ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ. Издание: Кн.1.
Издание: Кн.1. — М.: Воениздат, 1947.
Сайт: «Партизанская правда партизан»: http://www.vairgin.ru/
ПЕНЕЖКО "ЗАПИСКИ СОВЕТСКОГО ОФИЦЕРА" ЧАСТЬ ВТОРАЯ "НА ОДЕССКОМ ПЛАЦДАРМЕ"
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Прошло только три недели, как началась война, а кажется, что воюем уже давно-давно. В Кировограде,куда нас направили из штаба армии, я простился с моими боевыми товарищами. Они остались там, чтобы отремонтировать выведенные из окружения машины, а мне приказано было вернуться в Одессу, к месту прежней службы.
На заводе имени «Пролетарского восстания», где я работал до войны, решено создать танкоремонтную базу. Это дело поручено мне. В штабе округа меня предупредили, что город эвакуируется, есть приказ о переброске завода на Урал и, следовательно, на заводское оборудование рассчитывать нельзя.
—Ты представляешь, что это значит: Одессу перебросить на Урал! — сказал, здороваясь со мной, начальник сборочного цеха Антон Васильевич Разумовский, делая такой жест, как будто он берет на ладонь весь город и перекидывает его куда-то через себя.
Ясные, как у ребенка, глаза этого богатыря, светящиеся из-под нависших мохнатых бровей, выражают все, что у него на душе. Он не спросил меня, почему я так быстро вернулся с фронта, и я почувствовал по его взгляду, что ему неприятно задавать мне этот вопрос.
Антон Васильевич стоял у ворот своего цеха и угрюмо смотрел на рабочих, втаскивавших в цех доски. Тут же был и секретарь цеховой парторганизации. Этого бывшего военного моряка, несмотря на его пятидесятипятилетний возраст, все на заводе зовут попросту Федей. Он спросил меня с усмешкой:
—Что, уже отвоевался? Тоже думаешь перебазироваться из Одессы? — И всё искоса поглядывал на меня своими буравчиками, запрятанными глубоко в глазницах, неуловимо быстрым движением сдвигая кепку с затылка на нос и обратно с носа на затылок.
Я хорошо понимаю, как важно сейчас восполнить потери, понесенные нами в танках за первые дни войны, но можно ли обижаться на Федю за его злую усмешку!
Вместо частой, веселой дроби пневматических молотков клепальщиков из открытых настежь ворот сборочного цеха доносятся унылые плотницкие звуки. Рабочие обивают тесом станки. Завод напоминает дом, в котором умер человек. Никто не окликает меня, не здоровается, как бывало, громко, издалека — молчаливый кивок головы, и знакомый рабочий проходит мимо.
Это один из старейших заводов Одессы, кузница пролетариата города. Люди работают на этом заводе из поколения в поколение, отец передает сыну свое рабочее место и свою рабочую сноровку. Вспоминаю заводские традиции. Токарь здесь никогда не отдавал наладчику расстроившийся станок, на заводе не считалась заслугой хорошая работа на станке, отлаженном другим, — если ты мастер своего дела, умей сам наладить свой станок, усовершенствуй его, придумай что-нибудь новое. Тогда будь тебе хоть восемнадцать лет, хоть восемьдесят — все равно, лучшие мастера станут называть тебя по имени: Гриша, Миша, Федя. А по имени здесь называют только равных себе мастеров. Это значит, что ты «оригинал», а не «копия».
Как радовались на Пролетарке каждому новому станку, особенно, если это был станок отечественного производства, с какой ревностью приглядывался мастер к работе своего товарища на этом «новичке», какой праздник был для всех, когда на заводе появились автоматические станки последней советской марки «ДИП-200» и «ДИП-300»! И вот станки заколачивают в ящики. Что их ждет в далеком пути? Вернутся ли они в Одессу?
Мне прежде всего надо было принять выполненные заводом армейские заказы. Они уже были готовы, и мы с Антоном Васильевичем пошли в заводоуправление, чтобы оформить документы. Когда мы вышли из заводоуправления, весь двор был заполнен рабочими, уходившими в ополчение. Здесь собрались те же люди, которых я час назад видел в цехах на упаковке станков, но настроение у них было уже совсем другое.
Один из рабочих рассказывал что-то веселое из своей былой солдатской жизни.
—В общем как дело дойдет до рукопашной, так немец и пошел назад крутить, знай только догоняй, — услышал я в гуле голосов.
Был тут и Федя. На нем вдруг появилась матросская тельняшка. Проталкиваясь навстречу Разумовскому, он радостно кричал:
—Антон! Голубчик! Сейчас строимся! Где ты пропадал? Решай скорей! Думай!
—А чего мне думать, — напустился на него Антон Васильевич. — Решение партийного собрания ясное: тех, кто желает итти в ополчение, не задерживать на производстве.
—Антон Васильевич, не глупите, вы должны ехать со своим цехом, не срывайте приказ об эвакуации, — вмешался директор завода, стоявший тут же.
—Приказано завод эвакуировать, но чтобы меня эвакуировать такого приказа не было, — твердо проговорил Антон Васильевич.
По всему было видно, что Феде очень хотелось забрать с собой в ополчение Антона, но как секретарь партийной организации он считал себя обязанным поддержать директора.
—Антон Васильевич, подумай еще! Как цех без тебя поедет? — взволнованно говорил он, сдвигая кепку с затылка на нос. — Конечно, — продолжал он, возвращая кепку на прежнее место, — в цехе без тебя справятся. Но все-таки...
Антон Васильевич рассердился:
—Вчера решили и баста, — сказал он.
У меня были свои виды на Разумовского — я очень рассчитывал на его помощь в ремонте танков. Когда я заговорил об этом с Антоном Васильевичем, он вдруг отечески-ласково посмотрел на меня и, положив мне на плечи свои тяжелые руки, сказал:
—Нет, сынок, не отговаривай. Дело решенное.
Мне захотелось проводить ополченцев. Разумовский взял меня под руку, а другой рукой подхватил подбежавшего к нему сынишку. Мы пристроились к хвосту колонны, двинувшейся к лестнице на эстакаду. Впереди кто-то затянул старинную морскую песню, и она грянула над железнодорожными путями:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает...
Двенадцатилетний сынок Разумовского вслед за отцом тоненько выводил:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
Секретарь райкома, выйдя навстречу колонне, остановил ее у заводского клуба. Сюда на митинг подходили отряды с других заводов.
На митинге Разумовский, так же как и в строю, держал меня под руку, а другой рукой все время теребил волосы сына. Выступать он, кажется, не собирался, но вдруг попросил слова.
Слушая Разумовского, я вспомнил один воскресный вечер, который провел у него. Антон Васильевич жил в большой дружной семье вместе с братьями и сестрами в двухэтажном каменном доме около завода. Мы сидели в тот вечер в саду, буйно-ярком от обилия цветов, в виноградной беседке, и Антон Васильевич, стоя под лиловыми гроздьями «Изабеллы», наливал нам в стаканы из огромной бутыли вино, которое он делал сам по какому-то особому, изобретенному им способу. Кто-то предложил тост за его сына, Игоря, только что родившегося и подававшего нам знать о себе громким криком из открытого в сад окна. Подняв одной рукой стакан, а другой бутыль, Антон Васильевич заговорил о себе, о детстве босоногого мальчугана с Молдаванки, о своей работе на заводе паровозным кочегаром, о том, как стал инженером. Говорил он об этом с какой-то торжествующей, по-детски откровенной гордостью.
Вот с таким же откровенным чувством он объявил на митинге, что идет в ополчение, хотя ему очень тяжело покидать свой цех, который надо в сохранности перевезти на Урал и там, на новом месте, заново поставить.
— Душа на части разрывается, — говорил Антон Васильевич, — когда подумаешь, что без меня цех мой сорвут с места и потащат куда-то. Полдуши в цеху оставил, но все-таки решил, что мой долг сейчас идти в ополчение, защищать наш город.
Многих из присутствовавших Антон Васильевич знал с детства, и сейчас, с трибуны, он разговаривал с ними, как дома с родными.
Ведь для него дом и завод давно уже неотделимы. Одни и те же люди собирались и на его семейные праздники, и на цеховые производственные совещания, которые летом обыкновенно продолжались в саду Разумовских. А теперь они все вместе шли в ополчение.
*****
Как насторожилась Одесса! Домохозяйки по призыву горсовета обязались превратить каждый дом в ловушку для проникших в город агентов врага. День и ночь сидят они у своих подъездов и ворот, зорко следят за всеми прохожими. Вечером, когда я возвращаюсь к себе на Вагнеровский переулок, у первого же дома дежурная, если она не знает меня в лицо, обязательно спросит, куда я иду, и сейчас же по всему переулку начинается перекличка дежурных, передающих одна другой: «В дом номер четыре». И не пытайтесь итти дальше того дома, номер которого назвали, иначе будете подвергнуты перекрестному допросу дежурных и всех их домочадцев, высыпавших на улицу.
Сегодня уже на углу Вагнеровского я услышал от бежавших по переулку ребятишек, что «в пятом номере попался шпион». Оказалось, что это — Кривуля, прилетевший из Кировограда на самолете. Я сам записал ему в блокнот свой адрес. Его подвел мой почерк: вместо «4» Кривуля прочел «7», а в переулке всего пять номеров. Этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение у дежурных.
Кривуля стоял, окруженный толпой, ожидавшей патруля, за которым были посланы ребятишки. Мне с трудом удалось его выручить.
Растянувшись в моей комнате на коротком диване, задрав голые ноги на спинку кресла, Кривуля восхищался всем, что ему попадало на глаза.
—Эх, и квартирка же! Вот если бы в танке так было!
Он шевелил от удовольствия большими пальцами ног и рассказывал о своих делах.
Не прошло еще недели, как мы с ним расстались, а Кривуля уже успел за это время побывать в Харькове. В Кировограде не оказалось запасных частей. Он полетел в Харьков, привез на самолете все, что надо было для ремонта, и сейчас три из пяти доставленных нами на завод машин уже в боевой готовности.
—Хлопцы велели кланяться. Все здоровы, рвутся в бой, и я прилетел за их судьбой, — закончил он свое сообщение неожиданной рифмой.
Для этого прилетать не надо было — Кривуля мог нужные указания получить по телефону. Но ведь в Одессе у него любимая — та прекрасная Маша, с которой он познакомился на танцплощадке!
Конечно, перед тем, как зайти ко мне, Кривуля уже повидался со своей любимой.
—Чего терять время, когда оно на четвертой скорости летит и все меньше остается его впереди, — говорил он, шутливо жалуясь на свою судьбу: на этот раз Маша не пожелала с ним танцовать — в такое время веселиться! — а ему, бедняге, так хотелось еще разок сходить с ней на танцплощадку.
—Ну, а твоя как? — спросил Кривуля и был очень огорчен за меня, узнав, что моя невеста в первые же дни войны уехала из Одессы и что я даже не знаю, где она сейчас.
Утром Кривуля вылетел обратно в Кировоград с приказом отправить три отремонтированных танка в Н-скую часть под Кишинев. За час до его вылета из Первомайска по телефону сообщили, что готово десять танкеток Т-37, моих старых знакомых, с которыми я встретил войну на границе. В штабе округа мне приказали отправить эти танкетки в ту же часть. Было решено, что я сам поведу их из Первомайски, в Кишиневе встречусь с Кривулей и дальше поведем уже машины вместе. Заодно мне поручили точно установить во всех танковых и механизированных частях, воевавших на Пруте, количество танков, требующих ремонта.
*****
В полдень одиннадцатого июля десять сопровождаемых мною танкеток были уже на южной окраине Кишинева. В садах у дороги на Унгены, где по уговору должен был ожидать нас Кривуля со своими танками БТ, я увидел двух военных, посменно пыхтевших у ветхого «козлика» — легковой машины из первых образцов горьковского завода. На одном из них была танкистская фуражка. Я кинулся к нему спросить, не знает ли он, где сейчас Н-ская часть и не видел ли он где-нибудь тут, в садах, три наших БТ.
—Вот и академию окончили, а не можем тронуть с места этого упрямого козла! — страдальчески вздохнув, сокрушенно-весело сказал он и стал протирать запотевшие очки.
Где-то я видел это добродушно-умное лицо, к которому больше бы шла мягкая шляпа, чем военная фуражка, но вспомнил я только тогда, когда он, проверив мои документы, отрекомендовался. Это был помощник начальника политотдела округа по комсомолу, батальонный комиссар Костяхин, недавно окончивший военнополитическую академию. Мне повезло. Костяхин сейчас едет в корпус, в состав которого входит Н-ская часть. Он только утром приехал из Унген, где видел эту часть на марше в район Бельцы, и теперь догоняет ее.
—Да не так-то это легко, — сказал он и с комичной гримасой посмотрел на «козлика». — Чужая машина упирается. Мою «эмку» авиация по дороге сюда расклевала, придется, видимо, башнером на вашем БТ ехать.
Три наши «бэтушки» оказались тут же в саду, за домом. Кривуля стоял на корме танка и читал собравшимся вокруг машины танкистам что-то написанное на небольшом листе:
—И какой из тебя рыцарь, когда ты голой ж... ежа не убьешь...
Гадючка, чинно приветствуя меня, сказал извиняющимся тоном:
—Це, товарищ старший лейтенант, як запорожцы турецкому султану. В общем послание Гитлеру.
Микита, видимо, извинялся за грубоватый стиль этог послания.
—Собственное сочинение нашего ядовитого мех: ника, — смеясь, доложил Никитин.
—Шоб хлопцы не скучали, — сказал Гадючка.
Днем выехать из Кишинева нельзя было: шоссе непрерывно патрулировали немецкие одномоторные бомбардировщики. Нахально снижаясь, они гонялись за отдельными машинами и даже за одиночными бойцам Мы двинулись на Бельцы уже под вечер и решили exaть всю ночь, чтобы к утру прибыть в дивизию. Костяхин сел на мой «пикап» и повел нашу объединенную колонну по хорошо знакомой ему дороге. Она то поднималась на гребень, то опускалась в темный провал лощины.
Приходилось часто съезжать на обочины, за какое-нибудь укрытие, или отсиживаться в изгибах лощин — немецкие бомбардировщики то и дело вешали над шоссе «фонари». Костяхин удивлялся такой активности немце в ночное время. Недавно еще, говорил он, по этому шоссе ночью можно было ехать свободно.
—Вероятно, начинают, — высказал он свои подозрения. — Хотят, должно быть, на Сороки прорваться. Вот почему и переброшена туда наша часть!
Во время томительных отсидок Костяхин рассказывает мне о фронтовых делах на участках Приморской группы и соседней с ней армии. Оказывается, немецк-румынские войска уже много раз форсировали Прут и пытались с хода развить наступление, но наши части неизменно сбрасывают их в реку или, отрезав от неё, уничтожают со всеми доспехами.
—Это что, намеренная тактика: дать возможность переправиться, а потом уничтожить? — спросил я.
—Думаю, что больше вынужденная, — ответил он.-Нельзя создать сплошную оборону, если дивизия растянулась на тридцать пять километров и имеет против себя втрое превосходящие силы. Да это еще что! А вот Чапаевская дивизия растянулась на сорок пять километров и имеет против себя четыре дивизии да плюс к этому танк и отдельные части. Пятикратное превосходство! Это дает противнику возможность предпринимать бесконечные попытки форсировать реку между узлами нашей обороны. Мы не мешаем, а даже поощряем. В этом вся соль.
Я сказал, что игра мне кажется очень рискованной: ведь Прут здесь главный рубеж нашей обороны; если потеряем ее, трудно будет удержаться до Днестра.
—Испытанная старина: разделяй сильного и бей по частям, — сказал Костяхин. — Все сразу не перейдут Прут, а отдельные части мы бьем сильным подвижным резервом. Конечно, это временная тактика: пока не подойдет помощь для наступления, — уверенно добавил он
К рассвету мы сделали сто пятьдесят километров, оставив позади Бельцы. Немецкая авиация вновь появляется на шоссе и, хотя небо уже бледнеет, продолжает развешивать «фонари». Мы спускаемся с шоссе вниз, едем проселочной дорогой, которая тянется лесной лощиной. Здесь еще совсем темно, кажется, что наступившее утро осталось где-то позади и снова надвигается ночь.
Со стороны Прута доносятся пулеметная трескотня и редкие пушечные выстрелы. Костяхин прислушивается
—Как далеко в горы заносит звук от реки! — говорит он.
Но я не обращаю внимания на эту стрельбу. Я доволен, что снова удалось укрыться от немецкой авиации, что теперь уже до Брошени, где я рассчитывал сдать танки, дорога будет безопасной, и мне хочется поговорить с Костяхиным, выяснить, почему этот очкастый добродушный комиссар уверен, что вскоре перейдем в наступление.
—Думаете, что будем наступать? — спрашиваю я.
—А как же иначе! — удивляется он.
—И скоро?
Костяхин смеется:
—Этого в академии мне не сообщили, должно быть, и там пока не знают. — Он хватает меня за руку.
—Смотрите, смотрите, — и показывает на перевал, где темная дорога уходит в просвет между стенами густого лиственного леса.
Дорога такая узкая, что две встречные телеги не разойдутся. Крутой подъем, жалобно, на высокой ноте завывает наш «пикап». Я смотрю на перевал. Утро, которое несколько минут назад, когда мы съезжали с шоссе, осталось позади, теперь опять впереди нас. Почему-то все представляется в перевернутом виде: посветлевшее небо кажется полоской реки, текущей в глубоком ущелье.
Навстречу нам в тумане лощины спускается широкий приземистый танк. Он занимает всю дорогу своим неуклюжим телом с короткой тонкоствольной пушкой. Я узнаю немецкий танк Т-3.
В сторону свернуть нельзя, развернуться назад — тоже: дорога сжата крутыми, поросшими лесом, скатами. Я смотрю на немецкий танк, двигающийся на нас думаю: «раздавит, как орех», кричу Костяхину:
—С машины к танкам!
Над головой, оглушая, раздаются один за другим два пушечных выстрела из танка Кривули, струя горячего воздуха с запахом пороховой гари бьет в лицо.
Прыгнув с машины на крутой скат дефиле, я взглянул вверх. На спуске перевала стоял второй немецкий танк, а ниже, ускоряя движение, уже разгорающимся костром катился на нас тот танк, который мы увидели первым.
«Потерял управление, таранит!» — мелькнула мысль и меня опять оглушил грохот выстрела, за которым по следовало еще два. Водитель «пикапа», стараясь освободить дорогу, вздыбил машину передними колесами на крутой откос. Немецкий танк круто развернулся влево и на всем ходу ударил своим тупым носом в кузов «пикапа», подбросил его, сам вслед за ним кинулся на кручу, дернулся, пытаясь подняться выше, и в бессилии застыл на месте. Змеей блеснула в тумане растянувшаяся позади танка гусеница.
—Вот это да: с хода в гусеницу! — воскликнул Ко стяхин.
Он удивленно смотрел на вздыбившийся танк, кан будто не верил своим глазам. Я тоже был восхищен удачным выстрелом Кривули и потерял несколько секунд, глядя на эту горящую машину.
Кривуля махнул нам рукой, и его танк, взвыв мотором, рванулся с места, прошел через узкий проход оставшийся на дороге, и понесся к гребню, ведя за собой всю нашу колонну.
Мы с Костяхиным вскакиваем на танкетку, которая чуть было не опрокинулась на бок, объезжая вздыбившийся немецкий танк.
Костяхин протирает очки, надевает их, сейчас же снова снимает и опять торопливо протирает.
Сейчас увидим, с кем имеем дело, что происходит там внизу. Оба мы невольно задираем головы. Так хочется заглянуть за гребень перевала! Скорее, скорее! Осталось уже несколько десятков метров. Стоп—танкетка резко тормозит. Головная машина Кривули остановилась в проходе между вторым подбитым немецким танком и кручей леса. Соскакиваем с танкетки, направляемся к Кривуле. Тот уже вылез из башни и бежит к гребню.
Лес обрывается почти по самому гребню. Дорога спускается вниз открытым длинным пологим скатом, в конце которого, в голубом тумане, бушует несколько пожаров.
Не слышно ни одного выстрела, но туман внизу наполнен каким-то тревожным гулом. Прислушиваюсь. Улавливаю жужжание невидимых еще в тумане немецких танков, думаю: сколько их? Они приближаются к нам.
Вот уже ясно видны два немецких танка, поднимающиеся на перевал.
—Пусть поближе подойдут, встретим из засады, — предлагает Кривуля.
Костяхин показывает вниз, влево, туда, где из тумана, как из воды, выступает верхушками цепь телеграфных столбов большака. Километрах в трех от нас в разрыве тумана дорога шевелится, как живая.
—Немцы идут на Сороки. Прорвались! Скорее атаковать, — волнуется Костяхин.
Он смотрит на меня, на Кривулю, на танки, стоявшие за нами на узкой дороге, таким взглядом, как будто не может понять, в чем дело: почему мы еще стоим здесь, на горе, в бездействии, когда там, внизу, немцы прорвались, идут на Сороки, к Днестру.
Передвигавшийся по долине туман скрыл от нас колонну, прежде чем мы успели разглядеть ее. На виду остались только два танка, двигавшиеся к перевалу. По тому, как они торопливо съезжали в лощинки и потом медленно выползали наверх, ясно было, что немцы уже обеспокоены тем, что не получают донесений от своих поднявшихся на перевал дозорных машин.
Меня охватывает волнение, такое же, как Костяхина. и я думаю, что если мы сейчас не ударим по этой ползущей в тумане колонне, произойдет что-то, может быть, непоправимое. Я кричу Кривуле:
—Навались на колонну. Бери с собой Смирнова. По этим передним не стреляйте. Пусть подымаются к нам— сами справимся.
Лихо сдвинув на затылок свой запыленный и замасленный танкошлем, Кривуля полез в танк и уже из башни, обернувшись, весело помахал нам рукой.
Оба танка, Кривули и Смирнова, сорвались вниз и, отрываясь от земли, как подхваченные ураганом, понеслись стороной от дороги. Вот они нырнули в лощину, где скрывались два немецких танка, поднимавшихся на перевал, а через секунду, выскочив на бугор, опять неслись вниз, приближаясь к немецкой колонне сбоку. Они были уже далеко в долине, когда танки немецкой разведки вылезли из лощины и стали разворачивать башни назад, вслед им.
У нас в засаде остались танк Зубова и танкетки. После нескольких выстрелов зубовской пушки оба немецких танка, развернувшие свои башни в противоположную от нас сторону, загорелись. Теперь засада уже не была нужна, и мы послали на помощь Кривуле все танкетки, оставив у себя только машину Зубова.
Сначала мы могли судить о том, что происходит там внизу лишь по частым пушечным выстрелам, трескотне пулеметов, по вспыхивающим в тумане огням и какому-то гулу, неясно доносившемуся до нас. Но пелена тумана вновь разорвалась, и в оставшейся от тумана легкой, просвечивающей на солнце дымке мы увидели обе наши «бэтушки». Они носились среди опрокинутых горящих автомашин и мечущихся солдат. Танкетки тоже были уже внизу. Они шли цепочкой.
В стороне, на чистом поле против наших танков разворачивалась немецкая артиллерийская батарея на гусеничных машинах. Мне казалось, что она разворачивается с какой-то необыкновенной быстротой.
—Сто чертей прохвостам! — кричит Зубов из своей башни.
Он открывает огонь по немецкой батарее. Нас отделяет от нее более чем двухкилометровое расстояние.
Все же я вижу, что один снаряд попал в крайнюю гусеничную машину, ее окутал дым, и вверх полетели обломки. У меня появляется надежда, что немецкие артиллеристы перенесут огонь на нас и это спасет Кривулю. Но немцы не обращают уже никакого внимания на перевал, бьют только по двум нашим БТ, которые теперь мчатся по полю, используя всю свою скорость.
Один танк замер на бегу. Из его башни вырвались клубы дыма. Почти одновременно, одна за другой, вспыхивают две танкетки. Остановился и второй БТ. Кто-то вывалился из его люка. Больше я не мог глядеть в ту сторону и опустил бинокль.
—Наши пошли в атаку! — крикнул Костяхин, смотревший в противоположную сторону.
Зубов, высунувшись из башни своего танка, смотрел туда же. Я заметил на его лице злую усмешку и понял, что эта усмешка относится к врагу.
С высот на шоссе, покачиваясь башнями, шел развернутый строй батальона БТ. Одни танки, достигнув шоссе и сбросив с него немецкие автомашины, волчком вращая башни, вели круговой обстрел. Другие прошли дальше и смешались с нашими танкетками.
Костяхин взмахивает рукой.
—Вперед! — кричит он Зубову.
Мы вскакиваем на танк, и через две-три минуты он выносит нас в долину, к разбитой немецкой батарее. Зубова интересуют результаты его работы, а мне хочется поскорее добраться до наших подбитых машин.
Мимо, натужно воя, проскакивают танки БТ. Это тот батальон, который ударил с высот и смял на шоссе немецкую колонну.
Я вижу командира, по пояс высунувшегося из башни с флажком в руке и наклонившегося вперед, как бы ища себе дорогу. Он напоминает мне полковника Васильева в момент нашей последней атаки под Дубно. В памяти проносятся сказанные им перед атакой слова о чести отчизны, и я забываю обо всем, кроме того, что передо мною враг. Костяхин тоже в каком-то упоении. Его мягкое, доброе лицо, несмотря на улыбку, становится грозным. Укрываясь за башней танка, мы выискиваем цели и указываем на них Зубову, который и сам находит достаточно целей для своей пушки.
Но вот жестокий минометный огонь заставляет нас соскочить с брони танка на землю. Рядом какая-то яма, прыгаем в нее.
Несколько минут мы пролежали в яме, прижимаясь к земле, потом огонь вокруг нас утих, мы подняли головы и стали оглядываться. Танк Зубова был уже далеко, он ушел вслед за другими машинами.
—Удрал, чорт его возьми! — выругался Костяхин. — Наверное, и не заметил, что нас как ветром сдуло с брони.
«Кто же мне теперь оформит сдачу танков? В штабе соединения их не видели и, возможно, никогда не увидят», — думал я, вылезая из ямы.
—Все в порядке, танки там, где им надлежит быть— в бою, — успокаивал меня Костяхин.
Мы шли с ним по полю, на котором наши пехотинцы выстраивали в колонну пленных. К подбитым машинам Кривули и Смирнова подойти было нельзя. Возле них свирепствовал артиллерийско-минометный огонь. А потом над нашими головами стали пикировать «юнкерсы», и нам пришлось скрыться в лесу.
Так и не удалось мне узнать о судьбе своих боевых друзей. Тяжело было покидать их на поле боя в неизвестности, может быть убитых, а может быть раненых. Но что мне было делать? Все мои старания пробраться к подбитым танкам ни к чему не привели. Костяхин торопил меня. Я поехал с ним-единственным свидетелем того, как моя колонна втянулась в бой.
В штабе соединения, когда мы прибыли туда, все рации, державшие связь с полками, передавали приказ о возвращении частей на исходные рубежи. Немецко-румынские войска, форсировавшие Прут и прорвавшиеся к Сорокам, отброшены на двадцать километров, однако соединению приказано ночью отойти за Днестр, в район Котовска. Кажется, это начало общего отхода за Днестр.
Акт приемки начштаба подписал, не говоря ни слова. Почти все, что я мог сообщить ему, он уже знал. Связь в соединении работает прекрасно, управление боем налажено, беда только в том, что танков в частях осталось очень и очень мало. На мой вопрос о ремонтном фонде начштаба ответил коротко и сердито:
—Все, что можно восстановить, уже отправлено в Харьков.
На следующий день я был в штабе армии. Там мне сообщили, что в отношении ремонтного фонда округ запрашивал шифром и уже послан ответ, что ремфонда не имеется.
*****
Вернувшись в Одессу вечером, я попал прямо на совещание, созванное начальником автобронетанкового отдела штаба округа. Представитель фронта, прибывший в округ, передал, что фронту нужны ремонтные летучки. В течение ближайших дней он потребовал от нас не менее пятнадцати летучек.
Но где взять необходимые для выполнения этого заказа трехосные ЗИС-6 и сложные электрозарядные агрегаты и кому поручить работу?
Раздается телефонный звонок. Я беру трубку.
—Говорят из горкома комсомола... Что же вы, товарищи дорогие, забыли о нас, не даете нам обещанных заданий? Бюро горкома поручило мне напомнить вам, что комсомол ждет.
Передаю трубку начальнику отдела и делюсь с ним пришедшей мне в голову мыслью, что для ремонтных летучек можно будет использовать шасси автомашин, имеющихся на Пролетарке и предназначенных для автокранов.
После короткого телефонного разговора начальник отдела объявил нам:
—Замечательно, взялись! — и с улыбкой добавил: — я сам тоже был когда-то комсомольцем.
На этом совещание и закончилось. Начальник приказал мне немедленно мчаться в горком комсомола и помочь ребятам разобраться в технике дела.
Было за полночь. Члены бюро шумно обсуждали задание, наперебой докладывали, где и что можно сделать, где и что можно достать, требовали немедленно вынести решение об укомплектовании штата ремлетучек исключительно комсомольцами. Это, видимо, особенно интересовало собравшихся, как будто ремлетучки уже готовы и ждут только экипажей.
К концу ночи в горкоме собрались секретари заводских комсомольских организаций.
— Давайте чертежи, сейчас же приступим к работе, — заявили они.
Утром, приехав на Пролетарку за шасси ЗИС-6, которые стояли на дворе возле деревообделочного цеха, я застал тут весь комсомол завода во главе со своим новым секретарем — высокой белокурой Верой из отдела технического контроля.
Она стояла в полной растерянности с бумажкой в руке. Теснившиеся вокруг нее ребята и девчата громко выкрикивали свои фамилии. Я спросил, что тут происходит, куда записываются. Комсомольцы примолкли, и Вера сказала, что у нее голова идет кругом: все хотят ехать на фронт, и она не знает, можно ли записывать всех желающих, и что вообще сначала надо решить вопрос, как быть с девушками, потому что они тоже записываются.
Тут опять поднялся страшный шум. Девушки стали кричать, что такая постановка вопроса возмутительна — ясно, что ехать должны все. Я ничего не мог понять, пока не узнал, что Вера начала дело не с того, с чего надо было. Собрав комсомольцев, она сразу же объявила запись желающих ехать на фронт в составе бригад ремонтных летучек. Я сказал, смеясь, что прежде чем ехать на фронт с ремонтными летучками, надо эти летучки сделать и это самое важное.
Когда я уезжал с завода, шасси автомашин уже стали обрастать кузовами, бригада комсомольцев механического цеха возилась с ремонтом старых, кажется, уже брошенных на свалку, токарных станков, инструментальщики изготовляли инструмент, электрики монтировали силовой агрегат, а Вера носилась от одной бригады к другой с планом-графиком в руке, в сопровождении целой толпы старых мастеров и инженеров, своих шефов и консультантов. Над местом сборки машин и станков комсомольцы натягивали огромное полотнище брезента. Решено работать и ночью.
*****
Нашими войсками оставлен Каменец-Подольский укрепленный район Есть опасность прорыва противника
к Одессе со стороны Вапнярки. Это, вероятно, и заставило командование выдвинуть ополченцев на окраину города, чтобы в случае прорыва было кому прикрыть Одессу.
Батальон наших пролетариев расположился на кирпичном заводе, у Лагерного шоссе, и здесь продолжал боевую учебу. Когда я приехал туда, ополченцы метали зажигательные бутылки по макету танка, сложенного из сырого кирпича.
Соскочив с машины, я увидел, как брошенная Разумовским бутылка описала синим дымком неимоверно высокую дугу. Она перелетела через макет танка и скрылась метрах в сорока от него, в глиняном карьере.
После минуты тишины раздался взрыв хохота. Я услышал голос бывшего секретаря комсомольского коллектива Пролетарки Мили Пташного. До войны Миля с первыми весенними проталинами выводил на заводской задворок всех своих комсомольцев на соревнование по метанию гранат, дисков и толканию ядра, упорно отыскивая тех, кто сможет отстоять первенство завода на предстоящих городских соревнованиях.
Теперь он попрекал Разумовского:
—Эх, ты, батя, батя, да объяви ты свои способности до войны, все мировые рекорды по метанию были бы за Пролетаркой.
Антон Васильевич смущенно отшучивался:
—Отстань, Миля, у человека только способности раскрываются, а ты с упреками.
Он взял другую бутылку, и она скрылась в его зажатой ладони. Антон Васильевич покрутил головой и' сказал со вздохом сожаления:
—Опять промажу. Легковата, не слышна в руке, вот в чем дело!
Обступившая его толпа опять закачалась от хохота. Кто-то предложил заряжать для Разумовского специальные бутылки — не поллитровки, а четверти. А Миля, подскочив к хохотавшему командиру, посоветовал ему:
—Товарищ командир, отодвиньте вы эту дальнобойную катапульту подальше. Видите же, что дистанция для него мала.
—Правильно, Миля, — согласился Разумовский. — Как это я сразу не догадался!
Он отошел на десять метров назад и стал поправлять в горлышке бутылки фитиль.
—Эх ты, техника дедовская! — сказал он, зажег фитиль, наклонился, развел руки в стороны, крякнул и метнул.
Эта бутылка тоже упала с перелетом, но уже ближе к макету. На месте ее падения взметнулся букет пламени и дыма, вызвавший радостные крики ополченцев. Оказывается, другие бутылки вовсе не вспыхивали.
—Так вот оно в чем дело! —сам с собой заговорил Антон Васильевич. — Сия воздушная торпеда требует усовершенствования: фитиль мал, потому и не загорается.
Шуток уже больше не слышно было. Все озабоченно завертели в руках бутылки.
—А еще лучше вместо фитиля пристроить фосфорный запал, — сказал один из ополченцев.
Это услыхал присутствовавший на занятиях полковник — начхимслужбы армии.
—Вы говорите — запалы? — спросил он. — Конечно, это было бы лучше.
—Так давайте сделаем, — предложил ополченец.
Этот ополченец был инженер-химик. Полковник тут же предложил ему поехать вместе с ним на один из одесских заводов и договориться там о производстве запалов. Теперь нам многое придется делать самим, так как доставлять вооружение в Одессу с каждым днем становится труднее.
*****
В городе создаются новые воинские формирования. Несколько дней назад казармы имени Котовского, занимающие целый квартал, пустовали: полк, стоявший здесь, ушел на фронт. Ворота были наглухо закрыты. Теперь они открыты настежь, непрерывно пропуская со двора на улицу и с улицы во двор подразделения бойцов в пешем и конном строю.
Я приехал в эти казармы за бензином и долго стоял у ворот, дожидаясь разрешения на въезд. Седеющий лейтенант, которому я предъявил бумажку из штаба округа на право вывоза бензина, потеребив ее култышками пальцев, потерянных, должно быть, в гражданскую войну, сказал, что его полномочий «на такэ дило нехва-тает». Пока вызванный им боец ходил куда-то с моей бумажкой, я коротал время в разговоре с этим ревностно выполняющим свои обязанности лейтенантом. Он отвечал на мои вопросы очень неохотно, прежде чем ответить сурово оглядывал меня с ног до головы. Но все-таки я узнал, что он из Калаглеи, слободы на Днестровском лимане, колхозный бригадир-полевод, в гражданскую войну воевал у Котовского. Несколько дней назад он прочел воззвание областного комитета партии, призывающего к оружию старых бойцов, тотчас достал из сундука свою именную шашку, сел на колхозную кобылу арабской крови и вот приехал сюда, на пункт формирования кавалерийской дивизии.
—Народу насунуло и с Валахии и с Херсонщины хоть другую дивизию формируй, — сказал он мне вдруг шопотом на ухо.
В это время к воротам подъехала строем по три группа конников. Одни были в шлемах-буденновках, другие в кубанках, а некоторые в старомодных каракулевых шапках-колпаках, лихо заломленных набок. Но у всех были одинаковые кавалерийские седла с притороченными к ним тугими скатками сена, и все были в сапогах со шпорами. Впереди ехал пожилой, осанистый, седоусый всадник, при виде которого я подумал: «вот и Тарас Бульба на войну собрался».
—Тут котовцы формируются? — спросил он, козырнув лейтенанту.
Лейтенант ответил на приветствие, щелкнул шпорами, после чего, приняв сразу скучающий вид, лениво протянул:
—А вам на що це надо?
—По воззванию прибыли из сел Молдавка и Буг-ское.
Лейтенант усмехнулся, окинув медленным взглядом конников, и спросил с оттенком снисходительности:
—Чего ж так задержались?
—Седла делали и подгонку амуниции.
Лейтенант покачал головой.