Летопись на зубочистке. Бессмертие. Скрепки
– Черт знает что! – повторил я. – Неужели ничего нельзя сделать? Насколько я уже втянут в ваш кавардак?
– Какой кавардак? В твоей голове? – уточнил Профессор.
– Ну конечно, где ж еще? – сказал я. Можно подумать, бывает еще какой-нибудь кавардак. – Как сильно вы уже испоганили мне мозги?
– По моим расчетам, перемычка В расплавилась часов шесть назад. «Расплавилась» – образное выражение. Это, конечно, не значит, что мозги плавятся. Просто...
– Просто меня заклинило на третьей цепи, а вторая цепь отмерла?
– Именно так. Как я говорил, твой мозг уже наводит мосты, порождая новые и новые воспоминания. Фабрика Грез в глубине твоей психики начинает перестраиваться. Пытаясь дотянуться до поверхности сознания, она выпускает отростки – каналы или сосуды, которые опутывают все вокруг.
– Значит, перемычка А уже перестала работать как надо, и из Фабрики Грез начала утекать информация?
– Не совсем так. Эти отростки существовали с самого начала. Сколько ни разветвляй цепи твоих сознаний, эти сосуды перекрывать нельзя. Твое внешнее сознание – то есть, первая цепь – подпитывается от второй цепи. А эти сосуды – корневая система для всех сознаний, уходящая в самое ядро мозга. Без сосудов мозг работать не может. Поэтому я их оставил, но лишь в таком количестве, чтобы много информации не утекало и чтобы она не потекла в обратную сторону. Но когда перемычка растаяла, высвободившаяся энергия поразила оставшиеся сосуды. Твой мозг испытал шок и начал работу по самонастройке.
– Рождая все новые и новые воспоминания о том, чего не было?
– Совершенно верно! То, что мы называем дежавю; принцип тот же. Это продлится еще какое-то время. А потом эти новые воспоминания накопятся и начнут создавать новую версию мира.
– Новую версию мира?
– Да. Сейчас ты готовишься перейти в другой мир. И твой нынешний мир постепенно под это подстраивается. С каждым новым воспоминанием ты это чувствуешь все яснее. Конечно, мир, в котором мы с тобой сейчас, – абсолютно реален. Но у этого мира может быть бесконечное множество версий. Ты создаешь его новую версию, даже когда решаешь, с какой ноги сделать шаг. Чего ж удивляться, что с каждым новым воспоминанием все вокруг меняется.
– Звучит слишком абстрактно, – сказал я. – Сплошные обобщения. По-моему, у вас какая-то неувязка со Временем. Было бы понятно, если б речь шла о каких-нибудь временны́х парадоксах...
– Но у тебя в голове как раз и происходит временной парадокс! Создавая воспоминания, ты создаешь параллельные миры.
– Значит, мир который я переживаю, с каждой секундой все больше отличается от мира, который я знал?
– Точно не скажу. И никто, наверное, не скажет. Но этого нельзя исключать... Конечно, это не те «параллельные миры», о которых пишут фантасты. Тут все дело в личном восприятии. Но мир действительно выглядит так, каким мы его себе представляем. И, скорее всего, меняется постоянно.
– Так что же – скоро он изменится опять, перемычка А сработает, и я окажусь в другом мире?
– Да.
– И с этим уже ничего не поделаешь? Мне остается только сидеть и ждать, сложа руки?
– Именно так.
– И до каких пор я буду там оставаться?
– Вечно.
– Не понял... – выдохнул я. – Как это – вечно? Есть же какие-то физические пределы. И тело, и мозг умирают. А когда умрет мозг – умрет и сознание. Разве не так?
– Нет, не так. Для человеческой мысли нет понятия Времени. В этом главное отличие мыслей от снов. Мысль может в один миг охватить все на свете. Даже пережить Вечность. Помещенная в замкнутую цепь, она может бежать бесконечно. На то она и Мысль. Она не прерывается, как сон. Человеческая мысль бесконечна, как летопись на зубочистке.
– Летопись на зубочистке?
– Есть такая теоретическая головоломка. Смысл ее в том, чтобы записать огромный текст на маленькой зубочистке. Знаешь, как это сделать?
– Нет.
– Очень просто! Берем текст и переводим его в цифры. Каждый знак заменяем парой цифр: «А» это 01, «Б» – 02 и так далее, включая знаки препинания и пробел между словами. 00 не используем. Получаем ряд цифр, к которому спереди приписываем ноль и запятую. Таким образом, вся летопись превращается в одну гигантскую десятичную дробь. Например: 0,1732000631... Затем берем зубочистку, принимаем ее за единичный отрезок и делаем на ней засечку в той точке, которая соответствует нашему числу. Например, если это число 0,5000..., то царапаем точно посередине, если 0,3333... – отмечаем ровно треть. Понятно?
– Понятно.
– Таким образом, мы можем одной-единственной точкой на зубочистке записать информацию какого угодно объема. Разумеется, на практике это невозможно. Настолько аккуратной засечки при нынешних технологиях не сделаешь Но зато она помогает понять характер человеческой мысли. Время – это длина зубочистки. Сколько информации ни сохраняй, она не меняется. Ты можешь писать свою летопись сколько угодно, хоть целую вечность. Если точка соответствует периодической дроби, твоя летопись и читается бесконечно. Никогда не кончается, понимаешь? Вся проблема в программе, а не в машине. И совершенно не важно, зубочистка это, стометровое бревно или земной экватор. Твое тело умирает, сознание гаснет. Но за миг до этого твоя Мысль попадает в точку – и рассыпается дробью в Вечности. Помнишь старый парадокс – «стрела замирает в полете»[67]? Так вот, смерть тела -летящая стрела. Она нацелена прямо в мозг, от нее не увернуться. Ибо всякое тело когда-нибудь обращается в прах. Время гонит стрелу вперед, но человеческая мысль дробит ее полет на все более мелкие отрезки, и так до бесконечности. Парадокс становится реальностью. Стрела не долетает.
– Иначе говоря, бессмертие?
– Именно! Человек, погруженный в мысли, бессмертен. Не абсолютно бессмертен, но близок к этому. Он бесконечно жив .
– Это и было настоящей целью ваших исследований?
– О, нет! – воскликнул Профессор. – Сначала я об этом не думал. Исследования я начал из чистого любопытства. Но потом, углубившись, столкнулся с этой проблемой. И в итоге понял: чтобы достичь бессмертия, нужно не увеличивать отпущенное тебе Время, а дробить его до бесконечности.
– И ради этого вы затащили меня в ваш бессмертный мир?
– Нет, это был несчастный случай. Я не ставил перед собой такой цели, поверь. Даже предположить не мог, что так выйдет. Но теперь уже нельзя ничего изменить. У тебя есть только один способ избежать бессмертия.
– Какой же?
– Немедленно умереть, – отчеканил Профессор. – Умереть прежде, чем перемычка А замкнет тебя на третью цепь. Это единственный выход.
Глубокая тишина растеклась по пещере. Профессор откашлялся. Толстушка вздохнула. Я глотнул еще виски.
– Ну, и... что же это за мир? – очень тихо спросил я.
– Я тебе уже рассказывал, – ответил Профессор. -очень спокойный. Ведь ты сам создал его для себя. Попав туда, ты вернешься к себе. Там есть все – и в то же время нет ничего. Ты можешь вообразить такой мир?
– Нет... Не могу.
– И тем не менее, его создало твое сознание. А это случается далеко не с каждым. Другие обречены на вечные скитания в бессвязных, противоречивых мирах, в полном Хаосе. Но у тебя не так. Ты идеально подходишь для бессмертия.
– Так когда же наступит переход в другой мир? – спросила толстушка.
Профессор посмотрел на часы. Я тоже. Шесть двадцать пять. Уже рассвело. Людям уже разнесли утренние газеты.
– Через двадцать девять часов тридцать пять минут, – сообщил Профессор. – Плюс-минус минут сорок пять. Для простоты отсчета я установил время так, чтобы это случилось в полдень. Завтра в полдень.
Для простоты отсчета? Я покачал головой. Хлебнул виски, но ничего не почувствовал. Ни вкуса, ни запаха. Желудок словно окаменел.
– И что ты теперь собираешься делать? – спросила толстушка, положив руку на мое колено.
– Не знаю, – ответил я. – Для начала – выбраться отсюда. Не сидеть же здесь до скончания века. Выберусь – там и подумаю.
– Может, еще что-нибудь объяснить? – спросил Профессор.
– Да нет... – ответил я. – Спасибо.
– Ты очень зол на меня?
– Есть немного, – признался я. – Да что толку? Все так неожиданно, что я не успел как следует переварить. Наверно, чуть позже я бы рассвирепел. Но, видимо, уже не успею...
– Если честно, я не хотел объяснять тебе все так подробно. Наверное, такие вещи лучше не знать заранее. По крайней мере, тебе было бы легче. Но пойми: ты ведь не умрешь. Твое сознание будет жить вечно!
– Какая разница, – пожал я плечами. – Я же сам попросил рассказать. Все-таки это моя жизнь. И уж если ее выключают, я не хочу, чтобы кто-то щелкал рубильником втайне от меня. Дальше я уже сам о себе позабочусь. Где тут выход?
– Выход?
– Ну, отсюда же есть какой-то выход?
– Есть, но далеко, и по дороге – гнездо жаббервогов...
– Ну и ладно. Чего мне теперь бояться!
– Ну, смотри. Спустишься со скалы к воде. Вода уже унялась, можно спокойно плыть. Поплывешь на юго-юго-запад. Я тебе посвечу. Когда доплывешь, увидишь в скале нору. Через эту нору доберешься до канализационной шахты. А уже через шахту выйдешь к тоннелю метро.
– Метро?
– Да. Линия Гиндза, аккурат между Аояма-иттемэ и Гайэнмаэ[68].
– Но почему метро?
– Тоннели метро – вотчина жаббервогов. Днем еще ничего, но с наступлением ночи эти упыри хозяйничают даже на станциях. Чем больше новых веток метро люди прокапывают под городом, тем вольготнее эти твари чувствуют себя у нас под ногами. Как будто проходы в земле роются специально для них. То и дело нападают на служащих метро и обгладывают их до костей.
– А почему об этом никто не слышал?
– Если об этом объявить официально, начнутся страшные вещи. Кто тогда захочет работать в метро? И кто станет им пользоваться?.. Само собой, те, кому следует, в курсе – потому и строят стены потолще, замуровывают все дыры, заботятся о ярком освещении и, вообще, держатся начеку. Но все их усилия напрасны. Жаббервогам это как слону дробина. Эти гады живо проломят любую стену и перегрызут любой кабель.
– А где, судя по карте, мы находимся сейчас?
– Сейчас? Э-э... Примерно под храмом Мэйдзи. Ну, может, чуть ближе к Омотэсандо[69]. Я сам представляю довольно смутно. Но все равно другого выхода нет. Дорога местами очень узкая, все время петляет; придется помучиться какое-то время, но, во всяком случае, не заблудишься.
– Прямо отсюда ты будешь двигаться в направлении Сэндагая. Имей в виду, что гнездо жаббервогов будет примерно под Национальным стадионом. Там дорога побежит направо, под бейсбольное поле Дзингу, а потом под Картинную галерею, и на линии Гиндза ты выйдешь на бульвар Аояма. Вся дорога займет часа два. Уловил?
– В общем, да.
– Гнездо жаббервогов постарайся пройти как можно быстрее. Это самое опасное место, их там уйма. На путях гляди в оба: высокое напряжение и каждую минуту проносятся поезда. Ты попадаешь в самый час пик. Было бы досадно столько преодолеть, а потом угодить под поезд.
– Хорошо. Буду глядеть в оба, – ответил я. – А вы-то как же?
– Я вывихнул ногу. К тому же наверху мне не уйти от Системы и кракеров. Так что я пока отсижусь, здесь меня никто не достанет. Хорошо, что вы принесли еду. Ем я мало, на этом запасе протяну дня три-четыре. Так что иди первым, за меня не беспокойся.
– А как быть с излучателями? Чтобы выбраться, нам нужны два. Но тогда вы останетесь без защиты.
– Забирай с собой внучку, – ответил Профессор. – Она проводит тебя и вернется за мной.
– Да, конечно, – отозвалась толстушка.
– А если с ней что-нибудь случится? Вдруг догонят?
– Не догонят, – сказала она.
– Ты не смотри, что она маленькая. Многим взрослым даст фору. Я за нее спокоен. В крайнем случае, я не пропаду. Были бы вода, батарейка и проволока – примитивный отпугиватель я как-нибудь смастерю. Конечно, не очень мощный, но я эти места знаю, уж как-нибудь прорвусь. Ты уже заметил, что я везде разбрасывал проволочки? Жаббервоги их не выносят. Минут на пятнадцать-двадцать это их выбивает из колеи.
– Какие проволочки? Скрепки?
– Да-да. Скрепки лучше всего. Дешевые, места не занимают места, намагничиваются сразу. И бусы из них легко изготовить. Скрепки – идеальное сырье.
Я сунул руку в карман ветровки, вытащил пригоршню скрепок и протянул ему. Этого хватит?
– Ух ты! – восхитился Профессор. – Ты меня просто спасаешь. А то я пока сюда шел, почти все разбросал. Все-таки ты смышленый парень... Эх, жалко, что все так вышло. Такая голова!
– Ну что, дед, мы пошли? – спросила толстушка. – Времени мало.
– Береги себя, – сказал старик. – Сама знаешь: жаббервогам палец в рот не клади.
– Не волнуйся. Я скоро вернусь, – пообещала она и чмокнула деда в лоб.
– Поверь, я действительно страшно раскаиваюсь в том, что сделал с тобой, – произнес Профессор. – Если б я мог поменяться с тобой местами, я бы не колебался. Все-таки я прожил свою жизнь и вполне ею доволен. А тебе, конечно, рановато... Тем более, что все это так вдруг... Ты и подготовиться не успел. И, наверное, много чего недоделал в этом мире.
Я, не говоря ни слова, кивнул.
– Но не надо слишком бояться, – продолжал он. – Уверяю тебя: это не смерть. Это вечная жизнь. Главное – там ты сможешь вернуться к себе. По сравнению с тем здешний мир – всего лишь мираж. Помни об этом.
– Идем, – сказала толстушка и взяла меня за руку.
КОНЕЦ СВЕТА
Инструмент
Смотритель приглашает нас к себе. На кухне он ставит чайник, вскоре приносит его в комнату и наливает нам чаю. В холодном Лесу мы продрогли, и горячий чай оказывается кстати. Все время, пока мы пьем чай, шум ветра не утихает.
– Этот чай я собираю в Лесу, – говорит Смотритель. – Все лето сушу его в тени. А потом пью всю зиму. И укрепляет, и бодрит.
– Очень вкусно, – говорит она.
У чая приятный запах и сладковатый вкус.
– Что это за травка?
– Названия не знаю, – говорит юноша. – Растет в Лесу, пахнет приятно – вот я и придумал ее заваривать. Невысокая, зеленая, цветет в июле, когда я собираю листья и засушиваю. А звери очень любят ее цветы.
– Сюда и звери приходят?
– Да, но только до осени. Зимой их в Лесу не увидишь. Пока тепло, они приходят по трое, по четверо, и мы с ними играем. Я чем-нибудь их кормлю. Но с приходом зимы звери не приближаются к Лесу. Даже зная, что здесь их всегда угостят. Зимой я всегда один.
– Может, перекусите с нами? – предлагает она. – Мы захватили с собой бутерброды и фрукты. Нам все не съесть. А?
– Спасибо, – отвечает он. – Я уже давно не ел то, что готовят другие. А у меня есть суп из лесных грибов. Хотите?
– С удовольствием, – говорю я.
Втроем мы едим сэндвичи, грибной суп, фрукты. Запиваем чаем. За едой мы почти не разговариваем. И только гул ветра, словно прозрачная вода, нарушает тишину комнаты. Звяканье ножей и вилок утопает в этом гуле и звучит как-то нереально.
– Значит, из Леса вы совсем не выходите? – спрашиваю я у Смотрителя.
– Нет, – качает он головой. – Так уж положено. Я должен все время быть здесь и присматривать за станцией. Может, когда-нибудь меня на этой работе заменят. Когда это будет, не знаю, но если так произойдет, я смогу возвратиться в Город. А до тех пор нельзя. Я не должен делать из Лесу ни шага. Каждые три дня обязан дожидаться ветра.
Кивнув, я допиваю чай. Странный гул висит в воздухе не так много времени. Часа два или два с половиной. Но теперь кажется, будто этот странный, отсутствующий ветер пытается утащить за собой все и вся. Как, должно быть, тоскливо слышать этот гул каждый день в огромном пустом Лесу, представляю я.
– Но вы же пришли не только на экскурсию, правда? – спрашивает Смотритель. – Горожане, как я уже говорил, сюда не ходят.
– Мы ищем Инструмент, – отвечаю я. – Нам посоветовали спросить у вас, где его лучше искать.
Он несколько раз кивает и разглядывает нож и вилку в пустой тарелке.
– Да, здесь есть несколько инструментов. Совсем старые. Не знаю, в порядке ли еще. Но если да, можете их забрать. Все равно я с ними не умею обращаться. Только иногда, бывает, поставлю перед собой и любуюсь. Хотите взглянуть?
– Если можно.
Он поднимается из-за стола, и я вслед за ним.
– Прошу сюда. Они у меня в спальне.
– Я уберу со стола и приготовлю вам кофе, – говорит моя спутница.
Мы подходим к двери спальни. Он открывает дверь, включает свет и пропускает меня вперед.
– Это здесь.
На стенах спальни развешаны самые разные инструменты. В основном, струнные: мандолины, гитары, виолончели, небольшие арфы. Старые, словно скелеты доисторических животных. Струны проржавели, полопались, где-то их просто недостает. В этом Городе их даже не на что заменить. Некоторые инструменты я вижу впервые. Вот деревянная доска, похожая на стиральную, вся утыкана металлическими ноготками в один ряд. Я беру ее в руки и пробую с ней что-нибудь сделать, но почти никакого звука не выходит. Рядом висит несколько маленьких барабанов. И какие-то деревянные палочки; что из них можно извлечь – непонятно. Есть трубка, похожая на фагот, в которую надо дуть с одного конца, – такая мудреная, что мне с нею явно не справиться.
Пока я разглядываю инструменты, Смотритель присаживается на кровать. Покрывало и подушка очень свежие, постель аккуратно застелена.
– Нашли что-нибудь подходящее? – спрашивает он.
– Да как сказать... Все такое старое. Пробовать надо.
Он встает, подходит к двери, закрывает ее и возвращается. Окон в спальне нет, и потому шум ветра уже не мешает.
– Как вы думаете, зачем я все это собираю? – спрашивает Смотритель. – Никого в Городе они не нужны. Здесь никто не интересуется вещами. Конечно, самое необходимое есть у всех: кастрюли, ножи, одеяла, одежда... Выжить – и ладно. Больше им ничего не нужно. А я так не могу. Не знаю почему, но эти инструменты меня притягивают. Формой, изящной линией...
Он кладет одну руку на подушку, другую засовывает в карман.
– Поэтому, собственно, мне и нравится здесь, на станции, – продолжает он. – Все эти датчики, трансформаторы, турбина... Может, меня и направили сюда потому что во мне есть какая-то предрасположенность. А может, наоборот: пока я жил здесь один, у меня и появились такие склонности. Я здесь уже давно. Что со мной было раньше – совсем не помню. Вот и кажется иногда, что в Город я уже не вернусь. С таким настроем, как у меня, Город обратно не принимает...
Я снимаю со стены скрипку и перебираю оставшиеся две струны. Из-под пальцев вырываются сухие, короткие звуки.
– Откуда вы их берете? – спрашиваю я.
– О, из разных мест. Рассыльный приносит их мне отовсюду. Старые инструменты можно раскопать в кладовках и чуланах Жилых домов. Большую часть пустили на дрова, и теперь уж совсем немного осталось. Я прошу Рассыльного, он их разыскивает и приносит. Сам-то я не знаю, как ими пользоваться, – да и учиться, в общем, не собираюсь. Мне достаточно просто смотреть на них и любоваться. Не понимаю их смысла, но и бесполезными не считаю. Часто прихожу сюда, сажусь и смотрю... Думаете, странно?
– Инструменты – это красиво, – говорю я. – Ничего тут странного нет.
Между барабанами и виолончелью я замечаю небольшой аккордеон. Инструмент старинный, вместо клавиш – круглые кнопки. Кожаные складки совсем задубели и потрескались, но, похоже, он еще не совсем прохудился. Я закидываю лямки за плечи и растягиваю меха. Требуется гораздо больше сил, чем я думал, но если кнопки в порядке, инструментом вполне можно пользоваться. В аккордеоне вообще главное – чтобы воздух держал, а если не держит – починить достаточно просто.
– Можно, попробую? – спрашиваю я.
– Конечно-конечно, пожалуйста, – отвечает юноша. – Ведь он для того и сделан.
Я растягиваю меха вправо и влево и нажимаю кнопку за кнопкой. Некоторые издают совсем слабые звуки, но не фальшивят. Я снова прохожусь по всем кнопкам сверху донизу.
– Как интересно! – оживленно говорит юноша. – Будто звук меняет свой цвет.
– Разные кнопки вызывают разные волны звука, – говорю я. – Эти волны называются нотами, и все они разные. Какие-то ноты согласуются друг с другом, какие-то – нет.
– Я это плохо понимаю. Что значит – согласуются? Больше нуждаются друг в друге?
– Что-то вроде того, – говорю я.
Пробую взять несложный аккорд. Звучит не очень стройно, но, в общем, ухо не режет. И все-таки, как я ни стараюсь, никаких песен припомнить не могу. Только аккорды.
– Эти звуки согласуются?
– Да.
– Ничего не понимаю, – говорит он. – Но звучит удивительно. Первый раз в жизни такое слышу. Прямо не знаю, что и сказать. Это совсем не то, что шум ветра или пение птиц.
Он сидит, сложив руки на коленях, и переводит взгляд то на инструмент, то на мое лицо.
– Этот инструмент я вам дарю. Пользуйтесь им, сколько хотите. Такой вещи лучше быть у того, кто умеет с нею обращаться. А здесь она только пылится без дела, – произносит он и замолкает, прислушиваясь к шуму ветра. – Пойду еще раз проверю машину. Ее надо проверять каждые полчаса: крутится ли турбина как следует, все ли в порядке с генератором и так далее. Вы подождете меня?
Он уходит, я возвращаюсь с аккордеоном в гостиную. Библиотекарша наливает мне кофе.
– Это и есть инструмент?
– Один из них, – отвечаю я. – Инструменты бывают разные. Как и звуки, которые они издают.
– А это что? Кузнечные меха?
– Принцип тот же.
– А можно потрогать?
– Конечно, – говорю я и передаю ей аккордеон. Она берет его в руки, как беззащитного звереныша, и рассматривает со всех сторон.
– Какая чудна́я вещь! – Она как-то беспокойно улыбается. – Но все-таки здорово, что ты его нашел. Ты доволен?
– Да, мы не зря сюда пришли.
– Этот человек не смог до конца избавиться от тени, – тихонько говорит она. – У него еще осталась тень, хоть и совсем слабенькая. С такими в Лесу не живут. Но и в Город ему уже не вернуться. Бедняга...
– Думаешь, твоя мать тоже живет в Лесу?
– Может быть, – отвечает она. – А может, и нет. Просто... подумалось вдруг.
Юноша возвращается минут через десять. Я благодарю его за инструмент, достаю из саквояжа подарки и раскладываю перед ним на столе. Маленькие дорожные часы, шахматы и бензиновая зажигалка – находки из чемоданов в архиве Библиотеки.
– Это вам в благодарность за инструмент, – говорю я. – Уж примите, пожалуйста.
Юноша сначала отказывается, но потом принимает наши подарки. Долго разглядывает часы, потом зажигалку, а за ними и каждую шахматную фигурку.
– Вы знаете, как ими пользоваться? – спрашиваю я.
– Не беспокойтесь, – отвечает он. – Мне это не нужно. Смотреть на них – уже приятно. А со временем, глядишь, и пойму, что с ними делать. Чего-чего, а времени у меня здесь хоть отбавляй.
– Нам, пожалуй, пора, – говорю я.
– Вы торопитесь? – огорчается он.
– Хотелось бы вернуться в Город до темноты, вздремнуть – и на работу.
– Да, конечно, – кивает он. – Понимаю. Я бы проводил вас до выхода из Леса, но сами понимаете – служба. Далеко уходить не могу.
Мы втроем выходим из домика и прощаемся с ним во дворе.
– Заходите еще, – приглашает он. – Инструмент послушаем. Всегда буду рад.
– Спасибо, – говорю я.
Мы удаляемся от Электростанции, и гул постепенно слабеет, пока у самого выхода из Леса не пропадает совсем.
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ