Французский луковый соус и устранение негативных последствий

Шеймус

Настоящее

Я смог снова взять в руки письмо отДжастин только через три дня. Сейчас пятница, ночь, или, вернее, субботнее утро — недавно пробило час после полуночи. Я выпил несколько бутылок пива и не хочу принимать снотворное. Мне неспокойно и хочется чем-нибудь заняться. Сначала я ходил из угла в угол в гостиной. Но очень скоро у меня заболели ноги. Потом смотрел кино по Netflix, но оно было настолько неинтересное, что через тридцать минут после его окончания, я не могу вспомнить сюжет. Затем я доел раскрошенные чипсы, макая их в остатки французского лукового соуса из холодильника. Срок годности у соуса истек на прошлой неделе и, наверное, мне придется побегать в туалет. Это было не самое умное решение, но я виню во всем алкоголь.

Мне очень нужно чем-нибудь занять себя.

В этот момент мой взгляд падает на … письмо от Джастин.

С него на меня все также хмуро смотрят мое имя и адрес.

Я хватаю его с края стола и иду на кухню, чтобы выбросить в мусорное ведро. Письмо приземляется на все еще мокрую кофейную гущу и практически пустую упаковку из-под соуса. Я наблюдаю за тем, как белая бумага жадно впитывает в себя влагу, отчего одна сторона становится коричневой, а другая покрывается застывшими пятнами жира.

Удовлетворившись его внешним видом, я возвращаюсь на диван и начинаю переключать каналы по телевизору. Это бесполезное занятие отвлекает меня всего на пять секунд, после чего я возвращаюсь на кухню и достаю «униженный» конверт из мусорной корзины. Смахнув рукой кофейную гущу, я вытаскиваю письмо и бросаю конверт обратно в кучу будущего компоста.

Письмо — это всего один-единственный листок не разлинованной бумаги. Каждое слово выведено уверенной рукой, с нажимом. Сама бумага выглядит обычной, но гладкая текстура намекает на ее высокое качество. С правой стороны, она сухая и чистая, а с левой покрыта просвечивающими пятнами всевозможных коричневых оттенков. Тем не менее, прочитать написанное можно.

Бумага недостаточно мокрая, чтобы с нее капало, однако, я зачем-то подхожу к раковине. Наверное, мне просто нужно опереться хоть на что-нибудь, чтобы сохранить равновесие и здравый ум.

Дорогой Шеймус,

Сразу перейду к делу, чтобы не мучить тебя.

За год до рождения Киры Миранда была беременная. Но она не сообщила тебе об этом, потому что не хотела еще одного ребенка. Никогда не забуду, что она тогда сказала: «Я уже родила Шеймусу двоих и не собираюсь проходить через это дерьмо еще раз. В пятницу меня не будет, отметь это в моем расписании и подпиши как «устранение негативных последствий». Вот, что она заявила, когда я передала ей телефонное сообщение с напоминанием о приеме у доктора. Оно было из частной клиники, предоставляющей услуги по прерыванию беременности. Я узнала ее по названию, которое мелькало в новостях за пару лет до того, как ужесточили законы.

Миранда сделала аборт, а потом провела выходные на курорте в Малибу. Не знаю, что она тогда соврала тебе.

Мне жаль,

Дж.

Я бы мог сказать, что эта новость причинила мне сильную боль. Но для этого нужно чувствовать. А я ничего не чувствую. Кровь застыла у меня в венах. Сердце перестало биться, решив, что делать это больше незачем. А нервная система устроила бойкот, лишив меня возможности думать и двигаться.

Мое тело и разум будто контузило и теперь я вынужден осознавать ее поступок шокированным измененным сознанием. Постепенно я прихожу в себя, думая лишь о мести. Мне хочется лишить Миранду жизни, за то, что она убила моего ребенка.

От злости мне становится тяжело дышать. У меня начинается клаустрофобия. Я должен выйти на улицу.

Снаружи значительно прохладнее, чем внутри, но это не помогает охладить эмоции. Они словно разъедают мне внутренности. Пируют и обжираются, пока я не превращусь в оболочку, под которой нет ничего, кроме ярости.

Во мне поднимается волна паники и очень хочется поговорить с Фейт. Наплевать на Миранду и ее частного детектива, если он все еще следит за мной.

— Да пошла ты на хрен! — кричу я, спускаясь по лестнице. — Да пошла ты на хрен!

Я стучусь в дверь Фейт. Звук выходит громким из-за того, что в такой час очень тихо и потому, что у меня тяжелая «сердитая» рука.

— Она больше тут не живет, — совсем близко произносит чей-то тихий спокойный голос.

Настолько близко, что я вздрагиваю. Это оказывается женщина из первой квартиры, Хоуп. В этот момент до меня доходят ее слова.

— Что? — восклицаю я, спрашивая и отрицая ее заявление одним словом.

— Девушка, Фейт, она уехала несколько дней назад. — Голос Хоуп звучит довольно грустно, но в то же время бесчувственно, как будто все ее эмоции заперты где-то глубоко внутри.

Она сидит на земле перед открытой дверью своей квартиры и курит. Я останавливаюсь в нескольких шагах от нее, помня, насколько робкой и боязливой она была в тот единственный раз, когда мы общались.

— Куда она уехала? — спрашиваю я.

Женщина пожимает плечами и делает длинную затяжку. От этого у нее раздуваются щеки и, кажется, что кожа вот-вот лопнет.

— Она сказала вам, что уезжает? — обличительным тоном произношу я, как напыщенный подросток, который сомневается в том, что ему сказали.

Мой голос не меняет ее поведения. Она не становится менее робкой или более дружелюбной. Хоуп просто кивает, продолжая делать затяжку за затяжкой, как будто от этого зависит ее жизнь.

Я раздраженно качаю головой, недовольный ее молчаливым ответом, а потом поворачиваюсь и направляюсь к лестнице.

— Она единственный человек, с которым я разговариваю, помимо миссис Липоковски, — внезапно произносит Хоуп. — Фейт. Мой единственный друг.

«Может, если бы ты была чуть более нормальной и иногда выходила из квартиры, то и люди чаще общались бы с тобой», — хочется сказать мне, но я тут же понимаю, что это говорит моя злость.

— Да, Фейт была особенной, — в конце концов, отвечаю я.

Хоуп не соглашается. И не отрицает. Она просто смотрит на меня мертвыми глазами, а потом спрашивает:

— Мне нужно сходить в магазин. Не хотите пойти со мной? — Я знаю, что эта женщина не будет разочарована, если я откажусь и не будет рада, если соглашусь. Оба эти ответа не вызовут у нее никакой реакции.

Отсутствие давление — вот одна из причин, почему я все же говорю «да». Ну а вторая заключается в том, что у меня закончилось пиво. Я проверяю есть ли в кармане деньги и ключи и киваю.

Хоуп молча заходит в квартиру, обувает потрепанные грязные шлепки и хватает с полу кошелек. Я обращаю внимание на то, что она не берет ключи, которые лежат рядом с довольно большой стопкой почтовых конвертов.

Когда женщина начинает закрывать дверь, я спрашиваю:

— А вы не хотите взять ключи.

— Нет, — вежливо отвечает она.

— Но вы же не сможете вернуться, — предупреждаю я. Складывается ощущение, будто я разговариваю с ребенком.

— Я никогда не запираю дверь. У меня нечего воровать.

Я мог бы поспорить с ней. Все-таки мы живем не в маленьком сельском городке и преступления довольно обычная вещь. Но я молчу, понимая, что она взрослая женщина. Хотя, чем дольше я с ней общаюсь, тем больше сомневаюсь в ее психическом здоровье. В социальном плане, она очень необщительная. Судя по всему, Хоуп отшельница, но я не знаю, чем это вызвано. Несмотря на то, что я чувствую себя очень неловко рядом с ней, одинокое времяпровождение в квартире сведет меня с ума. Поэтому я иду в магазин со своей сумасшедшей соседкой в два часа утра.

Мы идем молча. Она медленно передвигает ноги, подстраиваясь под мой темп. Я ценю это, о чем и говорю ей.

Хоуп никак не реагирует на мои слова, да я и не ожидал этого от нее.

В магазине я покупаю упаковку самого дешевого пива и вяленое мясо, а потом говорю соседке, что подожду ее на улице.

Она появляется минут через пять, согнувшись под весом четырех пакетов.

— Давайте я помогу вам, — предлагаю я.

Хоуп вручает мне одну из сумок, наполненную консервными банками с супом, венскими сосисками и фасолью. Я беру ее в одну руку со своим собственным пакетом.

Пока мы идем, я присматриваюсь к содержимому других сумок: сигареты, чипсы, каша, хлеб и молоко. Она покупает еду в круглосуточном магазине. Не знаю почему, но мне грустно за Хоуп. Ее отклонение не дает ей шансов на нормальную, сбалансированную жизнь. Не говоря уже о том, что это далеко не здоровая еда. А потом я смотрю на свой собственный пакет и, вспомнив об ужине, принимаю решение, не осуждать Хоуп.

— Вы часто ходите в этот магазин? — спрашиваю я.

Она смотрит прямо перед собой, как будто перед ней стоит задача, которая требует от нее исключительного внимания, и отвечает:

— По субботам и средам, в два часа утра.

— А почему вы делаете это посреди ночи?

— Меньше людей. Все спят, — как само собой разумеющееся отвечает она.

Остаток пути мы молчим. Мне немного неловко, но Хоуп, кажется, не имеет ничего против. Когда мы останавливаемся возле ее квартиры, я отдаю ей сумку. Она кивает, а потом, не говоря ни слова, закрывает дверь.

У меня в голове полная путаница и я очень устал. Зайдя в квартиру, я ставлю пиво в холодильник и кладу на стол вяленое мясо, а потом иду в кровать и мгновенно засыпаю.

Завтра мне нужна будет свежая голова.

Глава 40

Эпицентр ада

Фейт

Настоящее

Когда-то я поклялась, что никогда не сделаю этого.

Никогда не вернусь.

Никогда.

Но никогда не говори никогда.

Легкие будто наказывают меня за то, что я нарушила обещание. Я дышу часто и отрывисто. Страх не дает мне полноценно вздохнуть. С тех пор, как я уехала в Калифорнию у меня не было панических атак. Теперь я убеждена, что их вызывало мое географическое местоположение. Канзас-Сити — это эпицентр ада.

Мои ноги автоматически поднимаются по ступенькам автобуса, выполняя свою миссию. К тому моменту, как я сажусь на свое место, боль в груди становится непереносимой. Она уже достигла критической отметки, и я прижимаю к ней ладонь, моля об облегчении. У меня на коленях лежит рюкзак. Я прижимаю его свободной рукой к груди и, зарывшись лицом в грубую ткань, начинаю рыдать. Надеюсь, люди, которые сидят рядом, не станут обращать внимание на мои слезы и позволят мне спокойно выплакаться.

Так и получается.

Не знаю, сколько проходит времени, но, в конце концов, приступ ослабевает, оставляя после себя полное опустошение. Следующие пять сотен миль я сплю, периодически открывая глаза и с каждым разом приближаясь все ближе и ближе к врагу.

Когда автобус останавливается на станции в Канзас-Сити, у меня начинает болеть все тело. Каждая мышца протестует против напряженной позы, в которой я провела всю поездку. Даже во время сна я не могла расслабиться. Дождавшись, когда все выйдут, я встаю со своего места. Ноги выносят меня из автобуса, а в голове мелькает мысль о том, что от долгого сидения у меня в ногах могли образоваться тромбы. Было бы хорошо, если бы они оторвались до того, как я выйду из этого автобуса.

Но никаких тромбов нет.

Только онемение, которое милостиво разливается по моему телу, как будто его ввели мне внутривенно.

Я встаю на тротуар и задерживаю дыхание. В этом городе все кажется менее снисходительным, даже асфальт. Воздух едкий и холодный; его резкость терзает мои легкие. Я потуже затягиваю шарф, который дала мне мисс Л. и прикрываю им рот, чтобы ослабить это мучение.

Трясущимися пальцами я набираю номер, о котором не вспоминала много лет. Он принадлежит Клодетт, моему социальному работнику.

— Алло? — Ее голос приносит мне облегчение, как и обычно. Я всегда считала Клодетт своим ангелом-хранителем, потому что она спасла меня.

— Клодетт, это… — Я замолкаю, потому что уже очень давно не произносила своего настоящего имени. — Мег Гроувс. — Два едких слова. Я несколько раз сглатываю, пытаюсь избавиться от ужасного послевкусия, которые они оставляют после себя.

— Мег, — также успокаивающе, как и всегда, произносит она, подготавливая сцену для того, что должно вскоре развернуться на ней. Эта женщина постоянно жила в режиме управления кризисными ситуациями. Судя по всему, ничего не изменилось. — Тебя давно не было слышно, дорогая. Как дела?

— Все в порядке, — обманываю ее я. Я уже давно поняла, что лгать касательно своего состояния проще, чем открывать правду. Никто не хочет слышать, что «Нет, я не в порядке». Это сразу накаляет ситуацию, делая ее неловкой и люди начинают ерзать. Поэтому я лгу. Все в порядке. У меня всегда все в порядке.

В глубине души мне страшно и хочется плакать, но я продолжаю:

— Я была в Калифорнии и только что приехала в Канзас-Сити. Уже поздно ехать в мотель. Вот я и подумала, нельзя ли остановиться сегодня у вас?

Ее молчание вызывает на моих глазах слезы. Оно звучит, как отказ.

— Все в порядке, не берите в голову. Мне не стоило звонить.

Я уже собираюсь отключиться, но она кричит в трубку, словно предчувствуя это:

— Нет! Нет, конечно ты можешь остаться у меня на ночь. Извини, что не ответила сразу. Просто я была очень удивлена услышать твой голос.

Клодетт дает мне свой адрес, и я еду к ней на такси. Она живет в той же квартире, что и раньше. В квартире, которая стала мне убежищем много лет назад.

Я захожу во внутрь и попадаю в объятия Клодетт, что сразу успокаивает меня. Она ничуть не изменилась: черные волосы все также тронуты сединой, а на кончике носа сидят очки для чтения. Я всегда считала, что они подчеркивают ее внимательный и острый, как у совы взгляд. У нее невысокий рост и крупное телосложение. Эта женщина — мое безопасное место. Единственно безопасное место в этом городе.

Глава 41