплодирую вот этими руками. Но подумай сам: если нет споров, обид и страстей – значит, нет и обратного. Радости, блаженства, любви. Ведь именно потому, что существуют отчаяние, разочарование и печаль, на свет рождается Радость. Куда ни пойди – ты нигде не встретишь восторга без отчаяния. Вот это и есть Настоящее … А еще есть Любовь. Что у тебя с девчонкой из Библиотеки? Возможно, ты действительно ее любишь, но это чувство ни к чему не приводит. Потому что она своего Настоящего лишена. Человек, который забыл, кто он на самом деле, – не человек, а ходячий мираж. Какой смысл приручать такого человека? И ради чего жить такой жизнью до бесконечности? Ведь если я умру – ты станешь одним из них и уже никогда не выйдешь из этого города...

Молчание, тяжелое и холодное, затапливает погреб. Моя тень снова заходится кашлем.

– Но я же не могу ее здесь оставить, – говорю я. – Какой бы она ни была – я люблю ее, и она мне нужна. Сердце не обманешь. Если я убегу сейчас с тобой, потом пожалею. А убежав однажды из Города, уже никогда в него не вернусь.

– Черт бы тебя побрал! – говорит моя тень, садясь на нарах и прислоняясь затылком к стене. – Тебя не переспоришь. Сколько мы с тобой уже знакомы, а ты все такой же упрямый. Чего ты хочешь? Чтобы мы убежали втроем – ты, я и она? Но это невозможно! Люди без тени за пределами Города жить не могут.

– Это я и сам понимаю, – киваю я. – Но может, тебе стоит бежать без меня? А я бы тебе помог...

– Да нет же, ты не понимаешь! Если я убегу и оставлю тебя одного, твоя жизнь превратиться в кошмар. Это мне рассказывал Страж. Все тени умирают здесь. Даже те, кого изгнали из Города, возвращаются сюда умирать. Иначе они не смогут умереть до конца, и от них останется нежить. Их хозяева скитаются в вечности с полумертвыми остатками своего «я». Для этого и существует Лес. Там живут люди, которые не смогли до конца убить свои тени. Иначе говоря, если я убегу в одиночку – тебя изгонят в Лес, и ты навсегда заблудишься там, запутавшись в собственной нежити. Ты же слышал про Лес?

– Да уж, – говорю я.

– Но даже в Лес забрать ее с собой не получится. Эта девушка совершенна, потому что не помнит, кто она. А совершенные люди живут в Городе. В Лесу они жить не могут, и ты все равно остаешься один. Тебе остается только бежать со мной.

– А куда исчезает забытое «я»?

– Тоже мне, Читатель Снов, – устало вздыхает тень. – Кому ж это знать, как не тебе?

– Но я правда не понимаю.

– Ладно, объясню... Звери выносят его за Стену. Они вдыхают в себя человеческую память и выбрасывают ее во внешний мир. Точно грязь или пену, скопившиеся в Городе за ночь. А с приходом зимы умирают. Но убивает зверей не зимняя стужа и не голод. Они умирают от тяжести человеческих страстей, которыми их нагружает Город. А с приходом весны рождаются новые звери. Столько же, сколько умерло. Детеныши подрастают, точно так же впитывают в себя людское «я», а потом умирают. Это – плата за совершенство. Ты хочешь совершенства такой ценой? За счет слабых и беззащитных, что покорно влачат свою ношу?

Я ничего не отвечаю – лишь молча разглядываю носки своих ботинок.

– Когда звери умирают, Страж отрубает им головы, – продолжает моя тень. – Поскольку именно в черепах у зверей остается людское «я». Очистив черепа от плоти, он хоронит их на полгода. А когда они успокаиваются, извлекает из-под земли и передает в Библиотеку. И Читатель Снов выпускает на волю их содержимое. Читатель Снов – то есть ты – должен быть в Городе новичком, у которого еще не умерла тень. Забытые человеческие «я», которые он прочитал, вылетают наружу и растворяются в атмосфере. Вот что такое «старые сны». Иначе говоря, ты играешь роль Заземления. Понимаешь?

– Понимаю, – говорю я.

– Когда тень Читателя Снов умирает, он оставляет эту работу и превращается в обычного горожанина. Так Город подпитывает свое совершенство до бесконечности. Наслаивая одно уродство на другое – и слизывая пену, всплывающую на поверхность. И это ты считаешь правильным? Посмотри на все с этой стороны. Со стороны зверей, теней и обитателей Леса.

Очень долго – так долго, что начинают болеть глаза, – я разглядываю пламя свечи, не произнося ни слова. И смахиваю слезу, вдруг набухшую в уголке глаза.

– Жди меня завтра в три, – говорю я своей тени. – Я согласен. Это место не для меня.

СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ