Терапия Психоза: Анализ Случая

Самые специфические случаи обладают наиболее универсальной ценностью.
Лакан, Семинар VI, 11 февраля 1959

Лакан не только предложил радикально новое понимание психоза, но также и заложил фундамент для терапии психоза. Как я уже говорил ранее, такая терапия не означает возможности исцеления психоза, или же, другими словами, утверждения отцовской функции у пациента, у которого она ранее отсутствовала. Нам не стоит надеяться, например, что спустя двадцать лет всё ещё существует возможность именования желания матери, и таким образом учреждения этого желания как запретного и, следовательно, требуемого быть вытесненным.

Насколько нам сегодня известно, символический порядок, лишенный ключевого элемента (Имени-Отца), уже не поддаётся структурным изменениям, но, тем не менее, его можно подпереть или “восполнить” порядком воображаемого. Воображаемое в данном случае выступает как подражание другим, в которое вовлекается психотик, что обычно позволяет ему дожить до 20 или 30 лет без переживания развязывания психоза (психотического “эпизода”). Утрируя можно сказать, что цель терапии в таком случае состоит в возвращение стабильного состояния воображаемого, которое и было для характерным для пациента до развязывания психоза.

В рамках данной работы я не могу предоставить вам детального описания лакановского подхода к терапии психоза, так как это потребовало бы ознакомления со слишком обширным концептуальным полем. Вместо этого я обращусь к краткому описанию истории психотика, который проходил терапию у двух разных психотерапевтов, к случаю прекрасно иллюстрирующему некоторые утверждения Лакана о психозе и возможностях его терапии.

В отличии от случая Шребера, которым занимался Фрейд, данный случай относится к недавнему времени и датируется концом 1960ых началом 1970ых. Также необходимо указать, что я не занимался этим случаем, и решил им воспользоваться, так как в нём можно обнаружить примеры ряда упомянутых тут замечаний. Это небольшое, объёмом в 11 страниц, описание можно найти под названием “Bronzehelmet, or the Itinerary of the Psychotherapy of a Psychotic” [Бронзовый Шлем, или Заметки о Психотерапии Психоза] авторством Jean-Claude Schaetzel [Жан-Клод Шитсель] ⁵⁸. Текст данного случая лишен достаточного объёма информации о биографии пациента, но зато он сильно сконцентрирован относительно того, что имело место во время терапии.

Шитсель называет своего французского пациента Роджером Бронзовымшлемом, что, будучи псевдонимом, связано с тем, что фамилия пациента на одном из славянских языков, от которого она и происходит, звучит буквально как “бронзовый шлем”. Как мы увидим далее эта фамилия, то есть предоставленное отцом имя, играет важную роль в его истории. О семье Роджера со слов Шитселя известно, что его отец позволял своей теще контролировать себя в такой мере, что “отцом” в их семье Роджер считал свою бабушку по линии матери. Когда Роджеру было около 4 лет, его бабушка умерла и отец запил, и позволил своей жене контролировать себя так, как до того его контролировала её мать. Всё свое внимание отец уделял сестре Роджера, которая была старше его на семь лет, а мать уделяла всё своё внимание Роджеру. Рожденный в 1943ем году Роджер не обладал никакой психиатрической истории, также отсутствовали какие-либо упоминания о наличии у него-то трудностей, когда он был ребёнком или же подростком. Только в середине 1960ых, во время обучения в колледже у Роджера начали проявляться свидетельства очевидных нарушений.

Ребёнком Роджер участвовал с сестрой в каких-то “сексуальных играх”, природа которых осталась неясна, и именно перед лицом полового контакта уже будучи взрослым он оказался полностью дезориентирован. Женщина, которая была соседкой Роджера и чей слепой муж недавно умер, пригласила его к себе с очевидно сексуальными намерениями. В момент их сближения Роджер неожиданно в тревоге покидает это здание и отправляется в университет на поиски своего профессора, “чтобы поведать тому о собственном состоянии полного замешательства” (185). Ассистент его профессора, исходя из состояния Роджера направил его к соцработнику, а тот уже в свою очередь направил его к психотерапевту.

Заслуживает внимания то, что из высказываний и действий Роджера в течении терапии имело отношение к его отцу и имени его отца. Он говорил терапевту, что “для отца, в отличии от него, нет имени”. Он называет отца “браконьером”, безпринципным “жуликом”, который хотел использовать сына для того, чтобы тот “стоял на шухере, чтобы не было обнаружено его преступление” (187) — что совсем не похоже на того отца, который должен установить закон, которому должны подчиниться и он, и сын! Следующая ситуация, которая имела место во время терапии и свидетельствует о продолжавщейся всю жизнь Роджера нехватке отцовского внимания и расположения, произошла, когда желая заново построить отношения с отцом и забыть о прошлом, Роджер обратился к отцу со следующими словами: “отцу, чтобы жить, нужен сын, также как и сыну для жизни нужен отец”. Слова ответа его отца были следующими: “Лучше уж бы я завёл пса”.

На первый взгляд, эта попытка восстановления отношений Роджера с отцом не отличается от пресловутых невротических попыткок восстановить связь с отцом, который, по мнению невротика, уделял ему недостаточно внимания, недостаточно его хвалил, или же любил. Но стремления Роджера несут более всеобъемлющий, жизненно важный характер: будучи пренебрежительно отброшенным отцом Роджер решает, что этот “безпринципный” человек, который жил с его матерью не является его настоящим отцом. Он отправляется в архив его округа, чтобы своими глазами увидеть имя того мужчины, который был указан в свидетельстве его рождения и сертификате о браке его родителей, то есть чтобы убедиться в имени собственного отца. Но, несмотря на то, что он увидел, у него остаются сомнения в том, что было записано черным по белому, или что у того негодяя, который жил с его матерью, было такое же имя, то есть он остался неуверен в том, что был сыном этого мужчины. Для него стало жизненно необходимо выстроить отцовскую генеалогию, чтобы найти собственную идентичность и собственное место чьего-то сына. Невротик может желать (в действительности, любого) другого отца, или чтобы его отец был или стал другим, но обычно он не задаётся подобным образом вопросом о том, кто был его/её действительным отцом ⁵⁹.

В данном случае мы видим крайне буквальное выражение того, что отец, каким мы его понимаем в нашей культуре, это функция символического, а не биологического (реального, физического, генетического) порядка. Отец — тот, кто играет очень специфическую роль в жизни ребёнка, а не тот, чьё имя просто записано на листе бумаги, сколь бы официальным этот лист бумаги ни был. Очевидно, что какой-то мужчина послужил рождению Роджера, но тот тем не менее ощущал себя ничьим сыном, считал что у него нет отца.

Ощущая эту необходимость в идентичности, Роджер в итоге придумывает для себя “тайное имя, которое наконец-то позволит ему жить” (198). Он считает, что может быть рождён от себя и терапевта, и придумывает имя состоящее из букв его имени и букв фамилии терапевта (итоговое слово, тем не менее, стало простой анаграммой имени терапевта), и записывает это имя на листе бумаги, который он считает его действительным свидетельством о рождении (французское act de naissance также может значить и (ф)акт рождения), оставляет его в проёме в фундаменте дома его родителей, который в последствии заделывает. Восторг, испытаный им в тот день, был неописуем. Лишь имя может породить субъекта, выделить ребёнку место для жизни в этом символическом мире фамильных древ и генеалогий. У Роджера же этого места не было, а носимое им имя, Бронзовый Шлем, по его мнению не могло быть его именем, так как его отец предпочёл бы ему пса.

В течении двух лет Роджер механически посещает каждую встречу с его первым психотерапевтом, и приносит ему уйму различных текстов — он записывал и запоминал свои сны, и наизусть декламировал их своему терапевту. (Столь продуктивная “буквальная” деятельность очень характерна для психоза). Терапевт поддерживает эту деятельность Роджера и позволяет ему в течении длительного времени рассказывать свои сновидения, но, однажды, когда Роджер говорит о сновидении, в котором он сидит в золотой клетке “усыпанной розами, на которую смотрит его терапевт” (186), терапевт спрашивает не является ли этот образ отражением текущей жизни Роджера: возможно, он смотрит на мир из яркой золотой клетки, а его терапевт им восхищается.

Не касаясь вопроса основательности и обоснованности такой интерпретации, важно сразу же указать на произведенный ею эффект: она привела к развязыванию психоза. Терапевт, посредством такой интерпретации, говорит Роджеру о том, что в его сновидении присутствует неизвестное ему значение, тогда как до этого момента тот воспринимал сновидения как набор красивых образов и приятных ему историй. С помощью такой интерпретацией терапевт пытается занять место не свидетеля, добровольного хранителя сновидений, записей и мыслей пациента, но место Другого, место определения значения.

В работе с невротиками, как мы увидим в дальнейших статьях, терапевту необходимо занять место Другого, способного услышать в речи невротика нечто такое, что сознательно в ней не подразумевалось. Именно таким образом осуществляется проблематизация значения, благодаря чему пациент(ка) начинает понимать, что он(а) не всегда знает, что говорит. В случае невротика это место Другого существует, и психотерапевт старается его занять, если он с самого начала не был помещён на это место самим невротиком. Следовательно это вмешательство терапевта Роджера можно понять как попытку занять символическую роль, которой нет. Терапевт пытается выйти за рамки оси воображаемых отношений, на которой и располагалось всё что происходило с Роджером в терапии, и ввести нечто в “символическое противостояние” (Ecrits, 577/217) с воображаемым.

В рамках Схемы L Роджер и его терапевт находились на разных концах оси воображаемого, единственной наличествующей в их отношениях оси (Диаграмма 7.4). Но терапевт невольно пытается занять в символическом позицию противоположную субъекту (Диаграмма 7.5), хотя в данном случае такого субъекта нет.

Диаграмма 7.4

Диаграмма 7.5 Схема L

То есть он пытается занять место на символической оси, тогда как для Роджера нет ни субъекта, ни Другого ⁶⁰. Вместо субъекта, держащего ответ перед Другим, мы тут сталкиваемся с провалом. В отсутствии субъекта значения, субъекта уходящего корнями в установленное отцовской метафорой значение, Роджеру из-за данной интепретации приходится приписывает угрожающее её значение всем тем вещам, которые до интерпретации терапевта, им не обладали. Молоток, который был нечаянно оставлен в приёмной терапевта, неожиданно наводит Роджера на мысль о том, что по мнению терапевта у него “съехала крыша” ⁶¹. Название статьи с обложки журнала, оставленного в приёмной, “Не сошли ли студенты с ума?” (посвященной росту недовольства среди студентов), приводит Роджера к мысли о том, что это вопрос непосредственно связан с ним, и что его задали именно ему. Другими словами, интерпретации начали убедительно предъявлять себя Роджеру, у него начался бред.

Следует понимать, что хотя Роджер и пытался сделать из своего терапевта отцовскую фигуру с помощью анаграммы его имени, тем не менее Шитселю (второму его психотерапевту) он говорил, что первый его психотерапевт “был ему как мать”. Однажды он даже пытался оставить у него фотографию своей матери, чтобы тот хранил её у себя и, возможно, чтобы тот догадался, с кого ему стоит брать пример. Роджер пытался создать собственную новую генеалогию, в которой бы нашлось место или роль и для него, но он не пытался выдвинуть своего терапевта на роль символического отца, скорее он пользовался им как поддерживающей материнской фигурой. Присутствие терапевта обладало для Роджера успокаивающим эффектом, пока тот не попытался стать кем-то подобным символическому отцу, пока он не попытался “расположиться в третьей позиции в этих основанных на воображаемой паре a-a’ [эго и альтер-эго] отношениях” (Ecrits, 577/217). Лакан называл такого отца Un-père, “Отцом вообще” ⁶². Такая роль подразумевает не просто какого-то старого мужчину, но такого мужчину, который вмешавшись в диадические отношения (обычно матери-и-ребёнка) установил подлинно символические отношения с психотиком.

Именно столкновение с Отцом вообще, с Отцом как сугубо символической функцией ⁶³ (что часто имеет форму столкновения с человеком, любого пола, который занимает или пытается занять эту символическую позицию) и приводит к развязыванию психоза, к психотическому расстройству. Лакан выводит из этого базовое положение, предлагая искать подобного рода драматическую встречу с Отцом вообще в начале каждого случая развязывания психоза где бы она ни была, например, в случае “только что родившей ребёнка женщины, это может быть лицо её мужа, [в случае] исповедующегося в своих грехах человека — это его исповедник, [в случае] влюбленной девушки — это её встреча с отцом её молодого человека” (Ecrits, 578/217). Встреча с Отцом как именно символической функцией может происходить и без посредничества другого человека, как, например, в случае мужчины, который узнает что он станет отцом, или что он вынужден занять роль социальной/политической/юридической отцовской фигуры (как, например, Шребер).

Одним из непосредственных последствий такого столкновения для Роджера было намерение найти новое имя, новое тайное имя, благодаря которому он сможет обрести существование. Первое тайное имя, которое было им сочинено на основе имени его психотерапевта, оказалось не достаточно основательным для того, чтобы Роджер мог ответить “Я тут!”, когда посредством интерпретации терапевта он оказывается на месте субъекта символического порядка, то есть субъекта означающего. Когда его призвали стать субъектом языка, то есть субъектом способным нести ответственность за скрытый смысл его собственных сновидений, его тайное имя было разрушено. Роджер логически решает, что для поисков нового имени ему нужно найти имя аналитика его терапевта, или же его духовного или символического отца, но это ему не удаётся. Далее он решает пообщаться с наиболее известным и “именитым” профессором из его университета, но ему советуют продолжить терапию, в этот раз уже с самостоятельно им выбранным терапевтом.

И Роджер решает пойти на терапию к Жану-Клоду Шитселю, хотя и неизвестно почему-то именно к нему, хотя это может быть связано с тем, что фамилия терапевта созвучна тому прозвищу, которым Роджер наделил свою столь любимую отцом сестру. До их первой сессии Шитселю удаётся ознакомиться с презентацией случая Роджера его первым терапевтом, благодаря чему он понимает, что Роджер психотик, что он склонен к бреду, и считает невероятно важной свою сновидческо-литературную деятельность. Шитсель всегда принимает тексты Роджера, всегда позволяет ему пересказывать сновидения, но при этом отдаёт предпочтение в своих вмешательствах “небрежным замечаниям” Роджера, которые предшествуют или же следуют после того, как Роджер занимает на своё место на кресле, а также вероятно случайным комментариям Роджера о сновидениях, которые отсутствуют в письменной версии, предварительно врученной терапевту. Очевидно, чувствуя себя непринужденно в компании с Шитселем, Роджер говорит следующее: “Слова пугают меня. Я всегда хотел писать, но никогда не мог ничего описать… Мне казалось, что слова ускользали от меня… И я решил, что если запишу все неизвестные мне слова, найденные мной в словаре от А до Я, то я смогу пользоваться ими и говорить всё, что захочу”(190-91). Конечно же, Роджер не мог справиться с их “использованием”, то есть остановить их “ускользание”, поскольку у него отсутствовал тот узел, что связывал слова и вещи, или, точнее, означающие и означаемые. В отсутствии фундаментальной точки стежка, связывающей имя отца или же его “Нет!” с желанием матери, слова и смыслы, а также означающие и означаемые подвержены бесцельному движению. Роджер чувствовал себя в некоторой степени в безопасности, когда записывал слова, поскольку письмо, похоже, позволяет некоторым образом зафиксировать, заморозить смысл, но речь он считал опасной, поскольку её смысл более скользящий, и ему казалось, что он не может схватить, удержать его.

Шитсель очень терпелив по отношению к Роджеру, и благодаря тому, что он уделял внимание его спонтанным комментариям, а также тому, что он помнил и возвращался к тем словам Роджера, которые тот использовал на их первых встречах, Роджер начинает считать его “человеком, с которым он может говорить” (191). К этому времени Роджер практически перестал пересказывать свои сновидения, понимая что, в отличии от его первого терапевта, Шитсель не будет подрывать смысл сказанного им, выявлять или же намекать на то, чего он не подразумевал.

Шитсель совершил очень важное вмешательство в ответ на рассказанный Роджером сон о “человеке из 203ей”. Это число, “двести три” (deux cent troix), на французском звучит идентично “двум без трёх” (deux sans troix). Памятуя о неудачной попытке введение троичной позиции посредством интерпретации, совершенной первым психотерапевтом Роджера, Шитсель говорит следующее: “Есть два без третьёх”, — указывая на то, что это позволено, и что терапевт не будет пытаться в отношениях в Роджером занять позицию Отца вообще, что ему достаточно диадических отношений на подобие отношений матери и ребёнка. Спустя мгновение молчания Роджер отвечает ему: “Это похоже на мои отношения с матерью… Я всегда был рядом с ней, как если бы у меня не было отца” (193).

У Роджера действительно был реальный (биологический) и воображаемый отец, но не было отца символического, такого который бы мог установить закон, сказав: “Твоя мать теперь тебе не доступна, она — моя. Иди и найди себе свою женщину”. В течении всего детства Роджера было двое, но не было трёх, и сейчас уже поздно вводить из-вне эту третью позицию, так как это приведёт к бреду и суицидальной депрессии. Имя отца, как и отцовский запрет, никогда не были приняты Роджером, или же так и не были на него наложены, и потому место Другого так и не заявило о себе. Первичное вытеснение так и не произошло, и потому в истории Роджера мы сталкиваемся с тем, что Лакан называл форклюзией имени отца или же “нет!” отца. И хотя само понятие “форклюзия” подразумевает некое активное действие, некое отбрасывание, в случае Роджера мы видим распространенную ситуацию отсутствия отцовского запрета, что не приводит к записи или же возведению отца в символического Другого. Роджер не отказывался от того, чтобы его отец играл символическую роль, скорее у него не было возможности ни отказаться, ни принять это. И, более того, он безрезультатно стремился заменить имя своего отца именем кого-то другого (его терапевта или же “именитого” профессора), но ни одно из них не клеилось — не существует возможности сделать то, для чего нет никаких условий. Он безрезультатно обращался к Имени-Отца, но ничто не могло ему ответить. Терапевту, в таком случае, не стоит надеяться на введение третьего измерения, и ему стоит сосредоточиться на действующем в данном случае регистре воображаемого, и постараться сделать насколько это возможно максимально крепким и основательным.

Что же это означает в случае Роджера? Он говорил Шитселю, что хочет “понять что же с ним произошло” (193). Именно на это психотерапевт и может надеяться в работе с психотиком — помочь ему/ей сконструировать понимание, построить мир смысла, в котором он(а) сможет найти себе место для жизни. Смысл связан с регистром воображаемого, и это именно тот уровень, на котором психотик может успешно участвовать в терапии. В случае невротиков терапевту приходится работать над тем, чтобы они не понимали всё так быстро, так как они видят то, что хотят видеть, и понимают то, что нравится им понимать. Поскольку эго пересобирается или же перекристаллизируется вокруг каждого нового смысла, любого нового понимания, терапевт старается не доверять сразу всей этой смыслообразующей деятельности невротика, надеясь таким образом задействовать бессознательное, а не эго. Но в случае психотика психотерапевт должен заниматься именно этой смыслообразующей деятельностью, так как он только с эго и может иметь дело — терапевт должен помочь психотику создать у него чувство себя, которое бы определяло то, кем является психотик, и каково его место в этом мире.

Хотя Роджер и страдал от бредовых идеи после интерпретации, предложенной его первым психотерапевтом, это в итоге не привело к созданию новой космологии или мировоззрения, как это было, например, у Шребера. Бредовые идеи, будучи не остановленными психотерапевтом, в итоге могу привести, для чего могут потребоваться годы, к образованию того, что Лакан называет “бредовой метафорой” (Ecrits, 577/217), новой точки отсчёта, от которой психотик отталкивается в определении смысла всего в мире ⁶⁴. В случае Роджера этой точкой отсчета могла стать бредовая генеалогия, которая бы поясняла, что Роджер в действительности является сыном Бога (если не его женой), что его матери и отцу было предназначено встретиться, и тд. Лакан говорит о таком новом мировоззрении как о бредовой метафоре, поскольку оно подменяет собой отцовскую метафору и некоторым образом прочно связывает слова и их значения. Шреберу, например, понадобилось несколько лет для того, чтобы создать новую идиосинкратическую космологию, и в конечном результате он обрёл стабильный мир значений, хотя и не всеми разделяемый, в котором для него было зарезервировано отдельное место. В итоге Шребер добился обретения собственного места в созданном им мире. Лакан говорил об этом, как о “терминальной” точке “психотического процесса” Шребера (Ecrits, 571/212).

Как мы увидим далее в главе о перверсии, отцовская метафора выступает в качестве принципа объяснения, поясняя желание Другого благодаря которому мы и появились на свет (как субъекты мы рождаемся из желаний наших родителей, а не из их тел), а также причину нашего появления, почему родители хотели нас, насколько сильно они хотели ребёнка и тд. В отсутствии такого принципа объяснения психотик пытается с помощью бредовых образований создать свой собственный пояснительный принцип.

Бредовая деятельность Роджера обрывалась, в основном, вмешательствами его психотерапевта. Шитсель помогал Роджеру создать такие смыслы, которые бы поддерживали его в жизни, но при этом не вели к созданию целой космологии, как это было у Шребера. Шитсель не описывает нам саму эту систему смыслов, поскольку его описание случая включает только два года работы, но тем не менее проводимые им вмешательства могут послужить нам хорошим примером. Более обширное обсуждение лакановского подхода в отношении психоза требует обсуждения более теоретического материала, в частности, это потребовало бы от меня описания и объяснения природы того рода вмешательств, которые Лакан рекомендовал в отношении пресечения галлюцинаторной деятельности и помощи в создании новой системы смыслов. Этот материал будет представлен мной в продолжении к этой книге.

Очевидно, что нам еще есть что сказать о Роджере. Например, я так ничего и не сказал о том, что его проблемы проявились при возможности сексуального контакта с женщиной (чей слепой муж недавно умер). Связано ли это затруднение Роджера с его детскими сексуальными играми с сестрой, то есть с той девочкой, которая была для него единственной связью с отцом? Также я не касался тут вопроса феминизации. Но, похоже, что текст Шитселя не предоставляет нам достаточного материала для обсуждения таких вопросов. Данный случай в основном служит иллюстрацией того, что подразумевается форклюзией Имени-Отца, а также помогает нам понять то радикальное различие роли терапевта, которое имеет место в случаях лечения психоза и невроза.

От Отца к Худшему

В последнее время историки и социологи говорят об упадке отцовской функции в западной культуре, хотя к таким утверждениям нельзя не относится скептички, ведь уже в античных комедиях Плавта и Теренция образы отцов напоминают нам о том, что мы видим сегодня. Но, тем не менее, изменения в семейной структуре (рост количества неполных семей), а также идеологические и дискурсивные перемены в отношении сексуальных ролей свидетельствуют о том, что значение мужчины в семье и символическая роль отца повсеместно оспариваются.

Всё больше незамужних женщин сознательно заводят детей, демонстративно отвергая важность триангуляции (например, введения третьей позиции в диадные отношения матери-и-ребёнка, внешнего символического Другого; или же института отцовской метафоры), также растёт количество лесбийских пар, отвергающих или же умаляющих значение отца. В сочетании с фактическим ростом числа разводов, и соответствующим ростом числа детей, воспитанных только матерями, а также учитывая рост антиавторитарного отношения к детям среди мужчин (что, несомненно, хотя бы частично связано с современными феминистскими дискурсами), то можно предположить, что отцовкая функция в определенных социальных средах находится в опасности исчезновения.

Лакан не говорил об исключительной значимости отцовской функции (утверждении отца как властной фигуры по ту сторону от матери) для семейной структуру. Его дискурс не имеет отношения к дискурсу “семейным ценностям”, сталкивающему Дэна Куэйла с Мёрфи Браун ⁶⁵. Также Лакан не говорит и о необходимости поддержки отцовской фигуры в нашем обществе, но предупреждает о том, что списывание отцовской роли, разрушение нынешней отцовской символической функции, не приведёт ни к чему хорошему. Последствия такого отвержения приведут к чему-то более худшему, и увеличат количество случаев психоза. Именно это Лакан и подразумевал среди прочего в названии своего семинара 1971 года “… ou pire” (“… или худшее”), одним из вариантов пропущенного слова было père (отец). Если мы посмотрим на отцовскую функцию как на меньшее из двух зол, тогда увидим, что отвергать её значит отдавать своё предпочтение чему-то худшему.

Возражение Лакана дискурсам поддерживающим списание отцовской функции могло бы звучать следующим образом: “Может ли, в отсутствии отцовской фигуры, быть предоставлено нечто подобное отцовской метафоре, что смогло бы обеспечить наличие фундаментальной связи между означающим и означаемым, языком и значением? Если же это возможно, то каким образом? Если же нет, то существуют ли иные пути триангуляции диадных отношений, которые могли бы предотвратить психоз? Как это может быть обеспечено без поддержки символического порядка и его способности вмешиваться в воображаемое, мир конкуренции и войны? Не должен ли один из полов играть роль представителя Символического?”

В отсутствии других способов достичь этого, которые могли быть редоставлены также и лакановской школой, практика, основыванная на подобных дискурсах, рискует привести к распространению психоза. ⁶⁶

Примечания:

1. Например, в работе Фрейда “Женская Сексуальность” (“Female Sexuality”, Collected Papers V, 256) Стрейчи переводит его как “paternal agency (отцовская инстанция?)” (SE XXI, 229). В Семинарах III и XX (стр. 91) можно найти выражение fonction du père (“отцовская функция”).
2. Стоит также отметить, что le nom du père также значает имя, данное ребёнку отцом, то есть имя пришедшее от отца, объявленное им имя. Символическая функция отца, как утверждали некоторые феминистки, никоим образом не исключает и, по крайней мере, намекает на избыточность отцовской функции как источника любви и поддержки
3. Действительно, форклюзия — это функция, и как таковую мы не можем строго описать все возможные “условия” или семейные схемы, которые дают для неё повод. Те же, которые не прочь соскользнуть на позиции психологизма, где бы они “блуждали подобно потерянным душа от матери фрустрирующей до матери удушающей” (Ecrits, 577/218), и когда они пытаются определить роль отца (“отца-тирана, беззаботного отца, всевластного отца, униженного отца, жалкого отца, отца, который любит дом, отца в загуле” [Ecrits, 578/218]), то обычно пренебрегают ролью, которая предоставлена матерью для отцовского слова и власти, другими словами, “местом, которое она, содействуя закону, оставляет за Именем-Отца”, а также собственным отношением отца к закону.
4. Нам всем знакомы такие семьи, в которых мать преобладает над слабым отцом, собственно, таким образом можно описать обычную еврейскую семью. Но, тем не менее, это не свидетельствует о невыполнении отцовской функции в таких семьях. Мать может подавлять отца, но в то же время и выделять ему определённый вес в семье, например, ворча на него: если он является источников столь многих проблем, то, по меньшей мере, он всё же остаётся некой силой, с которой стоит считаться. Для того, чтобы исключить отцовскую функцию, должно произойти более обширное устранение отца матерью.
5. ”An Introduction to Lacan’s Clinical Perspectives”, Bruce Fink, Richard Feldstein, Maire Jaanus, eds. Reading Seminars I and II: Lacan’s Return to Freud (Albany: SUNY Press, 1996), 242.
6. Такое отстаивание позиции в отношении того, что не все галлюцинации подобны, вместо того, чтобы указать на то, что галлюцинаций недостаточно для вынесения диагноза о психозе, может показаться “сугубо терминологической проблемой”. Но мне кажется возможной политическая уловка, учитывая стигматизацию галлюцинаций (то есть этого автоматического объединения галлюцинаций с психозом, что имеет место как в общественном сознании, так и в умах многих аналитиков), состоящая в том, чтобы привести достаточно осторожное описание и пояснение феномена галлюцинации, для чего психоанализ обладает всем необходимым. Пока кто-либо может быть скомпрометирован ввиду “галлюцинаций” (то, с чем не приходится иметь дело многим французским аналитикам), терминологическое различие между bona fide галлюцинациями и непсихотическими галлюцинациями может быть полезным.
7. Лакан на Семинаре XXII, RSI, говорил: “Тем не менне, это различие между верой в симптом и верой симптому очевидна. Именно этим и учреждает различие между неврозом и психозом. Психотик не только верит в голоса [который он/она слышит], он/она также верит самим голосам. Всё напрямую зависит от этого разделения” (21 января 1975, перевод с французского — автора). Также стоит ознакомиться с Feminine Sexuality, ed. Juliet Mitchell and Jacqueline Rose (New York: Norton, 1982), 170; Colette Soler, “Quelle place pour l’analyste?” Actes de l’Ecole de la Cause freudienne 13, L’expèrience psychanalytique des psychoses (1987), 30.
8. Лакан утверждал, что все мы воспринимаем реальность через линзы своего (фундаментального) фантазма. Но тогда возникает вопрос, может ли аналитик лучше чем анализант “знать как всё действительно обстоит”, “знать что реально, а что нет”? Лакановский психоанализ определенно не является господским дискурсом, хотя аналитик и считается некоего рода знатоком реальности. В курсе собственого “обучающего анализа” аналитик не изучает ничего о том, что реально, а что нет, но узнаёт о своем собственном фантазме (даже если он был изменён) и о том, как не позволять фантазму вторгаться в его работу с пациентами.
9. Тут будет полезен Семинар III. Также стоит обратить внимание на некоторые наблюдения Лакана в Ecrits (576/216): “Факт совместимости [коллективного] помешательства [включающее в себя веру в такие вещи как свобода или Санта Клаус] с тем, что называется правильным порядком, очевиден, но это на даёт права психиатру, даже если он является психоаналитиком, доверять его собственной совместимости с этим порядком, то есть считать, что он обладает адекватным представлением о реальности, в отношении которой его пациент кажется неадекватен. В таких условиях, стоило бы исключить эту идею [реальности] из его представлений об образованиях психоза, что вернуло бы нас обратно к целям этого лечения”.
10. Лакан говорил: “Уверенность для нормального субъекта, понятное дело, совсем не типична” (Семинар III, стр. 100), — уверенность не типична для невротика. Лакан вспоминал “знаменитую историю о ревнивце [нормальным, согласно Лакану], которые преследует свою жену до двери той комнаты, в которой она заперлась с любовником”, после чего он продолжает сомневаться в том изменяет она ему или нет, и происходит ли это или нет. Психотик, напротив, уверен без каких-либо доказательств.
11. К ознакомлению — Daniel Paul Schreber, Memoirs of My Nervous Illness (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1988) [прим. пер. а также все последующее множество посвященных Шреберу работ]
12. О страхах, скрывающих желание, можно прочесть в SE X, 180.
13. О чем свидетельствует, например, случая Человека-Крысы (SE X): он говорил о голосах, которые приказывали ему, например, перерезать себе горло.
14. Смотрите “Стадия Зеркала как Образующая Функцию Я”, а также последний пересмотр теории о стадии зеркала в Семинаре VIII, Перенос.
15. Более детальное обсуждение вопроса эго можно найти к книге Bruce Fink, The Lacanian Subject: Between Language and Jouissance (Princeton: Princeton Univercity Press, 1995). Лакан недвусмыленно связывает альтер-эго с “непрерывными комментариями к существованию” (Семинар III, стр. 258)
16. Говоря об этом я не имею ввиду термин “самость” в том виде, как его используют другие теоретики. Я говорю о том, что то, что в просторечии обычно описывается как собственная “самость”, более или менее идентично эго, каким оно понимается в психоанализе Лакана
17. Фрейд в “Я и Оно” предлагает как минимум 4 описания эго, два из которых похоже определяют эго объектом: (1) проекция поверхности тела, и (2) осадок или отложение отвергнутого объекта-катексиса, то есть первых идентификаций. Два других описания определяют эго агентом: (3) представитель реальности, и (4) та часть оно, которая была особым образом преобразована, то есть десексуализирована. Несомненно эти четыре определения соответствуют одной и той же “вещи”, и Лакан ясно указывает на то, что первые два критичны для эго, в то время как последние два — нет.
18. Поскольку для появления эго требуется язык (Cеминар VIII), то неудивительно что язык и создаёт возможность самосознания, а не наоборот. Язык, в конце концов, и позволяет нам говорить о чем-угодно как об объекте, говорить о самом говорении, мыслить о мышлении, и тд. Провокативное обсуждение феномена “само-сознания” можно обнаружить в Семинаре II (стр. 69-73), где Лакан сравнивает его с камерой, которая делает снимки озера с утра до вечера, а также в Семинаре III (стр. 68), где Лакан говорит о слуховых галлюцинациях в связи с более распространенным опытом произнесения слов про себя.

Мои представления о само-сознании было бы познавательно сопоставить с теорий Джулиана Джейнса (Julian Jaynes) о происхождени сознания, которая была представлена в её книге The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind (Boston: Houghton Mifflin, 1976; rpt. 1990). Несмотря на необходимость локализации всего в правом или левом полушариях мозга, и будучи абсолютно незнакомой с известной работой Лакана о стадии зеркала, Джейнс, тем не менее, понимает важность языка (и даже метафоры) в возникновении сознания в человеческой истории и способности каждого ребёнка обрести самосознание. Джейнс также является одним из немногих современных психологов, который