Шантаж — это звучит слишком грубо

Миранда

Флешбэк

Мне тридцать три года. У меня очень успешная карьера. Я вице-президент технологической компании, которая за последние несколько лет увеличила свои доходы в десять раз — все благодаря моему руководству и управлению. Моя репутация в бизнесе говорит за себя. Я создала ее, четко следуя своему мастер-плану: деньги, имя, власть.

Я ничего не боюсь.

Главное, что боятся меня.

Бабушка гордилась бы мною.

Деньги так и сыплются на меня. У меня очень высокая зарплата, но я никогда не забываю попросить о надбавке. Я перевожу ее на банковские счета или делаю вложения, о которых Шеймус ничего не знает и никогда не узнает. Близится мой день Х и когда он настанет, Шеймус очень пожалеет, что был настолько глуп, что подписал брачный контракт, на котором я настаивала, и по которому все мое будущее имущество в случае развода останется моим. А он пусть довольствуется жалкими сорока тысячами в год. Эта мелочь разлетается в ту же секунду, как попадает на его банковский счет: тратится на коммунальные услуги, еду, страховку, на выплаты по кредиту на его убогую машину и потребности детей. Шеймус из тех людей, которые, наверное, не увидят ничего плохого в том, чтобы жить бедно. Деньги ничего не значат для него. Самое важное — это дети и помощь людям. Идиот.

Не смотря на все мои успехи, я в тупике.

Я до сих пор живу с Шеймусом. С детьми. Фасад все еще цел и невредим.

Я так, черт возьми, устала от этого фасада.

Я думала, что его будет достаточно. Хороший муж, два с половиной ребенка и белый деревянный забор хорошо выглядят в глазах людей. Это уровень, по которому общество оценивает тебя. Хорошие оценки, даже если они фиктивные, компенсируют мою безжалостность и жестокость. Даже если люди будут считать меня сукой, они все равно скажут: «О, но у нее такие милые дети и муж. Она не может быть настолько плохой». Мой фасад нейтрализует все мнения обо мне. И это работало пока я стремилась к большему и лучшему. Но теперь моя судьба — это фасад на стероидах. Устраняем добродетель и заменяем ее излишеством. Излишество - какое восхитительное слово.

Мне нужна моя судьба.

Она и так уже запоздала.

Кире только что исполнилось четыре года.

Лорен еще ни разу не встречался с ней. И, так и не признал ее.

***

Несколько раз в месяц я летаю в Сиэтл. Мы занимаемся сексом, как кролики, а потом я возвращаюсь домой. Опустошенной. Даже рядом с ним я все равно чувствую себя опустошенной, потому что знаю, что как только все закончится, меня выставят вон. А я не хочу этого. Я заслуживаю быть с ним. Заслуживаю быть гребаной королевой для короля.

Раньше я думала, что люблю Лорена-мужчину и в какой-то мере так оно и было, однако, больше всего меня привлекает то, что делает его Лореном. Я люблю его дом. Его деньги. Его могущество. Люблю его деловую хватку. Холодную, расчетливую уверенность и убежденность в том, что победитель получает все. Словом, он — это я, только с членом. Ну кому бы это не понравилось? Быть вместе. Совместная собственность. Это моя самая сокровенная мечта, гребаная финансовая фантазия.

И пора воплощать ее в жизнь, потому что уже понятно, что Лорен не собирается покупать корову, если можно получить молоко бесплатно.

***

Уже поздно, время близится к полночи. Я улетела в последнюю минуту. Вместо того, чтобы пойти после работы домой, поехала в аэропорт и села на ближайший рейс в Сиэтл. Сейчас я в такси, направляюсь домой к Лорену, чтобы показать сколько ему будет стоить молоко этой сучки.

В сумке от «Луи Виттона», свисающей с плеча, находится билет в будущее, к моей судьбе. Я устала ждать. Нужно действовать. Я привезла с собой папки с документами, которые кропотливо собирала последние несколько лет на случай, если понадобиться заставить его посмотреть на вещи моими глазами.

Как только водитель поворачивает на его улицу, я звоню Лорену.

Он отвечает на третьем гудке.

— Миранда?

— Открой ворота. Я здесь. — Ему нравится, когда я приказываю. Но также нравится приказывать мне. Это как битва характеров; извращенный ритуал спаривания.

— Ты здесь? — спрашивает он, но его голос не звучит удивленно. По пятницам я приезжаю довольно часто.

— Прямо перед домом, — отвечаю я, как раз в тот момент, когда водитель останавливается перед воротами.

— Я только сейчас закончил деловой ужин. — Деловой ужин означает секс с дорогой проституткой. Я наняла частного детектива, чтобы он проследил за Лореном. И знаю, что он любит: темные волосы, большие сиськи и извращения. У меня есть фотографии. А еще у него склонность к несовершеннолетним девочкам. Хоть они и выглядят как двадцатилетние, большинству из них еще нет восемнадцати. Он очень, очень испорченный мальчик.

— Не торопись, — с улыбкой говорю я.

— Я позвоню домработнице и попрошу ее впустить тебя. Устраивайся поудобнее пока ждешь меня. — Устраивайся поудобнееозначаетраздевайся.

— Как я уже сказала, не торопись.

Через несколько секунд после того, как я заканчиваю разговор, ворота открываются и возле входной двери его домработница приветствует меня по имени.

Взяв мое пальто, она говорит:

— Мистер Букингэм скоро приедет. Он сказал, что вы можете ждать его где пожелаете. — Женщина вежливо кивает и уходит.

— Хорошо, — говорю я ей вслед, наблюдая за тем, как она виляет задницей в короткой юбке. Когда я перееду в этот дом, то сразу же уволю ее и возьму на это место кого-то постарше и менее привлекательного. Кого-то, чья задница уже давно видала лучшие времена.

Я направляюсь прямиком в кабинет Лорена и закрываю за собой двойные двери. Все в этой комнате приводит меня в восторг. Здесь преобладает мужское начало, которое заставляет трепетать мои интимные места. Роскошное дерево, кожа, темные цвета и слабый запах сигар — это мои феромоны.

Налив себе его лучшего коньяка, я вытаскиваю из сумки все документы и фотографии и раскладываю их на столе. Я хорошо постаралась — массивный стол полностью завален ими. После этого снимаю одежду и, оставшись только в кружевном лифчике, стрингах и шпильках, устраиваюсь в огромном рабочем кресле и начинаю потягивать коньяк. Мне хочется заняться самоудовлетворением, потому что я настолько возбуждена, что нахожусь практически на грани оргазма, но я жду — хочу, чтобы он облегчил мою боль перед тем, как я сокрушу его. Хочу трахнуть его перед тем, как хорошенько встряхнуть.

Наконец, открывается дверь и в кабинет, одобрительно улыбаясь моей наготе, заходит Лорен.

— Ты знаешь, что ты моя самая любимая гостья? — Он идет ко мне, по пути снимая с себя одежду. Мне всегда нравилось его обнаженное тело. Лорен постоянно занимается в спортзале и бегает; его тело выглядит в половину моложе его возраста.

Я встаю и медленно, возбуждающе, стягиваю трусики и лифчик.

Он восхищенно наблюдает за тем, как я ложусь на стол поверх своего шедевра.

— Самая любимая гостья, — шепчет он, взбираясь на длинный стол и на четвереньках двигаясь ко мне.

Когда руки Лорена оказываются возле моей талии, я останавливаю его:

— Замри.

Он подчиняется.

— Ты заставил меня ждать, — томно произношу я.

Он смотрит вниз и улыбается. Я знаю, что точно также он улыбается своим шлюхам, поэтому это больше не кажется мне чем-то особенным.

— Сначала я.

Его улыбка становится шире. Он переводит взгляд на меня и облизывает губы.

— Сначала ты? — дразнящим голосом интересуется он.

— Сейчас же, — приказываю я.

Он медленно наклоняется, не отводя от меня глаз. Это часть его игры. Медленные движения, контроль — это его возбуждает. Не буду отрицать, что и меня тоже.

Его рот жадно терзает меня. Губы, зубы, язык — то, как они слаженно работают — это божественно. Он вставляет несколько пальцев, и я вся горю. Я крепко хватаю его за волосы, удерживая на месте, и одновременно начинаю двигать бедрами в нужном мне темпе. Я отдаю ему приказы и говорю мерзости, и мне это нравится. Он стонет, одурманенный тем, что происходит.

— Миранда, мне нужно быть внутри тебя. Сейчас, — молит он.

Он умоляет. Сценарий, который я себе составила, становится все лучше и лучше.

— Сначала я.

И в этот момент меня накрывает самый сильный оргазм в моей жизни. Сочетание ловушки, которую я расставила, его покорности и талантливого гребаного рта сотворило то, что невозможно будет повторить снова.

— Черт! — выкрикиваю я, содрогаясь снова и снова, что заводит Лорена еще больше.

Когда я успокаиваюсь и открываю глаза, он садится на пятки и наслаждается видом моего тела.

— Тебе нравится, что ты видишь? — спрашиваю я.

Его глаза практически черные от желания. Грудь тяжело вздымается. А член молит о действии.

— Очень.

Я подмигиваю.

— Ты еще не все видел. — Он, ухмыляясь, наблюдает за тем, как я слезаю со стола и устраиваюсь в его кресле. — Мне нравится это кресло, — говорю я, поглаживая пальцами кожаный подлокотник. — Оно заставляет меня чувствовать себя могущественной.

Лорен сползает со стола и встает передо мной, жадно изучая каждый сантиметр моего тела.

— На колени. — То, как он произносит это, обычно не оставляет другого выбора.

— Не сегодня, мистер Букингэм. — Я откидываюсь в кресле, скрещиваю ноги и соединяю кончики пальцев пирамидой. — Почему бы тебе самому не опуститься на колени? — добавляю я с дьявольской улыбкой и показываю на множество разбросанных улик на его столе.

— Что это? — спрашивает он.

— Или чье? Это твои яйца, мой дорогой, — мило хлопая ресницами отвечаю я. — Я взяла тебя за самые яйца. А ты ведь знаешь, что я люблю пожёстче. Тебе может быть немного больно.

Его лицо краснеет от злости, и Лорен начинает просматривать документы. Потом он качает головой из стороны в сторону. Это должно выглядеть как вызов, но я всегда могу распознать ужас, если увижу его. С его лица сходят все краски, как песок, который высыпается из песочных часов. Я не могу не провести эту аналогию… его время вышло. Продолжая неверяще качать головой, он переводит взгляд на меня.

— Что это? Чего ты хочешь?

— Я хочу нас. Все просто.

Лорен бледнеет.

— Нет, я так не думаю. — Он показывает на бумаги на столе и неуверенно произносит:

— Это… это не любовь.

Я закатываю глаза.

— А кто говорил о любви? — От меня не ускользает ирония того, что мы ведем этот разговор обнаженные, а в воздухе все еще витает запах возбуждения.

Он несколько раз моргает.

— Но разве не поэтому люди обычно женятся? — Лорен ошеломлен. — Ты шантажируешь меня?

Я стучу кончиком указательного пальца по губам, обдумывая свой ответ.

— Шантаж — это звучит слишком грубо. Назовем это переговорами о наших взаимоотношениях.

Лорен собирает с полу свою одежду и натягивает брюки и рубашку. Несколько секунд он просто смотрит на меня: сначала с недоверием, а потом с отвращением.

— Оденься.

Я опускаю взгляд на свою грудь.

— Несколько минут назад, когда твой рот был между моими бедрами, ты не возражал, что на мне нет одежды.

Он раздраженно проводит рукой по волосам, а потом дергает себя за прядь и кричит:

— Несколько минут назад ты не была гребаной психопаткой!

— Нельзя так разговаривать со своей невестой, — нахмурившись, произношу я.

Его взгляд сцепляется с моим, и я вижу в нем чистый, ничем не прикрытый страх.

Я начинаю собирать документы и складывать их в аккуратную стопку.

— Как только вернусь домой, то сразу же подам документы на развод. Шеймус узнает об этом в понедельник. Я перееду к тебе, когда развод вступит в силу. Все это время будем держаться поодаль, нам не нужны сплетни.

Лорен ошеломленно фыркает.

— Смотрю, ты тщательно все продумала. Нам определенно не нужны сплетни. Но это меньшая из наших проблем, Миранда. Ты ненормальная и именно это волнует меня сейчас больше всего.

Я отмахиваюсь от него.

— Так будет лучше. Ты просто пока не видишь этого. Нам будет хорошо вместе.

Он трет лицо руками.

— Как, черт возьми, я умудрился так попасться?

— Хмм… давай посмотрим… инсайдерская торговля, отмывание денег…

— Я не делал ничего из этого. Это все ты, ты подделывала мою подпись, — обрывает меня Лорен.

Я смеюсь.

— Я ничего не подделывала. Тебе стоило бы знать, что перед тем, как что-то подписывать, нужно сначала это прочитать. Подобная недальновидность может упечь тебя в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Но мы ведь не хотим этого?

Он снова качает головой.

— Все мои сделки чистые. Я никогда не делал ничего противозаконного.

Я щелкаю языком и выгибаю бровь.

— Извини, но я не соглашусь с тобой. Твой член, скорее всего, поддержит меня. Насколько мне известно, в штате Вашингтон все еще запрещено платить за секс. Понимаю, это прогрессивный штат, но… — Я замолкаю, а потом с насмешкой добавляю… — Особенно за секс с несовершеннолетними. Уверена, к этому до сих пор неодобрительно относятся.

— Агентство гарантировало мне, что они все старше двадцати одного.

Я ухмыляюсь.

— И когда это ты стал таким наивным, Лорен? Люди лгут.

Он трет переносицу и вздыхает, но по тому, как поникли у него плечи, я понимаю, что это его не успокаивает.

— Это точно. Чего ты хочешь? Мои деньги? Я заплачу. Назови цену.

Я качаю головой.

— Я же сказала. Мы женимся. Вот чего я хочу.

Лорен выглядит совершенно озадаченным, но я вижу, как крутятся колесики у него в голове, взвешивая все варианты. Он знает, что по уши увяз.

— Хорошо. Но ты уволена. Я выплачу тебе выходное пособие. Не хочу, чтобы ты лезла в мой бизнес. Понятно?

Я вздрагиваю, но тут же осознаю, что смогу устроиться в любую компанию после того, как перееду в Сиэтл.

— Понятно.

— Мы подпишем брачное соглашение.

Я киваю. Не знаю, как мой ультиматум так быстро превратился в переговоры. Честно признаться, я немного удивлена, что все идет столь хорошо.

— Согласна.

— Среди твоих бумаг были результаты теста на отцовство. Я хочу, чтобы ты поклялась, что никто и никогда не узнает, что Кира — от меня. Я не хочу детей. Пусть ее воспитывает твой муж. Ей лучше с ним. Им всем лучше с ним. Надеюсь, ты понимаешь это. Тебе не стоило становиться матерью.

«Я не мать», — думаю я, — «Они мой фасад».

— Хорошо. — Сегодня я со всем соглашаюсь. Лорен просто не знает, что я даю ему время привыкнуть к мысли о браке, а потом перевезу детей к нам. Я не хочу видеть их в своем доме, но это необходимо для видимости. Никто не любит женщин, которые отказываются от своих детёнышей А еще мне нужно, чтобы Лорен начал общаться с Кирой. В конце концов, он смягчится и признает ее, а потом еще и поблагодарит меня за такой подарок. Дав ему единственное, что он хотел, но не знал об этом, я искуплю свою вину в его глазах. Я доберусь к сердцу Лорена через Киру. Кто знал, что ягненок может стать идеальным орудием?

Глава 30

Я уничтожу твою душу

Шеймус

Настоящее

Я знаю, что стресс не идет мне на пользу. Он как лев, который рыскает по извилинам моего мозга, выжидая, чтобы напасть и сожрать меня. Он пирует на моем здоровье, здравом рассудке и самочувствии, как ненасытное дикое животное.

Иногда стресс можно контролировать с помощью психической переоценки и смены перспективы. В этом случае некоторые проблемы оказываются не такими уж серьезными, как я первоначально думал. А иногда и вовсе не проблемами.

Но то, что я сейчас переживаю с Мирандой и возможность того, что она увезет моих детей в Сиэтл — это самая настоящая проблема.

Я чувствую стресс… физически чувствую его. В онемении ног. В слепоте глаза. В потере аппетита. В бессоннице. В усталости мускулов и головной боли, которая грохочет, как кимвалы^[13]. Он кровоточит по венам, наполняя меня, как до предела надутый воздушный шар, находящийся на грани взрыва.

Я сижу в приемной в офисе юриста Миранды. Все в этой комнате кричит о превосходстве: начиная с темно-красных кожаных диванов, обшитых темным деревом стен и полок, и заканчивая искусственным мускусным ароматом, витающим в воздухе. Это праздник тестостерона. Наверное, если они защищают тебя, то оно дает ощущение безопасности, как будто здесь ты находишься под защитой Супермена, в коконе его плаща. А если ты стоишь по другую сторону и ожидаешь своего неизвестного будущего, которое находится в их руках, оно заставляет чувствовать себя на два дюйма ниже…

Эта встреча была назначена неожиданно несколько дней назад. Мне представили ее как гражданскую процедуру по примирению сторон. Я надеюсь, что Миранда придет в себя и передумает, но что-то мне подсказывает, что это невозможно.

— Мистер Макинтайр? — раздается деловой голос. Он как вуаль, прикрывающая обнаженные клыки и зубы.

— Да, — отвечаю я, избегая встречаться с ним взглядом. Это намеренно уклончивый жест, чтобы задать тон беседы. Горечь заставляет меня стоять на грани здравого смысла и смотреть вниз в глубокий темный колодец ожидающего меня сожаления. Я боюсь, что мой рот одержит сегодня утром надо мной верх. Недостаток сна лишил меня чувства приличия и такта и оставил лишь искромсанные остатки чуткости и сдержанности. Мне нужно держать себя в руках. Я хватаю трость и встаю, чтобы последовать за ним по коридору в комнату для переговоров.

Миранда уже здесь. На ней черный сшитый на заказ пиджак и малиновая шелковая блузка. Красный цвет означает власть. Это ее любимый… цвет в одежде и характерный штрих.

Я занимаю предложенное мне место прямо напротив нее. Миранда находится в пяти футах от меня, но я чувствую, как она пытается запугать меня яростными импульсами агрессии, исходящими от нее. Я гневно смотрю на нее в ответ, давая понять, что не собираюсь реагировать на это.

Ее юрист, Дин Дергман, прочищает горло, чтобы разбить нашу молчаливую дуэль, и говорит:

— Почему бы нам не начать?

Во мне бурлит ярость. Я с вызовом поднимаю бровь и отвечаю:

— Действительно, почему бы нам не начать?

Он подвигает ко мне через стол аккуратную стопку бумаг. Как будто кто-то специально подравнивал ее несколько раз, чтобы гарантировать идеальность и добавить этот штрих к общей атмосфере превосходства.

Я беру их твердой рукой и привожу в беспорядок.

Пересмотр опеки

Кай Макинтайр

Рори Макинтайр

Кира Макинтайр

Это единственные слова, которые я вижу на странице. Я не могу сосредоточить взгляд и неожиданно начинаю слышать головную боль. Слышу, как с каждым стуком сердца ударяются кимвалы, будто кровь, струящаяся по венам, пытается задержать время… перед наступлением катастрофы. Я зажмуриваюсь и прошу о том, чтобы мир и все в нем, кроме этих имен на бумаге, вспыхнуло и сгорело дотла.

— Мистер Макинтайр? — Бергман желает моего внимания.

Не открывая глаз, я тру виски и мысленно проклинаю его за то, что он существует.

— Да.

— Не желаете, чтобы я кратко изложил содержимое документа?

Нет, не желаю.

— Да. — Я с трудом открываю глаза и вижу, что Миранда смотрит на меня с нечитаемым выражением лица.

— Мистер Макинтайр, миссис Букингем…

Я не даю ему договорить, потому что его голос, сталкиваясь с грохотом в моей голове создает диссонанс, который я не могу вынести.

— Я передумал. Дайте мне несколько минут, чтобы прочитать все самому. Вы не против оставить меня одного?

Внутри все начинает бунтовать, и я потею. Легкая испарина — предшественница надвигающейся тошноты. Подумав об этом, я быстро сглатываю, потому что утренний кофе уже готов к немедленной эвакуации. Уж лучше затолкать его назад, чем позволить завершить свою прогулку через обычный выход.

— Конечно, — вежливо произносит Бергман.

Миранда, не торопясь, встает, чтобы выйти. Уверен, вид у меня еще тот, поэтому она с удовольствием наблюдает с первого ряда за тем, как моя жизнь трещит по швам.

Массивная дверь закрывается с гулким стуком, давая знать, что я сейчас один. Я вовремя разворачиваюсь на стуле, чтобы схватить пепельницу, которая стоит за мной, и выплеснуть в нее содержимое желудка. Мое тело выдавливает его из себя с такой силой, будто пытается извлечь все бедствия, которые на меня навалились. Наконец, все заканчивается, и я чувствую, что ненависть, хоть и на время, изгнана. В комнате стоит безошибочно узнаваемый запах непереваренной еды, желудочного сока и невыносимой бывшей жены. Я завязываю мусорный пакет и сосредотачиваюсь на бумагах.

Перед глазами все расплывается. Я ничего не вижу от злости. В итоге, чтение занимает много времени.

Когда Бергман и Миранда возвращаются в комнату, у меня внутри все бурлит. Одни мои мысли могли бы разорвать их на мелкие кусочки. Они устраиваются по другую сторону стола и Бергман сразу включается в игру — на его лице появляется сочувствующее, но бездушное выражение. Миранда же, едва сдерживается. Она уже торжествует и празднует свою победу.

Я знаю, она ждет, что я закричу и выплесну свою злость. Мне хочется этого. Хочется распять ее на стене и вонзать в плоть слова, пока она не начнет истекать кровью и молить о прощении. Но я не следую на поводу своих желаний. Вместо этого я говорю единственную фразу, которая сможет задеть ее за живое:

— Как я вообще мог влюбиться в тебя?

Миранде нравилось то, как я любил ее. Моя любовь была безусловной и абсолютной. Она никогда не любила меня также. Миранда просто не способна на это. Но она наслаждалась тем, что владела моим сердцем. Она обращалась с ним как с цирковым животным, заключенным в клетку. Хвалила и кормила, чтобы поддерживать работоспособность, и в то же время заставляла проходить через боль. Моя любовь давала пищу ее ненасытному эго.

Миранда — мастер самообладания, но мои слова были пощечиной для нее. Я увидел это по тому, как на секунду замерло ее тело и по уязвленному взгляду, когда она попыталась отрицать их. Моя бывшая жена и не думала, что такое может быть. Не думала, что я могу больше не любить ее. Она считала, что моя любовь к ней — вечная.

Бергман откашливается — то ли пытается снять напряжение в комнате, то ли подтолкнуть к действиям. Я не уверен.

Я молчу. Мне нечего сказать. Все здесь… черным по белому. Замысловатая паутина лжи и правды, благодаря которой вырисовывается портрет неподходящего отца. Миранда наняла частного детектива, который следил за мной с тех пор, как она переехала несколько месяцев назад в Сиэтл. Передо мной несколько десятков фотографий: вот я держу в руке косяк миссис Л., вот мы с Фейт полураздетые целуемся на диване, а вот Кира обнимает Фейт. За фотографиями следуют письменные показания, подтверждающие ухудшение моего здоровья, по большей части преувеличенные, и то, что я отсутствовал из-за этого на работе. Все анонимно, конечно же. Есть даже список того, что едят мои дети, что они носят, как себя ведут, включая письмо от независимого психолога, утверждающего, что ее «волнует психическое и физическое состояние детей» и что есть «признаки пренебрежительного отношения к родительским обязанностям». Какая чушь. Сколько она платит этим людям за ложь? Но следующий снимок заставляет меня окаменеть. Это фотография Фейт на сцене — топлес. Что за ерунда? За ней следуют письменные показания от многочисленных мужчин, рассказывающих в деталях, что у них был секс с Фейт в обмен на деньги. И снова, анонимно, как вы понимаете. Мое первое желание — отрицать это, потому что Миранда слишком хороша в выдумывании лжи.

Шокирующий заключительный акт спектакля о моей беспутной жизни подходит к концу, когда Миранда вспоминает для чего она здесь и ее бледные щеки окрашивает восхитительный малиновый оттенок «Я уничтожу твою душу», а на лице снова появляется дьявольская усмешка.

— Кажется, ты был очень занят, Шеймус. Встречаясь с проституткой…

— Она не проститутка. И мы не встречаемся, — злобно отвечаю я сквозь зубы, не зная, есть ли правда хоть в одном из моих слов.

Миранда надменно смеется.

— Ой, прости. Ты платишь за ее услуги?

Я делаю глубокий вдох. Я не могу говорить, потому что мне хочется кричать, но все, что я произнесу только глубже затянет меня в воображаемую дыру ада, который сотворила Миранда.

— Мои дети общаются с проституткой и наркоманкой. — Она с презрением смотрит на меня. — Не говоря уже о том, что ты и сам покуриваешь марихуану.

Я закатываю глаза.

— Я и затяжки не сделал, когда она предложила.

Бергман начинает говорить и в его голосе чувствуется власть, которая, уверен, очень помогает ему в суде, когда он защищает того, кого высокая цена его работы сделала правым и достойным защиты.

— Шеймус, Миранда хочет лучшего для детей и действует в их интересах. Она наняла няню, которая уже переехала в дом и записала их в частную Католическую школу, которая считается одним из лучших образовательных учреждений в Сиэтле.

— Но дети даже не католики. Как и ты, — недоуменно произношу я.

— Они начнут учиться в понедельник, — продолжает Бергман, не обращая внимания на мои слова.

— В понедельник? — От шока у меня меняется голос. Сегодня уже пятница.

— У меня самолет сегодня вечером. Я забираю детей со школы и улетаю с ними, — проясняет Миранда, добивая меня.

— Что? — Меня будто пнули под дых, а мой вопрос— это болезненный вздох.

Миранда смотрит на Бергмана — тот кивает, и она снова переводит взгляд на меня:

— Не пытайся бороться со мной, Шеймус. — Это была угроза, наглая и аморальная.

— Почему нет? — бросаю ей вызов я.

Она поднимает со стола телефон и задумчиво смотрит на него.

— Довольно трудно быть родителем… из тюрьмы.

— Что? — Звон в голове становится всеобъемлющим. Он будто пытается заслонить от меня реальность и заглушить ее слова.

— В нижнем ящике твоего комода достаточно марихуаны, чтобы засадить тебя на двадцать лет, мой милый. Все, что мне нужно — это сделать звонок и полиция приедет обыскивать твою квартиру еще до того, как ты доковыляешь до своей убогой машины.

Я неверяще мотаю головой.

— Ты подставила меня?

Она ослепительно улыбается, но я вижу только ряды акульих зубов — острые, как бритва и смертельные для меня.

Во мне поднимается ярость — чистая и патологически опасная. Я представляю, как наклоняюсь над столом и душу ее руками. Наслаждаясь тем, как из нее уходит жизнь. Меня трясет от непреодолимого желания совершить возмездие. А когда злость становится такой сильной, что стираются моральные границы, все замирает. И наступает темнота.

***

Я прихожу в себя, лежа на полу, как выброшенный на помойку мусор. А Бергман и Миранда высятся надо мной, как господа над своим крестьянином.

— Мистер Макинтайр? — спрашивает Бергман.

Я краем глаза смотрю на него, испытывая желание пробить им обоим щиколотки.

— Вы в порядке, мистер Макинтайр? Вы упали в обморок. Вам вызвать скорую? — Судя по такой пространной речи, он действительно обеспокоен.

Я с трудом сажусь и осматриваю себя. Кажется, все в порядке, если не считать тошноты.

— Уберите ее с моих глаз, — выдавливаю из себя я.

Миранда выходит из комнаты.

Я, сдерживая слезы, подписываю бумаги и складываю их в аккуратную стопку. А потом беру ее в руку и смотрю на Бергмана, который стоит по другую сторону стола.

— Вы только что вручили три драгоценные маленькие жизни в руки самого дьявола. Надеюсь угрызения совести съедят вас изнутри, ублюдок. Вы видите и слышите меня не в последний раз. Я заберу своих детей обратно или сдохну. — С этими словами я подбрасываю бумаги в воздух и наблюдаю за тем, как они падают вниз. — Ах, да, почти забыл. Есть еще кое-что. Пошел ты на хрен.

Я ухожу, стуча тростью по полу, и еду прямиком в школу к детям. Уроки заканчиваются только через сорок пять минут, но я буду торчать здесь, на парковке возле входных дверей и ждать их.

Когда они выходят, Миранда стоит в двадцати футах позади меня со скрещенными на груди руками. Такое чувство, будто она нависает надо мной. Я отвожу детей в сторону и объясняю им, что они какое-то время поживут с мамой. Я пытаюсь спокойно донести до них эту новость, несмотря на то, что каждое мое слово обжигает рот, как кислота. Мне ненавистно видеть то, как они реагируют. Кай замирает. И даже не моргает. Он закрылся и заполз в свою пещеру, в которой размышляет над неподходящими для ребенка его возраста вещами. Он впитывает и поглощает их, пока они не становятся раковой опухолью в его душе. Рори впивается в Миранду презрительным взглядом, обвиняя ее в нежеланном будущем, а потом кричит: «Нет!». И замолкает. А моя маленькая девочка плачет. Так, как никогда раньше.

И мое сердце разбивается второй раз за день. Разрывается на множество маленьких осколков, как разбросанная повсюду шрапнель. Я знаю, то, что после этого останется, невозможно будет склеить снова. Как невозможно собрать пазл, у которого отсутствует половина деталей. С сердцами происходит точно также.

Я обнимаю всех детей за раз. Целую их. Говорю, что люблю больше всего на свете и именно в этот момент на моих глазах появляются слезы. Я пытаюсь сдержать их изо всех сил, потому что дети уже напуганы и разочарованы, и я не хочу расстраивать их еще больше. Но ничего не могу с собой поделать. Миранда будто приставила топор к голове и разрубила меня надвое. Вероятно, вы думаете, что все внутри меня умерло, но нет, как раз наоборот. Внутри меня — обнаженные нервы, чистая, зудящая боль и агония. Это эмоциональная пытка.

Ее слова — как соль, посыпанная на открытую рану.

— Поторапливайтесь, дети. Нам нужно в аэропорт. У нас самолет.

Я вытираю слезы и только после этого поворачиваюсь к Миранде.

— Мы поедим домой, чтобы собрать вещи, а ты езжай за нами.

Она твердо качает головой. Клянусь, в этой женщине совершенно нет мягкости.

— У нас нет времени. Я куплю им все необходимое, когда мы прилетим в Сиэтл.

С лица Киры сходят все краски. Я видел, как временно исчезает радость в глазах человека, когда проходит счастливый момент, но никогда не сталкивался с тем, чтобы она вымывалась полностью. Кира только что лишилась своей невинной детской способности радоваться. Она ушла, ее убили, бездумно и беспечно.

— Мне нужен Огурчик. — В ее голосе чувствуется дрожь и беспокойство. — Я не могу уехать без Огурчика.

Миранда недоуменно смотрит на меня. Она даже не заметила, что наша дочь потеряла свою детскую невинность. Ее раздражает то, что она не укладывается в свое расписание. Я объясняю:

— Ей нужна мягкая игрушка, кот. Она не может заснуть без него, Миранда.

Миранда снова нетерпеливо качает головой.

— У нас нет на это времени, Кира. — Она произносит имя дочери, но смотрит и разговаривает со мной. — Завтра мы купим тебе нового кота.

Кира в ужасе визжит.

— Я не хочу другого. Мне нужен Огурчик!

Я с трудом встаю на колени, переживая, что не смогу встать, беру крошечную ручку Киры в свою, целую ладонь, а потом утешительно глажу ее.

— Я отправлю тебе Огурчика по почте, милая. Утром он будет у тебя. Обещаю.

По ее лицу продолжают катиться слезы, но она замолкает на несколько секунд, обдумывая предложенное решение проблемы.

— Хорошо папочка.

Я целую ее ладонь еще раз и отвечаю:

— Хорошо.

А потом снова обнимаю своих детей. Снова целую. И снова говорю, что люблю их.

— Мне так жаль. Очень, очень жаль.

После этого я наблюдаю за тем, как они уходят со своей матерью.

И чувствую, как у меня внутри все умирает и увядает.

Эмоции, органы, мысли, воспоминания, надежды — все. Как лист, который гибнет без воды и света, они сворачиваются и морщатся причудливым образом, превращаясь в нечто неузнаваемое.

Домой я иду пешком, частично потому, что боюсь ехать за рулем и подвергать опасности других, — я в бешенстве — а частично потому, что хочу наказать себя. Я хочу, чтобы мое тело вынуждено было делать то, против чего восстает. Хочу, чтобы мои мышцы напрягались, а ноги протестовали. Хочу, чтобы в голове раздавался яростный стук. Мне нужно с чем-то или кем-то бороться, а так как я сейчас один, то борюсь с самим собой.

Проверив комод и обнаружив, что в нем нет никакой травки, я хватаю с дивана игрушечного кота Киры и направляюсь на почту в трех кварталах от дома. Даже с тростью, я падаю два раза. У меня на коленке дыра, но мне наплевать. Я надел эти брюки сегодня на встречу только потому, что они консервативные и выглядят как одежда для среднего класса, что должно было дать мне дополнительные очки. Но не дало. Ладонь левой руки кровоточит от столкновения с грубой поверхностью асфальта. Но мне удается отправить Огурчика экспресс-почтой за пять минутой до закрытия.

А потом я выхожу, сажусь на лавочку и встаю с нее только когда начинает садиться солнце.

По пути домой захожу в магазин и под влиянием душераздирающего гнева покупаю презервативы, вяленую говядину и бутылку дешевого вина. Засовываю бутылку в карман и с яростью вгрызаюсь зубами в мясо.

Когда я поворачиваю к своему дому, у меня болит все тело и я не в силах подниматься по лестнице. Я слишком устал, поэтому сажусь под деревом и опустошаю бутылку вина. А потом засыпаю, как настоящий пьяница, на земле, под сенью матушки-природы. Надеюсь, частный детектив все еще следит за мной, потому что сегодня я устраиваю целое шоу. Перед тем как заснуть, я поднимаю руку и показываю средний палец на случай, если у меня есть нежеланная публика.

Меня будит звук скутера Фейт, который останавливается возле ее квартиры. Когда она заглушает двигатель, сразу становится тихо. Я слышу звон ключей, после чего открывается и закрывается дверь.

Я с трудом встаю на ноги. От спиртного у меня кружится голова, а ноги будто сделаны из свинца.

Медленно иду к ее двери.

Неуклюже стучусь.

Фейт открывает дверь в своей ужасной футболке «Барбекью у Рика» и я моментально восхищаюсь тем, какая она красивая, а потом вспоминаю, что должен ненавидеть ее за то, что мне сегодня вручили награду «Самый дерьмовый отец года».

— Шеймус, что с тобой не так?

— Все, — бурчу я и, спотыкаясь, захожу во внутрь. — Задвинь шторы.

Она закрывает дверь и задвигает шторы, а потом внимательно смотрит на меня. Фейт живет в студии. Это просто одна комната, где негде даже сесть, кроме как на матрас на полу, на котором лежит одеяло и подушка. Я поворачиваюсь и пронзаю ее взглядом, вспоминая почему нахожусь здесь.

— Ты проститутка?

Фейт, прищурившись, смотрит на меня, но шок в ее глазах говорит сам за себя. Она невиновна.

— Нет. Почему ты вообще об этом спрашиваешь?

Я раздраженно сжимаю переносицу; во мне поднимается злость.

— А ты когда-нибудь занималась проституцией? Брала деньги за секс? Умоляю, будь сейчас со мной откровенной, Фейт. От твоего ответа зависит состояние моего рассудка.

Она качает головой и встает прямо передо мной.

— Нет. Что происходит, Шеймус?

Я верю ей. Она всего лишь еще одна пешка в шахматной игре Миранды. Вся враждебность, которую я к ней испытывал, исчезает, но гнев все еще бурлит во мне, как вулкан, который вот-вот извергнется.

Я протягиваю руку и провожу кончиками пальцев по ее щеке. Легкое прикосновение, когда испытываешь злость, требует большого напряжения. Крушение вещей способно облегчить стресс и страх, а нежность только раздражает их. Добравшись до ее рта, я усиливаю давление большого пальца. Под моим прикосновением у нее оттягивается нижняя губа.

— Шеймус? — шепчет она мое имя. Фейт тяжело дышит: то ли от страха, то ли потому, что ее охватывает страсть. Сейчас я не в том состоянии, чтобы определить это точно.

Я прижимаюсь к ее лбу своим и, опустив ладони на шею, нежно ласкаю эту часть тела.

Фейт кладет ладони мне на грудь. Она не отталкивает меня, а разводит пальцы и потом с силой сжимает их. Она повторяет это движение снова и снова, как человек, который сдерживает себя, пока ему не дадут разрешение.

— Мне нужно забыть обо всем на несколько часов, Фейт. Заставь меня забыть кто я есть.

Я вижу вспышку понимания в ее глазах. Проявление грусти и печали. Сочувствия. Согласия. Битву собственных демонов. Ей тоже это нужно.

Наши губы обрушиваются друг на друга. В этом союзе сквозит такое отчаяние, что поцелуй становится невозможным. Это скорее борьба за то, чтобы ослабить боль и одновременно успокоить ее. Нет никакой нежности. Толь<