Роман iii аргир (ок. 968 - 1034, имп. с 1028)

Роман Аргир принадлежал к высшему константинопольскому обществу, т.к. происходил из очень древнего и знатного рода. При Константине VIII Аргир занимал должность эпарха столицы. Когда василевс объявил ему о своем решении женить его на Зое и передать престол, Аргир оказался в очень неудобном положении, так как состоял в браке. Император предложил ему на выбор - руку дочери или ослепление. Сомнения Романа разрешила жена - она сама ушла в монастырь, где вскоре и умерла.

Начало правления Роман отметил вполне достойно - выкупил тысячу пленных византийцев у печенегов, чем снискал заслуженную славу среди народа, а аристократию порадовал, вернув сосланных при Василии II и Константине VIII. Однако затем император показал себя человеком непоследовательным и слабохарактерным, а голова его оказалась забита восторженными мечтами о подвигах. Но романтические грезы, достойные юноши, для убеленного сединами старца неуместны, а для императора - еще и пагубны. Пселл пишет, что он «был воспитан на эллинских науках и приобщен к знанию, которое достигается наукой латинской [юриспруденцией], отличался изящной речью, внушительным голосом, ростом героя и истинно царской внешностью. Однако о знаниях своих мнил гораздо больше, чем они заслуживали. Мечтая к тому же уподобить свое царствование правлению знаменитых Антонинов, мудрому Марку [Аврелию. - С.Д.] и Августу [Октавиану. - С.Д.], он посвятил себя двум занятиям: наукам и военному делу, но в последнем был совершенно невежествен, науки же знал поверхностно и неглубоко... Самомнение и напряжение сверх меры сил души ввели его в заблуждение в вещах весьма значительных. Тем не менее он раздувал любую тлевшую под золой искру мудрости и собрал все ученое племя - я имею в виду философов, риторов и всех тех, кто занимались или, по крайней мере, считали, что занимаются науками... Если бы эти страсти были не баловством и хвастовством, а истинным стремлением, он принес бы немало пользы государству, но дальше намерений он не пошел; более того, возбудив радужные надежды, сам же их... и разрушил своими делами...» [S3, с. 22 сл.]

В 1030 г. мусульмане разбили антиохийского стратига Спондила. Василевс заменил его своим зятем Константином Карандашом, а вскоре и сам, надеясь отомстить врагу и стяжать при этом лавры Александра Македонского, повел армию на восток. Арабы неоднократно присылали парламентеров с просьбами о мире, но Аргир остался непреклонен. В Константинополе уже готовили венки для встречи победоносного воинства, когда передовой его отряд попал в засаду и был уничтожен, а основная часть, блокированная арабами в пустыне, оказалась без воды и пищи, и отступление византийцев превратилось в беспорядочное бегство. Благодаря отчаянной храбрости своей русско-варяжской гвардии, император спасся в Антиохию, а его роскошная палатка и войсковая казна достались врагу. Правда, клисурарх Георгий Маниак отобрал у сарацин большую часть захваченного, но василевс хаки испил заслуженную чашу позора. К чести Романа III, он заметил способного военачальника и поручил ход восточной кампании ему. Через два года Маниак взял Само-сату иЭдессу.

Не сумев прославить себя на войне, Роман Аргир взялся за строительство величественных сооружений. Но и в этом деле не преуспел, так как не знал ни вкуса, ни меры. Пселл, издеваясь, описывал неоднократно перестраиваемый императором монастырь Богородицы Перивлепты («Восхитительной»), число помпезных зданий которого Аргир увеличивал, увеличивая и количество бездельников-монахов, «не почерпнув многого из арифметики или геометрии, чтобы ограничить их число... Для прокорма монахов искали новую вселенную, разведывали море за Геракловыми столбами: первая должна была доставить спелые плоды, вторая - огромных, размером с китов, рыб. Полагая, видимо, ложным учение Анаксагора о беспредельности миров, он отсек большую часть нашего материка и отдал ее храму...» [S3, с. 28] Расходы на постройки император компенсировал новыми поборами с народа, а казнокрадство при строительстве приобрело невиданные масштабы.

Сестру Зои, Феодору, Роман обвинил в стремлении к захвату власти и вынудил уйти в монастырь, а ближайших сторонников ее подверг бичеванию и ссылке. Стратиг Фессалоники Константин Диоген, не выдержав пыток или страшась позора, бросился с тюремной стены и разбился насмерть.

Роман III начал отходить от земельной политики императоров Македонской династии. При нем, в частности, был отменен введенный Василием II аллиленгий для динатов.

Недовольство правлением Аргира постепенно нарастало, но смертельный удар императору нанесли не силы оппозиции, а его собственная жена. Началось с того, что, потеряв надежду добиться потомства от престарелой Зои, несмотря на всевозможные ухищрения дворцовых лекарей и попов (оба супруга давно вышли из возраста, когда обычно обзаводятся детьми), он охладел к супруге и то ли вообще прекратил исполнять супружеский долг, то ли стал при этом гораздо менее активен. Зоя недолго думая нашла себе любовника - красивого юношу по имени Михаил, брата влиятельного при дворе евнуха Иоанна. Связь их вскоре стала известна всем - кроме мужа. Впрочем, Пселл считает, что он, «зная, что она [Зоя] весьма любвеобильна и переполнена страстью, и не желая, чтобы эта страсть излилась сразу на многих людей, не возражал против связи ее с одним любовником, делая вид, что ничего не замечает» [53, с. 31]. Император даже иногда, страдая подагрой, приглашал Михаила растирать ему больные ноги, а Зоя в этот момент лежала с царем рядом!

В середине 1033 г. Роман III занемог - очевидно, с ведома супруги и Михаила ему стали давать медленно действующий яд. К весне следующего года император едва держался на ногах, походил на труп ужасным видом, но упорно цеплялся за жизнь и власть и, невзирая на немочь, присутствовал на всех церемониях. 11 апреля 1034 г., перед выходом, ва-силевс решил искупаться. В воде Аргиру стало плохо, а кто-то из придворных в поднявшейся суматохе попытался его утопить. Когда императора вытащили и перенесли на ложе, он уже не мог говорить, а ночью испустил дух. Следы насильственной смерти на теле были настолько очевидны, что патриарх Алексей Студит, вызванный во дворец императрицей, потребовал объяснений, но 50 литр золота вполне удовлетворили его любопытство. В гробу Роман выглядел ужасно - лицо трупа посинело и распухло, волосы вылезли, и узнать покойного василевса было невозможно. «Если кто и ронял слезы по императору, то только из-за этого зрелища; ведь одним он причинил много всякого зла, другим не сделал никакого добра, поэтому народ или без всяких славословий смотрел на царя, или молча шел в процессии» (Пселл, [53, с. 32]).

При Романе Аргире в Византию прибыл на службу в этерию будущий король норвежский и несчастливый завоеватель Англии Гаральд Гардрад.

Михаил IV Пафлагон

(1005 ― 1041, имп. с 1034)

12 апреля 1034 г., когда Роман III Аргир еще лежал непогребенным, Зоя отпраздновала свадьбу со своим любовником Михаилом (родом из Пафлагонии, откуда и прозвище) и, таким образом, возвела его на трон. Иоанн Скилица с презрением именует его «трехгрошовым человеком» [139, с. 37]. Пселл другого мнения: «Характер Михаила заставляет меня раздваиваться в своих суждениях». Новый василевс был неучен, но «воспитал свой нрав лучше, чем иные постигшие эллинскую науку философы». Он отличался умом, усердием, как человек был прост и доброжелателен. «Скажу об этом муже следующее: если бы не братья, с которыми его связала злая судьба... с ним не мог бы поспорить ни один из прославленных императоров» [53, с. 36]. А братьев у василевса было четверо: три евнуха (Иоанн, Константин, Георгий) и неоскопленный Никита, стратиг Антиохии. Никита к 1034 г. умер, а остальные с жадностью набросились на «пирог», доставшийся Михаилу, стремясь урвать кусок пожирнее. Многочисленные родственники «пафлагонцев» - так звали братьев в народе - старались не отставать от предприимчивых евнухов. Наибольшим авторитетом среди них пользовался Иоанн Орфанотроф («кормилец сирот», т.к. в его ведении находились государственные приюты). По свидетельству Пселла, способный, хитрый и коварный евнух «обладал трезвым рассудком и умен был, как никто, о чем свидетельствовал его проницательный взгляд. С усердием принявшись за государственные обязанности, он проявил к ним большое рвение и приобрел несравненный опыт в любом деле, но особую изобретательность и ум выказал при обложении налогами... Ничто не укрывалось от него и никто не помышлял от него укрыться... он был изменчив душой, умел приноровиться к самым разнообразным собеседникам и в одно и то же время являл свой нрав во многих обличьях. Напившись (а он питал слабость к вину), Иоанн сразу пускался во все безобразия; тем не менее он ив этом состоянии не забывал печься о государственных делах, сохраняя свирепое выражение лица и хмурый взгляд» [53, с. 38]. Единственным постоянным качеством Орфанотрофа являлась его преданность брату-василевсу. Это, впрочем, не мешало Иоанну расшатывать державу, назначая на высшие посты государства родню и закрывая глаза на ее воровство и иные бесчинства.

Финансовая политика Орфанотрофа (новые поборы, порча монеты) вела к обогащению торговой знати и обнищанию основной массы населения. Со времен Михаила IV появляются сообщения о междуусобных войнах окраинных должностных лиц, использовавших подчиненные войска для «выяснения отношений» друг с другом. Промышленность, особенно в Константинополе - крупнейшем ее центре, - пришла в упадок. Вдобавок почти каждый год страну поражали бедствия - то град, то засуха, то саранча, то эпидемии, а в 1040 г. в столичной бухте по неизвестной причине дотла сгорел императорский флот. Все это роняло престиж императора и его всесильного фаворита. «Нет пафлагонцам Божьей милости!»-говорили в народе.

Но в начале и середине правления Михаила IV империя добилась существенных военных успехов. В 1035 г. ее флот опустошил нильскую дельту, и устрашенный халиф Египта заключил с Византией 30-летний мир. Годом позже на Дунае ромеи отразили натиск печенегов, брат императора Константин отбил арабов от Эдессы. К концу 1030-х гг. Георгий Маниак, уже катепан Италии, вернул империи почти всю Сицилию, нанеся мусульманам ряд сокрушительных поражений.

Михаил IV во всем полагался на Орфанотрофа. Сам он был очень суеверен, а увлечение царя монахами-аскетами доходило до смешного: бывавших во дворце таких назореев император упрашивал ночевать на своей постели, а сам ложился на низкое ложе, положив под голову камень. «Спасаясь», он лично ухаживал за больными, от сожительства с женой уклонялся, объявляя это грехом. Для столичных проституток василевс выстроил специальный монастырь «очищения». Несмотря на такое благочестие, столичная молва упорно обвиняла его в пристрастии к колдовству.

Император с детства страдал эпилепсией, и с каждым годом приступы ее делались все чаще и сильнее. «Поэтому он почти не устраивал выходов и неохотно появлялся на людях, а если имел намерение принимать послов или исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому поручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навешивали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни, сразу же удаляли всех присутствующих, затягивали занавес и принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко был подвержен приступам, но еще легче от них оправлялся, при этом недуг проходил бесследно и к нему возвращался непомраченный рассудок. Шел ли он пешком, ехал ли на коне, его окружала стража, и если начинался припадок, эти люди плотной стеной окружали его и приходили на помощь... В перерывах между приступами... царь неутомимо пекся о государстве и не только обеспечивал благоденствие городам внутри наших границ, но и отражал натиск соседних народов - иногда посольствами, иногда дарами, а то и ежегодными военными экспедициями» (Пселл, [53, с. 39, 40]). Позже к эпилепсии добавилась водянка, и к концу царствования Пафлагону все тяжелее и тяжелее было управлять государством, внешнеполитическое положение которого ухудшалось с начала 1040-х гг. день ото дня.

Вспыльчивый Маниак не поладил с друнгарием флота Стефаном Калафатом (зятем царя), избил его, и обиженный друнгарий послал в столицу донос на катепана. Георгий был смещен, а Калафат быстро потерял остров. Лишь в осажденной Мессине до 1042 г. держался гарнизон протоспафария Катакалона Кекавмена.

Норманны захватили южноиталийский город Мельфи, сделав его своей основной базой. В марте 1041 г. новый катепан Михаил Докиан был разгромлен ими в первый раз, летом-вторично, а в сентябре не только в третий раз проиграл сражение «варварам», но и сам попал в плен.

Летом 1040 г., протестуя против невыносимых налогов, возмутились жители Белграда. Мятеж возглавил болгарин Петр Делян. Многие знатные его соотечественники, тяготившиеся ромейским владычеством, присоединились к нему, вскоре бунт перекинулся на Диррахий. В 1041 г. имперские войска понесли от восставших поражение при Фивах. Умиравший от водянки Пафлагон явил пример собственного мужества, собрал войска и повел их против мятежников. Готовя поход, царь позаботился обо всем - транспорте, продовольствии, снаряжении и прочем, что поразило современников, так как военному делу Михаил IV был вовсе не обучен. Делян в конце 1041 г. был ослеплен в результате внутренних распрей среди восставших, а с их армией Пафлагон блестяще справился и по возвращении из похода отпраздновал триумф. «И вот он торжественно въезжает в столицу, а весь народ высыпает ему навстречу. Видел его и я; он трясся на коне, как покойник на катафалке, а его пальцы, державшие поводья, были как у гиганта - толщиной и величиной в руку (до такой степени воспалилось у него нутро), лицом же он вовсе не походил на себя прежнего. Таким образом он ... показал ромеям, что воля может поднять и мертвых, а рвение к прекрасным делам - одолеть телесную немощь» (Пселл, [53, с. 50]).

Незадолго до кончины (10 декабря 1041 г.) Михаил IV Пафлагон принял схиму.

Михаил V Калафат

(? ― ?, имп. в 1041 ― 1042)

Михаил V был племянником Михаила IV и Иоанна Орфанотрофа - сыном их сестры и некоего Стефана по кличке «Калафат» - «конопатчик». «Его отец, - писал Михаил Пселл, - происходил из самой захудалой деревни в какой-то глуши, не сеял и ничего не выращивал, ибо не было у него и кусочка земли, не ходил за стадами, не пас овец, не разводил животных и не имел, видимо, никаких средств к жизни... Придя к морю [морская карьера Стефана привела его на пост друнгария флота. - С.Д.], он сделался в корабельном деле очень значительным - леса не рубил, бревен не обтесывал, не прилаживал и не сколачивал, но после того, как это делали другие, тщательно обмазывал судно смолой, и ни один корабль не спущен был на воду, пока он не подал к тому знак своим искусством.

Видел его и я, но в другом положении, уже баловнем судьбы. Театральное убранство, конь, платье и все прочее нисколько ему не шло и не соответствовало. Как вообразивший себя Гераклом пигмей ни старается уподобиться герою, как ни заворачивается в львиную шкуру и не пыхтит над палицей, все равно его можно легко распознать по виду...» [53, с. 43] Может быть, автор столь убийственной характеристики немного и преувеличил, но все-таки портрет отца Михаила дает неплохое представление о том, какие люди получали доступ к самым верхним эшелонам власти в Византии XI столетия - увы, участь всех империй времен смуты.

Иоанн Орфанотроф, опасаясь, что со смертью больного Михаила IV его положению при дворе придет конец, уговорил Зою усыновить Михаила, которому досталось отцовское прозвище «Калафат», и даровать ему кесарский венец, т.е., по византийским канонам, признать его наследником престола. Новоиспеченный кесарь рассыпался в изъявлениях признательности перед августой и Иоанном.

Став императором после смерти Пафлагона (говорили, что во время церемонии коронации случилось неблагоприятное знамение - не выдержав духоты в храме и тяжести усыпанной драгоценными камнями царской одежды, Калафат упал в обморок), Михаил V возвратил из ссылки всех пострадавших аристократов, в том числе и прославленного Маниака. Иоанна Орфанотрофа, которого втайне ненавидел, Калафат вместо благодарности сместил и подверг опале. Место фаворита занял другой дядя императора - евнух Константин, получивший титул новелисима. И если Орфанотроф хоть как-то удерживал чиновников в рамках приличия, то с его падением их казнокрадство и насилие приняло угрожающие масштабы. Жестокий и бесстыдный Калафат тем временем «ополчился на весь свой род и хотел извести тех, кто ему благоволил и помог получить титул [кесаря]. Он свирепствовал против царицы, из дядьев одних убивал, а других отправлял в изгнание» (Пселл, [53, с. 43]). Наказанием, которому василевс подвергал провинившихся направо и налево, было оскопление. Без стеснения применял он эту страшную операцию даже к седобородым отцам семейств. Пселл пишет, что был этот император «существом пестрым, с душой многообразной и непостоянной... на уме он имел одно, а на устах другое, и ко многим, ему ненавистным, обращался с дружелюбными речами и клялся торжественно, что сердечно любит их и наслаждается их обществом. Часто вечером сажал он за свой стол и пил из одного кубка с теми, кого уже наутро собирался подвергнуть жестоким наказаниям. Понятие родства, более того - сама кровная близость казались ему детскими игрушками, и его ничуть не тронуло бы, если бы всех его родственников накрыло одной волной... Взвалив на себя бремя единодержавной власти, этот странный муж никаких разумных мер для государства не придумал, но сразу стал своевольно все переставлять и перетасовывать; никого из людей вельможных не одаривал лаской взора или души, а только устрашал всех грозными речами. Подданных он хотел сделать беспрекословно послушными, большинство вельмож лишить принадлежащей им власти, а народу дать свободу, чтобы стражу его составило не малое число избранных, а многочисленная толпа. Охрану своей персоны он передал купленным им раньше скифским юношам - все это были евнухи, знавшие, чего ему от них надо, и пригодные к службе, которую он от них требовал; он смело мог положиться на их преданность, особенно после того, как удостоил их высоких титулов. Одни из них его охраняли, другие исполняли иные приказы» [53, с. 54, 55, 57].

Богатые столичные граждане, вольготно жившие в условиях коррупции и отсутствия контроля со стороны государства (Пселл прямо называет их - «избранный городской люд, люди с рынка и ремесленники»), устроили императору торжественную встречу - во время выхода последнего в храм св. Софии они устлали путь его коня шелком и радостно приветствовали. Михаил

Калафат возгордился. Решив, что время настало, он задумал избавиться от тяготивших его формальных обязанностей по отношению к Зое, которую ненавидел, «а за то, что некогда назвал ее госпожой, готов был ... откусить себе язык и выплюнуть его изо рта» (Пселл, [53, с. 57]). Утром 19 апреля ее посадили на корабль и выслали подальше от столицы, на Принцевы острова, а там постригли.

Получив от своих приспешников волосы августы - знак ее отречения от мирской жизни, - василевс почувствовал себя победителем. И зря: когда столичный эпарх начал читать горожанам хрисовул о низложении Зои, народ поднял шум. Послышались выкрики: «Не желаем Калафата-ставропата (крест поправшего) императором! Хотим законную нашу наследницу, матушку Зою!» - и далее совсем уже грозное: «Сокрушим кости Калафату!» Под градом камней эпарх бежал в св. Софию.

Михаил Пселл, свидетель и участник тех событий, оставил блестящее описание этого, пожалуй, крупнейшего после «Ники» городского восстания:

«Император предавался удовольствиям и был полон высокомерия, а весь город - я имею в виду людей всякого рода, состояния и возраста, - будто распалась гармония его тела, приходил по частям в брожение, волновался, и не осталось в нем никого, кто бы не выражал недовольства сначала сквозь зубы, но, тая в душе замыслы куда более опасные, не дал бы в конце концов волю языку. Когда повсюду распространился слух о новых бедах императрицы, город явил собой зрелище всеобщей скорби; как в дни великих и всеобщих потрясений все пребывают в печали и, не в силах прийти в себя, вспоминают о пережитых бедах и ожидают новых, так и тогда страшное отчаяние и неутешное горе вселилось во все души, и уже на другой день никто не сдерживал язык - ни люди вельможные, ни служители алтаря, ни даже родственники и домочадцы императора. Проникся великой отвагой мастеровой люд, и даже союзники и иностранцы - я имею в виду тавроскифов и некоторых других, которых цари держат при себе [этерия. - С.Д.], - не могли обуздать своего гнева; все готовы были пожертвовать жизнью за царицу.

XXVI[1]. Что же до рыночного народа, то он распоясался и пришел в возбуждение, готовый отплатить насильнику насилием. А женское племя... но как я расскажу о нем тем, кто не наблюдал этого своими собственными глазами? Я сам видел, как многие из тех, кто никогда не покидал женских покоев, бежали по улицам, кричали, били себя в грудь и горестно оплакивали страдания царицы или носились, как менады, и, составив против преступного царя изрядное войско, кричали: «Где ты, наша единственная, душой благородная и лицом прекрасная? Где ты, одна из всех достойная всего племени госпожа, царства законная наследница, у которой и отец - царь, и дед, и деда родитель? Как мог безродный поднять руку на благородную и против нее замыслить такое, чего ни одна душа и представить себе не может?» Так они говорили и ринулись ко дворцу, чтобы спалить его, и ничто уже не могло их остановить, ибо весь народ поднялся против тирана. Сначала они по группам и поотрядно построились к битве, а потом со всем городом целым войском двинулись на царя.

XXVII. Вооружены были все. Одни сжимали в руках секиры, другие потрясали тяжелыми железными топорами, третьи несли луки и копья, простой же народ бежал беспорядочной толпой с большими камнями за пазухой или в руках. В тот день я стоял перед входом во дворец (издавна служа царским секретарем, я незадолго до того был посвящен в таинство царского приема). Итак, я находился в тот момент в наружной галерее и диктовал секретные документы. Вдруг до нас донесся гул, будто от конского топота, вселивший страх во многие души, а затем явился человек с известием, что весь народ взбунтовался против царя и, как по мановению чьей-то руки, объединился в одном желании. Все происходящее казалось тогда многим чем-то неожиданным и невероятным, но благодаря виденному и слышанному мной ранее я понял, что искра разгорелась костром, гасить который нужно целыми реками и потоками воды, и, сразу оседлав коня, поскакал через город и своими глазами видел то, во что теперь и сам верю с трудом.

XXVIII. Людей словно обуяла какая-то высшая сила, никто не остался в прежнем состоянии: все носились, как бешеные, их руки налились силой, глаза метали молнии и светились неистовством, мышцы тела окрепли, ни один человек не желал, да и не мог настроить себя на благочинный лад и отказаться от своих намерений.

XXIX. Решено было прежде всего двинуться к царским родичам и разрушить их красивые и роскошные дома. Немедля приступив к делу, толпа разом бросилась на приступ, и дома рухнули... Разрушили же большинство зданий не руки цветущих и зрелых мужчин, а девицы и всякая детвора обоего пола, утварь же получал тот, кто первый схватит. Разрушитель спокойно взваливал на себя то, что разрушил или сломал, выставлял этот скарб на рынке и не торговался о цене.

XXX. Такое творилось в городе, так быстро переменился его обычный облик. Царь в то время находился во дворце и сначала не проявлял никакого беспокойства по поводу происходящего: подавить восстание граждан он намеревался без пролития крови. Но когда начался открытый бунт, народ построился по отрядам и составил значительное войско, он пришел в страшное волнение и, оказавшись как бы в засаде, не знал, что и делать: выйти опасался, но осады боялся еще больше, союзных отрядов во дворце у него не было, послать за ними тоже было нельзя; что касается вскормленных во дворце наемников, то часть их колебалась и уже беспрекословно не слушалась его приказов, а часть взбунтовалась, покинула его и присоединилась к толпе.

XXXI. В это время к уже отчаявшемуся было царю явился на помощь но-велисим. Когда начался бунт, его во дворце не было; узнав о случившемся и опасаясь беды, он сначала заперся в своем доме и не показывался из него, боясь, что у входа толпа не отпустит его живым, если он выйдет, но потом новелисим вооружил всех слуг и домочадцев (сам он при этом не надел и панциря), и они, незаметно покинув убежище, с быстротой молнии помчались по городу с кинжалами в руках, готовые уложить на месте каждого, кто встанет на их пути. Пробежав таким образом весь город, они забарабанили в дворцовые ворота и явились, чтобы помочь императору. Тот принял их с радостью и только что не расцеловал дядю, решившегося умереть вместе с ним. И вот они решают немедленно вернуть из ссылки царицу, из-за которой

взбунтовалась толпа и разразилась битва, а самим спешно превратить дворцовых людей в копейщиков и пращников и выстроить их против тех, кто бесстыдно рвался на приступ. Устроившись в укрытиях, те принялись метать сверху камни и копья, многих убили и разорвали тесный строй нападающих, но восставшие, разобравшись в чем дело, снова обрели силу духа и встали теснее прежнего.

XXXII. Между тем во дворец доставили императрицу; она, однако, не столько радовалась тому, как с ней распорядился Всевышний, сколько ждала еще худших бед от мерзкого царя. Поэтому-то она и не воспользовалась удобным случаем, не попрекнула тирана за свои страдания, обличия не изменила, но посочувствовала ему и пролила слезы о его судьбе. Михаил же, вместо того чтобы переменить ей одежды и облечь ее в пурпурное платье, потребовал ручательств, что не станет она жить по-другому, когда уляжется буря, и смирится с уготованной ей участью. Царица все обещала, и перед лицом грозящей беды заключили они между собой союз. И тогда они вывели ее на самую высокую площадку Великого театра и показали взбунтовавшемуся народу, ибо думали, что смирят бурю его гнева, если вернут ему его госпожу. Но одни так и не успели увидеть ту, которую им показывали, а другие, хотя и узнали ее, еще больше возненавидели тирана, который и в гуще бед не освободил своего сердца от злонравия и свирепости [так как Зоя, по-видимому, еще была одета в монашеское платье, что вызвало у народа мысль о неискренности действий Михаила и что возвращение Зои лишь на скорую руку состряпанный спектакль, дабы успокоить восставших, а после с ними расправиться. - С.Д.].

XXXIII. После этого битва вспыхнула с новой силой» [53, с. 60 - 63].

Значительную роль в восстании сыграл патриарх Алексей Студит, потребовавший от синклита лишить негодного государя трона, а затем короновавший доставленную из монастыря Феодору - за день до того, как Зою вернули из ссылки (20 апреля). Восставшие приветствовали провозглашение Феодоры, причем, по словам Пселла, на ее сторону встал не только простой народ, но и «лучшие люди» и «все тогда отвернулись от тирана [Михаила V. - С.Д.] и в славословиях стали провозглашать Феодору царицей» [53, с. 64].

Император и новелисим бежали из дворца, захваченного и разграбленного чернью, в Студийский монастырь и там пытались найти убежище в церкви, но их буквально оторвали от алтаря, выволокли на улицу и ослепили, на чем настояла Феодора. Константин при этом держался с возможным мужеством, Калафат, напротив, обезумел от страха и, вопя, умолял о сострадании, обращаясь к злой и насмешливой толпе.

Год смерти Михаила V, которого Константин IX Мономах сослал на Хиос, неизвестен.

[1] Здесь и далее по тексту римскими цифрами указана нумерация глав издания.

Константин IX Мономах

(ок. 1000 - 1055, имп. с 1042)

Константин Мономах отличался тремя достоинствами - родовитостью, богатством и красотой не только внешней, но и душевной. Вдовец, вторым браком он был женат на племяннице Романа Аргира. Зоя симпатизировала ему столь явно, что Михаил IV сослал его на остров Лесбос. После низложения Калафата Константин был возвращен из ссылки и назначен судьей фемы Эллада. 12 июня 1042 г. Мономах стал третьим мужем 64-летней Зои и васи-левсом.

Правление Константина IX является в каком-то смысле переломным в ходе византийской истории XI столетия. Именно на этот период пришлись начало агрессии турок-сельджуков, разворачивание наступления норманнов, церковный раскол Запада и Востока и невиданные ранее по силе мятежи знати. Центральная власть ослабла, империя стремительно катилась в пропасть кризиса. В такое тревожное время у руля государства оказался человек хотя и неплохой, но совершенно недостойный императорской власти - по крайней мере таким изображают Мономаха современники[1]. Константин IX прославил себя удивительной несерьезностью и невоздержанностью. Он «передал другим попечение о казне, право суда и заботы о войске, а своим законным жребием счел жизнь, полную удовольствий и радостей... Император, который редко думал о делах, но часто ... о развлечениях, стал причиной многих болезней в то время еще здорового государства» (Пселл, [53, с. 83]). Должности василевс раздавал направо и налево, «чуть ли не весь рыночный сброд причислил к синклиту... В то время как у ромейской державы есть два стража: чины и деньги, а кроме того, еще и третий - разумное о них попечение и раздачи со смыслом, он сразу принялся опустошать казну и подчистил ее до последней монетки» (Пселл, [53, с.79]). Но народ любил беспутного императора.»Дело в том, - сокрушался по этому поводу Пселл, - что у людей, ведущих изнеженную жизнь в столице, мало понятия об общем благе, да и те, у кого такое понятие есть, забывают о долге, когда получают то, что им любо» [53, с. 79].

Константин IX был человеком, свободным от высокомерия, доброжелательным и улыбчивым, большим шутником. Оценивая императора спустя много лет после его смерти, Пселл писал, что он оказался «... наделен ... даром завоевывать сердца подданных, умел найти подход к каждому, всякий раз использовал средства, пригодные, по его мнению, именно для этого человека, и действовал с большим искусством, при этом не морочил людей, не разыгрывал перед ними комедий, но искренне старался доставить им приятное и таким образом привлечь их к себе... Я никогда не знал раньше, да и не вижу и сейчас... человека более сострадательного, более щедрого и царственного, нежели Константин... он даже царем себя не считал в тот день, когда не выказывал человеколюбия или не проявлял щедрость своей души... [однако] во все свои деяния [Константин IX] привносил напряжение, резкость и крайности. Если он пылал страстью, то страсть его не знала границ, если на кого-нибудь гневался, то трагическим тоном живописал пороки предмета своей ненависти, при этом многие из них выдумывал, а если уж любил, то сильнее его привязанности нельзя было и вообразить... возвышал он [друзей. - С.Д.] постепенно, а низвергал сразу и тогда уже все делал наоборот; впрочем, иногда, словно в кости играя, он возвращал людей на прежние их должности... он совершенно не заботился о своей безопасности, во время сна его спальня не запиралась, и никакая стража не несла охраны у его дверей... Когда его за это порицали, он не обижался, но упреки отводил, как несообразные с Божьей волей. Он хотел этим сказать, что царство его от Бога и им оберегается, а сподобившись высшей стражи, он пренебрегает человеческой и низшей... Ни в чем не желая отступить от исторической истины... хотя правдиво и без утайки рассказываю о пороках Константина, не меркнет его сияющая добродетель, и, как на весах, под грузом его благих деяний клонится книзу чаша добра... Какой человек (я говорю это в оправдание его слабостей), особенно из числа сподобившихся царской участи, мог бы быть украшен венком похвал за все без исключения свои деяния?» [53, с. 79 - 124]

Не очень сведущий в науках сам, ученость император уважал. При нем произошло разделение константинопольской высшей школы: при церкви св.Петра открылось философское ее отделение под руководством Михаила Пселла, а при церкви св.Георгия - юридический лицей во главе с номофилаксом Иоанном Ксифилином. Доступ туда был открыт всем желающим, без ограничения сословий, единственным условием для поступающего был некий начальный уровень образованности и, разумеется, способность к обучению.

Долгое время при Мономахе государственными делами заправляли три выдающихся человека - Константин Лихуд и упоминавшиеся ранее Ксифилин и Пселл. Первые два впоследствии занимали патриарший престол, а последний своими трудами прославил византийскую философию и историческую науку. Однако все они, люди сами по себе талантливые, не являлись хорошими правителями и не смогли укрепить зашатавшуюся Империю ромеев.

Восстания против Константина IX начались сразу после его воцарения. Знаменитый Георгий Маниак, получив из столицы вызов ко двору и подозревая, что император, позавидовав его успехам, надумал его сместить, высадился с войском у Диррахия. Против него василевс выставил армию под началом евнуха Стефана Севастофора. В начале 1043 г. под Фессалоникой Севастофор, вступив в битву с Маниаком, уже почти проиграл сражение, но в конце боя катепан получил смертельную рану копьем и его отряды разбежались. Не успел император порадоваться победе, как Стефан сам поднял мятеж в пользу лесбосского стратига Льва Лампроса. Летом с возмущением удалось справиться, а его вождей ослепить.

Самым же опасным для Мономаха оказался мятеж популярного фракийского полководца Льва Торника. В сентябре 1047 г. патрикий и вест Лев Торник, которому угрожала ссылка по той же причине, что когда-то Маниаку (надо сказать, василевс действительно боялся и не терпел способных военачальников, предпочитая заменять их евнухами и вообще случайными людьми), бежал из столицы в Адрианополь и там провозгласил себя императором. Торник имел сторонников и при дворе - оппозицию, которая группировалась вокруг его тетки, сестры императора. Войска Фракии и Македонии с радостью поддержали устремления своего любимца, и зимой восставшие осадили Константинополь. Мономах срочно отправил гонцов за подмогой на Восток. В городе не было солдат, а из военачальников - италийский стратиг Василий Аргир, к рекомендациям которого Константин не счел нужным прислушиваться. Для защиты столицы император сумел набрать лишь тысячу добровольцев. Мятежники на глазах василевса, наблюдавшего с башни Влахернской стены, пели про него непристойные песенки и разыгрывали сценки, передразнивая Мономаха. Однажды шальная стрела чуть не убила императора, и он, полумертвый от страха, бежал во дворец. Придя в себя, Константин приказал своему воинству выступить против Торника. Напрасно Василий Аргир предостерегал его от такого опрометчивого шага. Стратиоты Льва в два счета опрокинули кое-как вооруженный сброд Мономаха, городская стража в панике бежала, бросив ворота открытыми настежь. И тут Торник совершил непростительную глупость - он решил не входить в столицу с боем, а дождаться делегации от жителей и синклита. Но горожане были злы на мятежников, спаливших предместья, а синклитики имели еще меньше желания видеть Торника на троне, зная, что ключевые посты в государстве он заранее раздал своим друзьям-македонцам. Опомнившись, стража захлопнула ворота, горожане по-прежнему отвечали на предложения осаждавших бранью. Войско незадачливого узурпатора отошло от столицы, а затем, оказавшись без продовольствия, потихоньку стало рассеиваться. Вскоре через Босфор переправились малоазийские отряды, к Рождеству 1047 г. восстание сошло на нет, Льва Торника схватили и ослепили.

«Погубив и разорив, - по выражению Кекавмена [43, с. 289], - царство ромеев», Константин IX взялся пополнять опустевшую казну налогами. Тюрьмы оказались забиты должниками фиска, многие церкви и монастыри лишились государственных субсидий (опсония). В целях экономии император сократил стратиотское ополчение и распустил пятидесятитысячное вспомогательное грузинское войско. Последние меры, в условиях эскалации агрессии «варваров», казались всем мыслящим людям преступным неразумием. В 1046 г. византийцы захватили армянское княжество Ани - еще одна стратегическая ошибка василевса, так как исчез «буфер», смягчавший натиск сельджуков на восточные границы. Через д