Представление во дворец Михаила его братом
XVIII. Это только вступление к рассказу — события же развивались следующим образом. У Романа еще до восшествия на престол среди прочих находился в услужении некий евнух, происхождения простого и низкого, но характера весьма деятельного.[22] Он был еще приближенным самодержца Василия, который доверял ему тайны, и хотя не возводил ни на какие высшие должности, питал к нему искреннее расположение. У него был брат, до начала царствования Романа еще мальчик, затем юноша во цвете лет с пробивающейся бородой. Был он и телом прекрасно сложен, и с лицом совершенной красоты, сверкающими глазами и воистину розоволатый. Этого юношу брат представил императору — такова была царская воля, — в то время как тот восседал вместе с императрицей. Когда оба они вошли, император взглянул на юношу, задал несколько коротких вопросов и велел выйти, но остаться во дворце. Что же до его супруги, то пламя, столь же яркое, как и красота юноши, ослепило ее глаза, и покоренная царица сразу же впитала в себя от этого сокровенного соития семя любви к нему. Однако до поры до времени ее любовь оставалась для всех тайной.
XIX. Не в силах ни отнестись к своей страсти по-философски, ни обуздать ее, она часто заговаривала с евнухом, которым раньше пренебрегала и, начиная издалека, как бы мимоходом заводила речь о его брате, внушала тому надежды и велела посещать ее, когда он только пожелает. Юноша же, еще не догадываясь о ее сокровенных желаниях, счел это признаком благоволения и, повинуясь приказу, стал приходить к ней со смиренным и робким видом. Однако стыдливость озаряла его еще большей красотой, красила в пурпур и окружала багряным сиянием. Императрица старалась освободить юношу от страха, улыбалась, распрямляла на лбу грозные складки и, как бы намекая на любовь, побуждала к решительности. Когда же она дала возлюбленному явные доказательства любви, то и он стал отвечать ей тем же, сначала не очень смело, а затем все более откровенно и повел себя, как настоящий влюбленный: внезапно обнимал и целовал царицу, гладил ее руки и шею, действуя так, как его вышколил брат. Царица все сильнее льнула к юноше и отвечала на его любовные ласки, а он не испытывал к престарелой императрице никакого влечения и только зарился на царское достоинство, ради которого был готов на что угодно.
До поры до времени обитатели дворца строили одни только предположения и не шли дальше подозрений, но позднее, когда любовь их бесстыдно себя обнаружила, о ней узнали все и происходящее уже ни от кого не оставалось в тайне; начав с поцелуев, они дошли до сожительства, и многие заставали их покоящимися на одном ложе. Он при этом смущался, краснел и пугался, а она даже не считала нужным сдерживаться, на глазах у всех обнимала и целовала юношу и хвасталась, что не раз уже вкушала с ним наслаждения.
XX. Я не удивляюсь, что она украшала и, как статую, покрывала его золотом, окружала сиянием перстней и шитых золотом одеяний. И чего только не сделает для своего возлюбленного влюбленная императрица! Втайне от всех она время от времени сажала юношу на царский трон, вкладывала в руку скипетр, а раз даже увенчала короной, при этом она снова и снова обнимала его, называла статуей, радостью глаз, цветом красоты и отрадой души. Такое она проделывала нередко и не сумела уберечься от глаз одного соглядатая. Это был евнух, человек весьма высокопоставленный при дворе, уважаемый за свой образ жизни и чин, отцовский слуга императрицы. Увидев столь необычное зрелище, он так был поражен, что чуть не лишился дара речи, однако Зоя привела его в чувство, вывела из смятения и велела преданно служить юноше, как тому, кто и ныне царь, а в будущем станет истинным самодержцем.
XXI. Очевидное для всех оставалось тайной от императора — такой туман застилал ему очи. Хотя его зрачки озаряло сверкание молний, а уши оглушало грохотание грома и он видел молнию и слышал гром, тем не менее сам как бы добровольно закрывал глаза и затыкал уши. Вот пример: Роман, часто почивавший с царицей, еще не успев улечься на обтянутое пурпуром ложе, посылал за этим юношей (только за ним!) и приказывал ему растирать и массировать ноги, использовал его как спальничего и для того же самого отдавал в его распоряжение жену. Когда сестра Пульхерия и некоторые из служащих опочивальни раскрыли и обнаружили готовящееся на царскую жизнь покушение и посоветовали принять меры предосторожности, он вместо того, чтобы выдумать для осуществления своего замысла какой-нибудь предлог, убрать тайного прелюбодея и расстроить все действо, ничего не стал предпринимать и не прибег ни к какой уловке, а только призвал к себе влюбленного, а вернее — любимого, и стал выспрашивать о его любви. И когда тот изобразил, будто ни о чем понятия не имеет, дал заверения, поклялся на святынях и принес лживые клятвы, император счел предостережения других людей наветами, слушал уже только юношу и называл его не иначе, как своим верным слугой.
XXII. Было еще и нечто другое, что помогало тому избежать подозрений императора. С детства юноша страдал тяжелым недугом, время от времени его мозг постигало расстройство, при этом он ни с того ни с сего неожиданно возбуждался, вращал глазами, падал на землю, бился головой и долгое время сотрясался в конвульсиях, затем снова приходил в себя и постепенно возвращался в обычное состояние. Видя, что он подвержен такой болезни, император жалел припадочного юношу, верил в его безумие и не верил в эту любовную связь и утехи. Многим, однако, его болезнь представлялась лишь предлогом и прикрытием для коварных замыслов, и это подозрение было бы справедливо, если бы позже, уже императором, он не страдал от того же недуга. Однако отложим это до рассказа о его царствовании — пока что беда шла ему на пользу, и неподдельное страдание служило ему прикрытием в осуществлении его намерения.
XXIII. Уговорить самодержца в том, что любящие вовсе и не любят, было делом нетрудным — он легко дал себя убедить. Как я слышал от одного из прежних дворцовых служащих, который знал об этой любовной истории императрицы и снабдил меня сведениями для моего сочинения, Роман сам как бы хотел верить в то, что царица не состоит в любовной связи с Михаилом, но в то же время, зная, что она весьма любвеобильна и переполнена страстью, и не желая, чтобы эта страсть излилась сразу на многих людей, не возражал против ее связи с одним любовником, делал вид, будто ничего не замечает, и потворствовал царицыной страсти.
Рассказывали мне и иное. Сам император-де спокойно относился к любовным чаяниям или, лучше сказать, отчаянной любви своей супруги, а возмущались ею его сестра Пульхерия и все поверенные в ее тайны. И вот против них началась настоящая война, полки шли в открытую, но о трофеях только строились догадки: царская сестра вскоре умерла, та же судьба неожиданно постигла и одного из ее сообщников, по воле царя покинул дворец другой, а остальные или смирились с происходящим, или попридержали языки, и любовь уже не творилась втайне, а совершалась как бы законно.
Болезнь царя
XXIV. Что же дальше? Тяжелая и необычная болезнь постигла самодержца. Все тело его вдруг подверглось гниению и порче, аппетит исчез, сон быстро отлетел, и все дурное на него наваливалось: жесткость нрава, неуживчивость характера, приступы гнева, ненависти и раздражения, ранее ему неизвестные. Человек с ранней юности общительный, он стал тогда недоступным и замкнутым. Улыбка покинула его вместе с обаянием души и приятностью нрава, он никому не верил и сам не внушал доверия, подозревал и вызывал подозрение. Широтой натуры он уже больше не отличался, стал скуп на денежные раздачи, раздражался от каждой просьбы и приходил в гнев от всякого слова жалобы. В то же время, несмотря на тяжкие телесные страдания, он не забывал об обязанностях и не пренебрегал царскими процессиями — напротив, облачался в шитые золотом одежды, надевал на себя другие украшения, словно взваливал груз на немощное тело, но во дворец после этого возвращался с трудом и чувствовал себя потом еще хуже.
XXV. Я (в то время мне не было и шестнадцати) нередко видел его в таком виде во время процессий — царь мало чем отличался от мертвого: все лицо его было распухшим, цветом не лучше, чем у пролежавшего три дня покойника, он часто дышал и останавливался, не пройдя и нескольких шагов, волосы свисали с его головы, как у трупа, редкая прядь в беспорядке спускалась на лоб, колеблясь, видимо, от его дыхания. В то время как другие уже потеряли надежды, сам он не отчаивался, вверял себя искусству врачей и у них искал спасения.
Смерть царя
XXVI. Я не могу сказать, причинила ли какое-либо зло императору сама любовная пара и их сообщники, так как не склонен обвинять, если не располагаю точными сведениями; остальные, однако, согласны в том, что они сначала одурманили императора снадобьями, а потом подмешивали ему в пищу и черемицу.[23] Ничего больше сейчас не буду говорить по этому поводу, кроме того, что именно они стали причиной его смерти. Так обстояли дела, и император совершал приготовления к нашему общему воскресению и собирался на следующий день выйти на народное празднество.[24] Еще до рассвета он отправился в одну из бань, расположенных неподалеку от царских покоев, при этом его никто не вел за руку, и ничто не предвещало близкой смерти — он бодро шел, чтобы умастить, умыть и специальными средствами очистить свое тело. Войдя в купальню, он прежде всего вымыл голову, потом смочил водой тело, и, поскольку дышалось ему легко, вступил в вырытый посредине бассейн. Сначала он с удовольствием окунулся и легко поплыл, с наслаждением выдыхая воздух и освежаясь, затем в воду зашли и некоторые из сопровождающих, чтобы поддержать и дать отдохнуть императору—таково было его распоряжение. Совершили ли они какое-нибудь насилие над ним, точно сказать не могу, но те, кто связывает это со всем случившимся, утверждают, что, когда самодержец по своей привычке опустил голову под воду, они сдавили ему шею и довольно долго держали его в таком положении, а потом отпустили и ушли. Оставшийся внутри воздух, придав легкость членам, как пробку, вытолкнул из воды почти бездыханное тело, и оно, бесчувственное, вынырнуло на поверхность. Немного придя в себя, царь понял, в какой беде очутился, и протянул руку, ища поддержки и помощи. Кто-то пожалел его в несчастье, обхватил руками, вытащил из воды и в этом жалком виде водрузил на ложе. На поднявшийся тут крик сбежались люди, среди них императрица без свиты, с выражением глубокой печали на лице. Едва взглянув на мужа, она тотчас ушла, удостоверившись по его виду в близкой кончине. А он, глубоко и горестно вздохнув, посмотрел по сторонам и, не в силах вымолвить ни слова, видом своим и движением головы постарался выразить волю души. Но никто ничего не мог понять, и он, закрыв глаза, задышал все чаще. Затем рот его неожиданно широко раскрылся, и оттуда вылилась темная, вязкая жидкость, после этого он еще раз или два вздохнул и расстался с жизнью.[33]
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Аргиропул, т. е. сын Аргира. Аргиры — знатный византийский род, известный еще с IX столетия,
2. Василий 1 (867–886), родом иэ Македонии, был основателем так называемой Македонской династии, последними отпрысками которой были Зоя и ее сестра Феодора.
3. Под латинской наукой византийцы обычно понимали юриспруденцию.
4. Император-философ Марк Аврелий принадлежал к династии Антонинов. Август — император Октавиан Август,
5. Т. е. в священном писании.
6. Имеется в виду проблема «непорочного зачатия» Иисуса Христа.
7. Сарацины — обычное наименование арабов. Келесирией византийские авторы называли восточную часть Сирии. Халеб — современный Алеппо.
8. Основная часть Сирии была возвращена под византийское господство еще в X в, Василий II относительно меньше уделял внимания восточным землям, в результате чего арабы начали теснить византийцев. Особенно активно боролся с империей фатимидский наместник Алеппо. Уже в царствование Романа III поражение от арабов понес стратиг Антиохии Спондил. Роман низложил его, назначив на его пост мужа своей сестры Константина Карандина (1030 г.). Константин Карандин выступил в Антиохию, а вслед за ним со всем войском двинулся и сам царь.
9. Согласно Скилице (Скил., 379), послы от алеппского эмира прибыли не в Антиохию, а в Филомилий. Роман отказался прислушаться к голосу командиров своего войска и ответил отказом на мирные предложения арабов.
10. Иначе обстоятельства поражения войска Романа описывает Скилица (Скил., 380). Роман остановился лагерем в двух дневных переходах oт Алеппо и выслал разведывательный отряд во главе с Львом Хиросфактом Этот отряд попал в засаду (возможно, Пселл переносит этот эпизод на все войско). Арабы блокировали лагерь Романа, лишив его воды и припасов Византийцы вынуждены были 10 августа 1030 г. бежать и искать спасения в Антиохии.
11. «Евклидовых времен» — выражение, аналогичное русскому «при царе Горохе».
12. Пселл говорит о мировом Уме, учение о котором было развито философами-неоплатониками. Постижение мирового Ума невозможно с помощью логических и научных доводов (т. е. «низшей философии») и может осуществиться лишь путем «восхождения души» и мистического созерцания.
13. Имеется в виду знаменитый храм, сооруженный в Иерусалиме библейским царем Соломоном.
14. Главный храм Византийской империи — церковь св. Софии — был воздвигнут императором Юстинианом I в 532–537 гг.
15. Пселл называет великих древнегреческих мастеров, чьи имена стали нарицательными.
16. Весьма вольная библейская реминисценция (Псалт., XIV, 1; XXXIII, 1).
17. И здесь Пселл весьма вольно цитирует Библию (Второзак., 23, 18) На основании библейского текста, мы уверенно меняем agalma («статуя» рукописи на allagma («цена»).
18. Сориты и утиды — виды силлогизмов. Пселл был большим знатоком логики. Ему принадлежит специальное сочинение по этому предмету, которое было переведено на латынь и сыграло немалую роль в развитии европейской средневековой логики.
19. Перивлепт — греч. Peribleptos. Перивлептский богородичный монастырь был расположен в юго-западной части города.
20. «Множество» — греч. to poikilon. Перевод небезусловен. Пселл не упускает случая похвастаться знанием математики.
21. Т. е. за Гибралтаром.
22. Речь идет об Иоанне Орфанотрофе, родом из Пафлагонии. Иоанн при Романе III был препозитом, а после основания сиротского приюта в 1033/34 г. назначен его смотрителем, отсюда и его прозвище Орфанотроф — досл. «кормилец сирот». Подробно об Иоанне Орфанотрофе Пселл повествует ниже.
23. По сообщению Скилицы (Скил., 389), Роман заболел, отравленный Иоанном Орфанотрофом. Уже больного, его потчевали медленно действующим ядом Зоя и Михаил,
24. Т. е. на Пасху.
25. Император Роман III был убит 11 апреля 1034 г.
МИХАИЛ IV
I. Так умер Роман после пяти с половиной лет царствования. Императрица Зоя, узнав о кончине мужа (при самой смерти она не присутствовала), сразу волей небес получила в удел царство, однако власть мало ее заботила и старания она направила на то, чтобы передать ее Михаилу, о котором уже рассказывалось. Те, кто занимал придворные должности (в большинстве — ее отцовские слуги, а также люди, близкие к ее мужу и связанные с этой семьей еще при его отце), удерживали ее от поспешных решений в столь важных вещах, советовали как можно лучше поразмыслить, обдумать свое положение и возвести на царский престол самого достойного из всех, готового служить ей не как супруге, а как госпоже.
II. Они разными способами воздействовали на императрицу, считая, что сумеют быстро ее убедить и заставить согласиться с ними, но она в своих помыслах склонялась к Михаилу, избрав этого мужа велением не рассудка, но страсти. Когда уже следовало назначить день, в который Михаил должен был получить венец и удостоиться прочих знаков царского отличия, к царице тайно пришел его старший брат, евнух Иоанн, человек умный и деятельный, и сказал: «Мы погибнем, если будем медлить с передачей власти». Этим он окончательно склонил Зою на свою сторону. Она тотчас послала за Михаилом, одела его в шитое золотом платье, водрузила на голову царский венец, усадила на пышный трон, сама в том же обличье уселась рядом с ним и приказала всем находившимся во дворце совершать преклонение[1] и славословить обоих.[2] Те повиновались; о происходящем стало известно и за стенами дворца, и весь город пожелал вкусить радость от этого приказания; многие славословили лицемерно и угодничали перед новым императором, другие легко, с удовольствием, воодушевленно и радостно приветствовали Михаила, ибо сбросили с плеч покойного царя, как давящий груз.
III. Немедленно после того, как близкими царя было устроено это ночное провозглашение, последовало двойное распоряжение эпарху города, чтобы рано утром члены синклита прибыли во дворец для преклонения новому императору и для положенного по обычаю выноса покойного. Явившись согласно приказу, они заходили по одному, совершали земной поклон восседающим на троне императорам, при этом императрице никаких иных знаков почтения не оказывали, а самодержцу целовали к тому же и правую руку. Провозглашенный таким образом царем-самодержцем, Михаил готовился посвятить себя заботам о благе государства, а ушедшему из жизни и лежавшему на пышном ложе Роману были устроены похороны, и все явились, чтобы как должно почтить умершего царя. Среди шедших перед погребальным ложем находился и брат нового императора — евнух Иоанн, о котором я расскажу в надлежащем месте.
IV. Эту погребальную процессию видел и я, в то время еще безбородый, только обратившийся к поэтическим произведениям.[3] Посмотрев на покойного, я не смог узнать его ни по цвету лица, ни по внешнему виду и распознал в умершем императора только благодаря знакам царского достоинства: лицо Романа исказилось, но не вытянулось, а раздулось, его цвет изменился и был не как у умерших своей смертью, а как у распухших и пожелтевших от выпитого яда, в щеках же, казалось, не осталось и кровинки. Волосы на голове и подбородке вылезли настолько, что напоминали горелое жнивье с видимыми издалека прогалинами. Если тогда кто и ронял слезы по императору, то только из-за этого зрелища — ведь одним он причинил много всякого зла, другим не сделал никакого добра,[4] поэтому народ или без всяких славословий просто смотрел на царя, или, глядя на него, молча шел в процессии.
V. Какую он вел жизнь, такого заслужил и погребения, и от своих трудов и трат на монастырь воспользовался только тем, что его похоронили в укромном уголке храма.
VI. Михаил же до определенного момента разыгрывает доброе расположение и благоволение к императрице, а затем по прошествии недолгого времени совершенно меняется и платит злом за оказанные ему милости и благоволение. Я не могу ни хвалить, ни порицать Михаила: его неблагодарности и ненависти к благодетельнице я не одобряю, но понимаю его опасения, как бы царица и его не обрекла злой участи.
VII. Характер Михаила заставляет меня раздваиваться в своих суждениях. Если отвлечься от единственной несправедливости, допущенной им в отношении Романа, обвинений в прелюбодеяниях и от преступлений, которые он совершил, чтобы избежать подозрений, его можно причислить к наиболее достойным императорам.[5] Он был совершенно непричастен к эллинской науке, но воспитал свой нрав лучше, чем иные постигшие ее философы, властвовал над своим пыщущим здоровьем телом и цветущей юностью, не позволял страстям повелевать рассудком, но сам повелевал страстями. Ибо грозным был его взгляд, но еще более грозной и всегда готовой к отпору была душа Михаила. Он складно говорил, речь его не была гладкой, но текла быстро и звучала красиво.
VIII. Он всякий раз затруднялся, когда приходилось решать спор или что-то доказывать со ссылками на законы и каноны, и его красноречие приносило тут мало пользы. Если же нужно было рассудить с помощью разума, он тут же со всех сторон приступал к делу, нанизывал одно заключение на другое, и дарование служило ему лучше выучки. Но не будем говорить об этом, вернемся к началу и покажем, с каким усердием царь сразу же принялся за государственные дела.
IX. Как видно, об этом уже говорилось, недобрыми были начала царствования Михаила. Тем не менее, получив во владение власть, он совсем недолго, если можно так сказать, находил забаву в своем царском положении, предоставляя событиям идти своим чередом, не загадывая, во что все это выльется, ублажая жену и изобретая для нее удовольствия и развлечения. Когда же он постиг величие власти, распознал многообразие забот и то, какие трудности уготовляет истинному императору попечение о делах, сразу весь переменился и, превратившись из мальчика в мужа, доблестно и мужественно принялся управлять государством.
X. В этом самодержце меня более всего поражает то, что, поднявшись из низкого звания на такую высоту, он не был ослеплен и подавлен величием власти и не стал изменять установленных порядков, напротив, казалось, будто он издавна готовил себя к этой участи и постепенно двигался к своей цели, и уже в день воцарения производил впечатление человека, от века правящего государством: он не ввел никаких новшеств, не упразднил старого закона и не ввел нового, противоречащего ему, и никого не сменил в высшем совете, как любят это делать при вступлении на трон другие цари. Получив власть, он не обманул надежд ни одного из тех, с кем был близок или кому обещал милости до воцарения; впрочем, сразу высших должностей им не дал, но обучил сначала на более скромных и низких, а потом уже возвел на те, что повыше. Скажу об этом муже следующее: если бы не братцы, с которыми его связала злая судьба (отчего и не мог он ни искоренить весь род, ни — из-за нескладных их характеров — обратить к добру),[6] с ним не мог бы поспорить ни один из прославленных императоров.
XI. Тем не менее я не видел ни одного из царствовавших при мне (а я могу насчитать их немало, ибо многие правили только по году), кто был бы безупречным царем, но у одних оказался дурной характер, у других дурные друзья, у третьих еще что-нибудь. Так и он: сам по себе хороший, он имел очень плохих братьев. Казалось, будто породившая всех их природа наградила Михаила только хорошим и добрым, а остальной род наделила противоположными свойствами. Каждый из братьев хотел быть выше всех и не желал терпеть никого другого ни на море, ни на суще, будто он один живет на всем свете и получил в удел от всевышнего и море, и землю. Император нередко старался удержать братьев, при этом не только увещевал, но и сурово бранил, выговаривал и угрожал им, однако на этом обычно все и кончалось, поскольку старший из братьев, Иоанн, еще искусней берясь за дело, обуздывал царский гнев и выговаривал для братьев свободу действий; делал же он это не потому, что был заодно с ними, но потому, что заботился о роде.
XII. Я намерен подробней описать Иоанна и при этом не скажу ничего пустого и лживого. В возрасте, когда уже пробивается борода, я сам видел этого мужа, слышал его речи, наблюдал за его действиями и сумел правильно его оценить, поэтому я знаю о его похвальных качествах и мне известны его слабые стороны. Вот его свойства: он обладал трезвым рассудком и умен был, как никто, о чем свидетельствовал и его проницательный взгляд, с усердием принявшись за государственные обязанности, он проявил к ним большое рвение и приобрел несравненный опыт в любом деле, но особую изобретательность и ум выказал при обложении налогами. Он никого не хотел обидеть, но не желал и терпеть ни с чьей стороны пренебрежения и потому никому не причинял зла, но на лице часто изображал грозную мину и вселял ужас в собеседников, н хотя гневался только притворно, многие, устрашившись его вида воздерживались от дурных поступков. И был он поэтому истинной опорой и братом императора; не забывал о заботах ни днем ни ночью и даже среди удовольствий на пирах, празднествах и торжествах не пренебрегал исполнением долга. Ничто не укрывалось от него, и никто даже не помышлял от него укрыться — так боялись и страшились его усердия. Он мог неожиданно среди ночи отправиться на коне в любую часть города и с молниеносной быстротой объезжал все кварталы. Опасаясь этих неожиданных налетов все люди замкнулись в себе и сжались, каждый жил сам по себе к избегал общения с другими.
XIII. За такие свойства его можно было бы и хвалить, но вот и противоположные: он был изменчив душой, умел приноровиться к самым разнообразным собеседникам и в одно и то же время являл свой нрав во многих обличиях. Каждого, кто входил к нему он издалека начинал ругать, но когда тот приближался, обращался к нему милостиво, будто впервые его заметил. Если кто-то сообщал ему о заговоре и о средстве спасти царство, он, чтобы не вознаграждать этого человека, делал вид, будто ему все давно известно, и даже порицал советчика за промедление. Тот уходил пристыженный, а Иоанн принимался за дело и карами вырывал с корнем только что проросшее зло. Он хотел придать своей жизни великолепие и вершить делами по-царски, но этому препятствовал врожденный нрав, и природа его, если можно так сказать, не отказалась от прежнего чревоугодия, поэтому, напившись (а он питал слабость к вину), Иоанн сразу пускался во все безобразия; тем не менее и в этом состоянии он не забывал печься о государственных делах, сохранял свирепое выражение лица и хмурый взгляд.
XIV. Присутствуя вместе с ним на пирах, я нередко поражался, как такой подверженный пьянству и разгулу человек может нести на своих плечах груз ромейской державы. И в опьянении он внимательно наблюдал за поведением каждого из пирующих, как бы ловил их с поличным, позднее призывал к ответу и расследовал, что они сказали или сделали во время попойки, поэтому пьяного его страшились больше, чем трезвого. В этом человеке смешались разные свойства: уже давно приняв постриг, он и во сне нс помышлял о монашеском благочестии, в то же время лицемерно исполнял все положенное свыше монахам и выказывал полное презрение к живущим распутно. При этом он был враждебен каждому, кто избрал благообразную жизнь, жил в добродетели или украшал жизнь светскими науками и всеми способами унижал предмет их рвения. Так нелепо вел он себя во всем, но к брату-императору всегда сохранял неизменное расположение и проявлял тут постоянство нрава.
XV. Всего их было пять братьев. Михаил по своему характеру был полной противоположностью остальным, а евнух Иоанн, о котором уже шла речь, по добродетели занимал после него второе место, с другими же братьями его и сравнивать нельзя. Скажу яснее. Его отношение к трем братьям было совсем иным, чем у императора, хоть он был и ниже его, но в чем-то и схож. Ему тоже не нравилось их безобразное поведение, но, братолюбивый, как никто другой, он не хотел привлекать братьев к ответу, покрывал их проступки и, таким образом, предоставлял им еще большую свободу действий, поскольку они были уверены, что до ушей самодержца не дойдет ничего.
XVI. Довольно о братьях — вернемся к рассказу об императоре. До поры до времени он сохранял доброе расположение к царице, но вскоре переменился, а поскольку опыт научил его подозрительности, стал косо смотреть на Зою и лишил ее свободы поведения, отстранил от обычных выходов,[7] запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи, который предварительно должен был выяснить, кто, откуда и с какой целью идет к императрице. Такую стражу приставил к ней император; Зоя негодовала (а как могло быть иначе, ведь в награду за благодеяния она получила одну ненависть!), но сдерживала себя и не считала нужным сопротивляться, да и что могла бы она сделать, если бы даже и захотела, оставленная без царской стражи и лишенная сил. В то же время она избегала и того, что свойственно презренной женской природе: не распускала языка, не предавалась отчаянию в своих мыслях, к тому же она не напоминала самодержцу о его прежней привязанности, не выражала недовольства царскими братьями, которые мучили и оскорбляли ее, не ненавидела и не прогоняла приставленного к ней стража, но с кротостью обращалась со всеми и, подобно самым искусным риторам, применялась к людям и обстоятельствам.[8]
XVII. Таким образом она вела себя. Они же со своей стороны вовсе не применялись к нраву этой женщины, но очень опасались ее, как львицы, которая лишь на время перестала яриться, и старались запереть ее на все замки и запоры. Они следили за ней во все глаза, а самодержец мало-помалу и вовсе перестал смотреть на нее. Я знаю-несколько причин этого: во-первых, он не мог вступать с ней в супружеские отношения, так как вышла наружу подтачивавшая его болезнь (его здоровье было погублено, а тело страдало), во-вторых, он горел от стыда и не мог взглянуть в глаза императрице, понимая, что предал ее, нарушил клятву и пренебрег соглашением. В-третьих, побеседовав с божественными мужами о том, что он совершил ради власти, и получив спасительные наставления, он отказался от всякой распущенности, в том числе и от законных сношений с супругой. Кроме того, он избегал царицу, опасаясь еще и другого: с ним и прежде через определенные промежутки времени случалось расстройство мозга, но затем, то ли потому, что на болезни сказалась какая-то внешняя причина, то ли потому, что на нее повлиял внутренний недуг, приступы участились. Во время припадков он почти никого не стыдился, но очень стеснялся императрицы, а поскольку недуг посещал его совершенно неожиданно, он старался держаться от нее подальше, чтобы в этом состоянии не оказаться у нее на глазах и не стыдиться.[9]
XVIII. Поэтому он почти не устраивал выходов и неохотно появлялся на людях, а если имел намерение принимать послов или исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому поручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навешивали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни, сразу же удаляли всех присутствовавших, затягивали занавес и принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко был подвержен приступам, но еще легче от них оправлялся, при этом недуг проходил бесследно, и к нему возращался непомраченный рассудок. Шел ли он пешком, ехал ли на коне, его окружала стража, и если начинался припадок, эти люди плотной стеной окружали его и приходили на помощь. Случалось, однако, что он и падал с коня; однажды, например, болезнь обрушилась на него, когда он на коне переправлялся через ручей, а стража как раз решилась ненадолго отойти: царь неожиданно выпал из седла и на глазах у всех распростерся на земле, при этом никто даже не пытался его поднять, но все только жалели и сочувствовали его беде.
XIX. О том, что за этим последовало, расскажем в своем месте. Я поведал о больном императоре — посмотрим теперь на него в добром здравии. В перерывах между приступами, будучи в твердом уме, царь неутомимо пекся о государстве и не только обеспечивал благоденствие городам внутри наших границ, но и отражал натиск соседних народов — иногда посольствами, иногда дарами, а то и ежегодными военными экспедициями. Поэтому договоров с ним не нарушали тогда ни властитель Египта, ни повелитель персидского воинства, ни Вавилонец[10] и ни один из более далеких народов открыто не обнаруживал своей враждебности: одни полностью примирились с ним, а другие, видя рвение самодержца, опасались навлечь на себя беду и держались тихо. Брату Иоанну он поручил наблюдение и попечение о государственных налогах и доверил бблыпую часть гражданского управления, а сам распоряжался остальным. Заботился отчасти он и о гражданских делах, но прежде всего сколачивал и, как мог, усиливал войско — опору Ромейской державы. Постигшая его болезнь все усиливалась, а Михаил, будто никакая беда ему не грозила, занимался делами.
XX. Брат Иоанн видел, как постепенно тают силы императора, и испытывал опасения за себя и весь свой род. Полагая, что со смертью царя в начавшейся неразберихе власть незаметно уплывет из его рук и его ждут впереди суровые испытания, он принял решение по видимости весьма разумное, но, как показал ход событий, опасное. В результате корабль затонул со всей командой, все до единого погибли и, так сказать, сгинули. Но об этом позже. Между тем Иоанн, который потерял всякую надежду на выздоровление царя, втайне от братьев склонял императора к своему замыслу словами скорее убедительными нежели справедливыми, и как-то раз отвел его от остальных, завел речь издалека и, стараясь побудить собеседника к вопросам, начал с такого предисловия: «Я непрестанно служу тебе не только как брату, но и как господину и царю, тому свидетели небо и весь мир, да и сам ты не станешь этого отрицать. Я также, скромно говоря, немного думаю и о других членах нашей семьи, забочусь о государстве и радею о его благе, впрочем, ты сам знаешь об этом лучше кого бы то ни было. Поэтому я не только пекусь о твоем престоле ныне, но хочу упрочить его и на будущее и, хотя не могу заставить людей держать язык за зубами, очи их решил направить на тебя одного. Поскольку ты уже получил надежный залог моей любви к тебе и искусства в делах, не отвергни и эту мысль. В противном случае я замолчу, не стану тебя расстраивать и объяснять, чем все может кончиться, и удалюсь».
XXI. Тут смущенный душой самодержец спросил, что все это означает и какова цель его речи. «Твоя любовь ко мне всем известна, не будем сейчас говорить о ней». В ответ Иоанн сказал так: «Не воображай, император, что все слепы и глухи и не знают, что ты тайно и явно страдаешь от болезни. Я-то уверен, что с тобой из-за нее не приключится ничего дурного, но люди непрестанно болтают о твоей смерти, и я боюсь, как бы те, кто думает о твоей близкой кончине, не подняли против тебя бунт, не избрали себе предводителя и не посадили его на твой трон. Я мало думаю о себе и всем нашем роде, но боюсь за тебя, как бы столь достойному и кроткому самодержцу не пришлось держать ответ за беспечность, — от беды-то ты уйдешь, а вот обвинений, что не сумел предвидеть будущее, не избегнешь». На что император живо ответил: «Как же мне все это предусмотреть? Как заставить людей попридержать языки и отвратить их от мятежных замыслов?»
Усыновление Михаила августой[11] и возведение его в достоинство кесаря
XXII. «Очень легко и просто,—сказал Иоанн,—если бы брат наш не умер, ты бы отдал ему второе после царского достоинство кесаря,[12] но поскольку его унесла смерть, возведи в этот сан сына нашей сестры Михаила,[13] которому доверено начальствование над твоими телохранителями. Получит он только звонкий титул, служить тебе станет лучше прежнего, для тебя будет рабом и место займет самое низкое». Столь убедительными доводами он склонил брата, и они принялись думать, как осуществить это решение. И тут Иоанн предложил свой план, сказав: «Тебе известно, император, что царство принадлежит по наследству императрице, весь народ ей предан, ибо она—женщина, наследница престола и к тому же щедрыми дарами сумела привлечь к себе людские сердца; давай же сделаем ее матерью нашего племянника и, соединив их таким благородным образом, заставим царицу не только усыновить[14] его, но и возвести в чин и достоинство кесаря. Противиться она не станет, так как характер у нее податливый и возразить ей будет нечего».
XXIII. Самодержец одобрил такой план, они изложили его императрице, легко сумели ее убедить и тотчас обратили помыслы к осуществлению цели. Объявив о праздничной церемонии, они собрали во Влахернской церкви[15] всех сановников и, когда божий храм заполнился, вывели мать-императрицу вместе с приемным сыном и таким образом исполнили замысел. Она, стоя перед божественным алтарем, провозгласила его своим сыном, самодержец воздал ему почести, как сыну царицы, возвел в сан кесаря, а собравшиеся в церкви начали славословия, затем в честь кесаря было исполнено все, что принято говорить и совершать в таких случаях.[16] После этого собрание разошлось, а Иоанн, добившись цели и обеспечив власть за своим родом, не знал, как сдержать переполнявшую его радость.
XXIV. Но стало это событие началом больших бед, и то, что казалось залогом успеха, обернулось гибелью всего рода. Но об этом я расскажу позже. Между тем приближенные самодержца устроив все таким образом, поставили этого нового кесаря как бы у порога царства, надеясь, что он возьмет правление в свои руки немедленно, после того как властитель уже не сможет совладать