Чувствительность и цивилизация

Все перечисленные качества сыграли значительную роль в формировании образа современного человека, в плоть и кровь которого вошли чувствительность, раздражительность и тревога по поводу всего, что происходит в нашем непонятном и непредсказуемом окружающем мире.

Характерный для XVIII века культ чувствительности с его парадоксами и гендерными особенностями также может быть понят только с учетом социальной ситуации. Данные о строении нервной системы сразу были приняты на вооружение обществом, где шла ожесточенная борьба за положение и власть и где тот, кто хотел сделать карьеру, должен был развивать свою социальную идентичность и компетентность. Используя «язык нервов», человек мог представить себя таким, каким ему хотелось быть (в наши дни люди показывают свою успешность, востребованность и активность при помощи «языка стресса»). Чувствительность имела тысячи разных проявлений. Она реализовывалась во множестве вариантов, которые позволяли отличить аристократию от простонародья, крупную буржуазию от чиновничества, человека «хорошего происхождения» от безродного выскочки. Эта увлекательная «игра» велась по определенным правилам, и нередко в погоне за формой выхолащивалось содержание.

Медицина тоже активно участвовала в социальных процессах. Врачи разрабатывали тему нервов и предлагали соответствующие модели для описания классовых и половых различий без учета данных физиологии. С некоторой натяжкой можно сказать, что не врачи популяризировали в обществе новые данные о строении нервной системы, а общество своим давлением заставило ученых изменить подход к изучению и описанию человека (в наши дни стресс точно так же вынуждает науку искать причины восприимчивости к нему)⁴⁵. И в медицинских, и в газетно-журнальных публикациях много внимания уделялось «нервам». Через «нервы» человек мог понять себя самого и описать свои реакции.

Уязвимость и ранимость признали характерным свойством элиты. Современники думали, что это неизбежное следствие прогресса. Влияние общества тогда еще не учитывали. Доктора видели корень проблемы в неумении ограничивать воздействие нервных раздражителей в форме экстравагантных наслаждений, потребления, посещения различных статусных мест и престижных мероприятий. Выбирая подобный стиль жизни, человек попадает в порочный круг желаний. Он создает свой образ, рискуя однажды потерять меру, выйти за границы допустимого, перенапрячься и заболеть⁴⁶. Так были заложены основы модели современной личности, которая, стремясь достигнуть определенного социального статуса, доводит себя до истощения.

Представление о «нервах» как социальном капитале благополучно перекочевало из XVIII века в XIX. С тем, однако, исключением, что границы между классами и биологическими полами теперь выделялись очень четко. Изменились и формы: бурные проявления чувств не приветствовались, сенситивность стала более сдержанной, обращенной внутрь себя. Правила этикета запрещали безутешно рыдать, демонстрировать чувствительность, утирать друг другу слезы. Хлюпать носом — даже от избытка чувств — стало неприлично, внезапный румянец наводил на мысли о нечистой совести. Чувствительность приобретала женские черты, чувства запрятывали подальше, реакции тела старались обуздать — викторианское общество испытывало ужас перед любыми проявлениями телесности. Поменялись также коды: теперь в чести были умение владеть собой, сдержанность и достоинство.

Нельзя, однако, сказать, что современный человек полностью несет ответственность за собственную сенситивность. Сам он развить ее не мог. Ее рождает общество. Общество создает пресс, который давит на тех, кто идет в первых рядах и стремится к новым достижениям. Ситуация парадоксальная. Прогресс делает человека уязвимым. Те силы, что способствуют развитию общества, лишают людей сил.

Существует две точки зрения на проблему соотношения сенситивности и общества. Согласно первой из них, индивид сам виноват в своей уязвимости. Вторая освобождает человека от ответственности. В обоих случаях доказательства опираются на понятие «нервы». Остается, однако, непонятным, чем обусловлена сенситивность общественной элиты: особенностями ее нервной конституции или тем прессом, который давит на особо «продвинутых» представителей общества и провоцирует перенапряжение нервной системы. (Вопрос актуален и по сей день, и неясно, стал ли человек хуже переносить нагрузки или нагрузки сделали его более уязвимым?)

Уязвимость как понятие и как состояние имеет собственную историю. Процесс становления современного чувствительного человека одновременно происходил в нескольких измерениях: социальном, моральном и медицинском. Культурная социализация проходила через язык чувств. Этот язык отражал новую социальную психологию, которая определяла взаимодействие во всех сферах — наглядное доказательство того, как определенная структура чувств может одновременно и создавать, и узаконивать некое классовое и политическое устройство. После заучивания и интернализации[27]чувство (раздражительность), чувствительность (ранимость) и состояние (сенситивность) находят воплощение в телесных проявлениях.

Понятие «нервы» успешно использовалось медициной для обоснования целого ряда социальных и гендерных особенностей личности. С конца XVIII века «нервы» превратились в классовую характеристику. К невротикам относились с большим пиететом. Они олицетворяли собой напряжение, существующее между человеком и его социальным окружением. Вектор давления при этом направлен не вовне, а вглубь собственного «Я». Невротик всегда говорит только о себе, о своих чувствах и ощущениях. В журналах приема пациентов и в медицинских картах он создает собственную картину мира, выступая прекрасным рассказчиком. Шведский врач, специалист по нервным болезням, Фритьоф Лен-мальм приводит в своих записках множество историй о нервных и ранимых личностях⁴⁷.

Сенситивность означала принадлежность к элите общества. Едва заметная, но четкая линия идет от сенситивных завсегдатаев салонов XVIII века к современным манхэттенцам, которые для шика обзаводятся собственным психотерапевтом. С течением времени сенситивность, как и меланхолия, стала менее яркой. Установление границ между нормой и болезнью привело к тому, что гипертрофированные варианты чувствительности были признаны патологией и исчезли с общественного горизонта. В наши дни есть исследователи, которые считают консюмеризм наиболее приемлемой для современного общества формой сен-ситивности⁴⁸.

СПЛИН: СКУКА

«Как счастлив я!..» — такими словами начинается роман Иоганна Вольфганга Гёте «Страдания юного Вертера» (1774), повествование о первом меланхолическом супергерое Нового времени, который на поверку оказался антигероем. Говорили, что он положил начало эпидемии самоубийств. «Синдром Вертера» — это состояние можно определить словами «сладкий яд». Бурная чувствительность XVIII века модифицировалась и превратилась в незаметный для наблюдателя вулкан, кипящий в душе героя¹. «Мне было семнадцать, когда я прочитал “Вертера”, — вспоминает Людвиг Тик[28]. — Четыре недели я утопал в слезах, но не из-за Вертера, а потому что мучился невозможностью жить и чувствовать как он. Я был одержим одной мыслью: тот, кто готов видеть мир таким, каков он есть на самом деле, должен думать, как Вертер, быть таким, как он... И лишить себя жизни? Некоторые так и поступили. А еще тысячи молодых людей жили с разорванным в клочья сердцем, надолго, если не навсегда, потеряв веру в себя»².

Вертер явился олицетворением бунтующей саморазрушительной меланхолии. Потеряв надежду, объявив себя вне общества, он доводит свой протест до крайности и добровольно уходит из жизни. Пресыщенность жизнью, в случае Вертера, происходит от взаимодействия двух чувств — ответственности и отчаяния. Его жизненный сценарий предполагал медленное сгорание на огне жизни и флирт со Смертью — не понарошку, а всерьез. Этот типаж впоследствии еще неоднократно появлялся на страницах литературных произведений и в реальности. Примером тому могут служить легенды рок-музыки с их трагическими текстами и мрачным обаянием, такие, например, как Йен Кёртис и Курт Кобейн, или писательница Сара Кейн*.

Но Вертер символизирует собой также общечеловеческие проблемы: мучительную тоску, ощущение бессмысленности существования.

Эта экзистенциальная меланхолия и есть сплин.

Вертер

Краткое содержание книги:

Молодой художник Вертер приезжает в небольшой городок Вальхейм, чтобы отдохнуть от света. Его первые письма к другу Вильгельму экзальтированны и восторженны. Но радость кажется напускной. Едва заметные симптомы свидетельствуют о том, что боль в душе молодого человека нарастает. Вертер напоминает другу о прежних резких перепадах настроения и переходах «от уныния к необузданным мечтаниям, от нежной грусти к пагубной пылкости»³. Так уже бывало, и может случиться вновь. Спасает только одиночество.

«Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека, когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель — продлить наше жалкое существование... Я ухожу в себя и открываю целый мир!»

Боль проистекает от сознания, что все материальные потребности удовлетворены, а жизнь бессмысленна. Жить незачем, Вертер чувствует себя в ловушке. Единственное лекарство — всепоглощающая страсть, которая — и это Вертеру хорошо известно — тоже может закончиться катастрофой. Он впадает в безразличие, напоминающее спячку, перестает писать, апатия чередуется с состоянием рассеянного возбуждения. Настроение у Вертера подавленное. Получив желаемую вещь, он сразу теряет к ней интерес. Жизнь снова кажется пресной, и он страдает от сознания мелочности своих желаний.

Утешает лишь одно — он волен положить конец этой жизни и этим мучениям.

Неожиданно Вертер встречает любовь, которую так страстно призывал, — черноглазую Лотту, олицетворение другой жизни, той, что приходила к нему в мечтах. Девушка обручена, и, поскольку Вертеру желанно лишь то, что недостижимо, он не делает попыток завоевать красавицу. Его меланхолия выбирает для себя объект любви, который не может ответить взаимностью. (Впоследствии эта тема станет одной из ключевых для таких знаменитых меланхоликов, как Пруст, Кьеркегор, Кафка и Рильке.)

Свои чувства влюбленные могут выражать только косвенно, через музыку, чтение вслух и игры с братьями и сестрами Лотты. Внутреннее напряжение растет. Вертер страдает. Он понимает бессмысленность любых действий и пагубность бездействия. Душу его охватывает смертельный холод. Он чувствует себя больным, его подташнивает, кружится голова. Спасает только музыка.

Вертер решает коренным образом изменить ситуацию и возвращается в общество, к суете городской жизни. Но апатия не только не проходит, но и углубляется.

«Ничего! Ничего! <...> С вечера я предполагаю полюбоваться на восход солнца, но не могу подняться с постели, днем я намереваюсь насладиться лунным светом — и не выхожу из комнаты. Мне и самому непонятно, почему я встаю, почему ложусь спать».

В этом состоянии им овладевает чувство нереальности происходящего. Люди кажутся ему марионетками, и он лишь одна из них. Он кукла, обман зрения, клоун без лица.

Вертер устал сопротивляться. Он хочет вернуться к Лотте, которая за это время вышла замуж, и возобновить общение с ней и ее семьей, будучи уверен, что теперь она для него потеряна навсегда. Ситуация опять выходит из-под контроля. «Бог свидетель, как часто ложусь я в постель с желанием, а порой и с надеждой никогда не проснуться; утром я открываю глаза, вижу солнце и впадаю в тоску». Перепады настроения нестерпимо мучительны, мечты о смерти сменяются вялостью и опустошением. Порой ему хочется размозжить себе голову о стену. «Хорошо бы обладать вздорным характером и сваливать вину на погоду, на третье лицо, на неудавшееся предприятие!»

Мысли Вертера постоянно вращаются вокруг его переживаний, внутри образуется бездонная черная дыра. Вертер не может думать ни о чем, кроме себя самого. Даже музыка больше не радует его. Он умер, его душа опустела. В ней теперь живет только боль. Вертер жалок сам себе: он то пребывает в состоянии апатии, то ведет себя словно безумец.

Вертер решает в последний раз увидеться с Лоттой. Они остаются наедине, и Вертер начинает читать ей отрывок из песен Оссиана, культового текста, который в то время воспринимался примерно так, как теперь воспринимается рок-поэзия. Вертер читает вдохновенно, Лотта потрясена и падает в его объятия (чтение как искусство соблазнения!). Но Вертер не может воспользоваться ее слабостью. Чувства вызваны искусственно, и цена им невысока.

Днем позже Вертер осуществляет давно задуманное самоубийство. Он умирает не из-за несчастной любви, а потому, что счастливая любовь проходит, не оставив в сердце ничего кроме пустоты и тоски по безответному чувству.

Называть состояние Вертера депрессией было бы неверно. Суть его проблем в панической боязни попасть в плен буржуазных правил и ограничений. Мир в том виде, как он есть, — бессмыслен. Мир, каким Вертер хочет его видеть, — недостижим.

Как могло случиться, что вымышленный персонаж, неуравновешенный юноша 20 лет от роду вызвал целую меланхолическую эпидемию? Книга наделала шума в Европе, история страданий молодого Вертера и его провокационное самоубийство стали предметом многих дискуссий на моральные темы. Можно ли оправдать самоубийство, несмотря на существующие в обществе табу? В кругах поэтов и студентов развился культ Вертера. Его особенности, присущие ему обороты речи и броская одежда (синий фрак, желтые панталоны и жилет) вошли в моду. Его выражения и формулировки использовались в переписке друзей и любовников как доказательство силы чувства. У него заимствовали критическое отношение к ценностям мелкобуржуазного общества, к обыденности, которая в наши дни создает фон для экзистенциальной меланхолии.

Трагедия Вертера, без сомнения, поразила многих молодых людей в самое сердце (подобный эффект в наши дни имеют самоубийства, про которые публика узнает из средств массовой информации). Сила воздействия объясняется наличием резкой социальной критики, стремлением Вертера к самовыражению, отчаянной попыткой найти альтернативу в музыке, поэзии, природе и любви, а также в самоубийстве, если в остальном его постигнет неудача.

Структуры чувств получают подтверждение и распространяются в рамках определенного исторического контекста или конкретной социальной ниши. Кризис Вертера, как в зеркале, отразил кризисные настроения определенной части молодой интеллектуальной элиты в годы, предшествующие французской революции. По свидетельству современников, в обществе было неспокойно, молодые люди то пребывали в возбуждении, то впадали в апатию. Их поведение отличалось нервозностью.

«Он посвящает себя лишь бесплодным мечтаниям и безнадежным проектам... Думает, что видит всех насквозь, и прячется от жизни... Молодость поддалась отчаянию, поверила ложным утешениям извращенной и экзальтированной фантазии, проявила вызывающее пренебрежение к жизни, безразличие, которое родится от уныния. Страшная болезнь приняла сотни различных форм»⁴.

Юные, однако уже достаточно известные в обществе литераторы, представлявшие движение «Бури и натиска», боролись с культом разума, претенциозным стилем жизни, внешней обрядностью. Они выступали за предельную эмоциональность и свободу личности и стремились жить в соответствии с этими идеями. Они были уверены в своей прозорливости, хотели изменить мир, вели себя экзальтированно и постоянно подчеркивали, что принадлежат к элите общества. Они были бы несносны, если бы не оборотная сторона их позы — уязвимость. В Швеции тоже встречался этот тип молодого человека. Примером может служить Юхан Габриэль Уксеншерна, о жизни которого мы знаем, в частности, по его дневникам. 19 лет от роду он разрывался между активной светской жизнью и меланхолическими настроениями, наблюдал и критиковал, скучал, писал стихи, читал по ночам, восхищался музыкой, много плакал⁵.

Сплин, или ennui (от фр. sennuyer — скучать), — чувство, характерное для молодежи, элиты общества и мужчин. Это состояние дает бунтарям, мыслителям, художникам и аутсайдерам возможность самим организовать свое ментальное пространство. Сплин становится одной из центральных форм меланхолии, поскольку в его основе лежат идея самореализации и нежелание приноравливаться к условностям общества.

Сплин считают болезнью XIX, а не XVIII века. К этому времени язык выражения чувств сместился в сторону большей сдержанности. Однако романтики говорят о мучительных телесных проявлениях сплина. Ламартин перечисляет следующие признаки черной болезни: усталость, спазмы, подавленность, отвращение к жизни, мечты о смерти; кажется, что боли физические, хотя на самом деле болит душа⁶.

Что же представляет собой эта форма меланхолии?

Отвращение

Сплин предполагает два основных чувства: отвращение и скуку. Эта двойственность сильно осложняет толкование. В то время как отвращение представляет собой яркую и острую реакцию организма («похоже на рвотный рефлекс»), скука относится к числу преходящих настроений.

Итак, отвращение. В чем состоит феномен отвращения к жизни, которое возникает в сознании и проявляется через ощущения?

Одно из основных свойств этого чувства заключается в том, что оно поражает тело. Густав Флобер писал о физическом отвращении и проказе души. У Жан-Поля Сартра есть роман о бессмысленности существования «Тошнота», где главный герой Рокантен рассказывает в своем дневнике о все возрастающем чувстве неприятия окружающего мира и собственного тела (первоначально писатель собирался назвать роман «Меланхолия»). «И Я САМ — вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, — Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. <...> Я смутно думал о том, что надо бы покончить счеты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из этих никчемных существований. Но смерть моя тоже была бы лишней»⁷.

Само слово «тошнота» показывает, насколько сильно отвращение. Как пишет Уильям Йэн Миллер в «Анатомии отвращения», «это сильный, внезапный приступ неприязни и гадливости, который захватывает все органы чувств. Так организм обычно реагирует на что-то разложившееся, тухлое, клейкое или слизистое»⁸. Жизнь кажется «вязкой, липкой, густой, как варенье» (в медицине это состояние называют идиосинкразией — немотивированной неприязнью и брезгливостью). Долгое время считалось, что такое чувство является показателем телесной сенситивности и в той или иной мере присуще всем людям.

Отвращение в чем-то схоже с чувством страха, но, в отличие от него, тесно связано с определенным объектом, вызвавшим это чувство. Страх же замыкается на самом человеке. Освободиться от чувства отвращения сложно, кажется, будто ненавистный объект навязывает человеку свой запах, консистенцию, движение, поведение, поскольку чего-то от него хочет. Это парадоксальным образом придает отвращению привлекательность. Психоаналитики неоднократно отмечали удивительный феномен — гадливость может быть соблазнительна.

Одной из форм отвращения является отвращение к самому себе. Причины бывают разные: пресыщение (переедание, перегрев в ванной или слишком долгий сон), неправильный образ жизни (пренебрежение здоровыми и полезными занятиями) или бесхарактерность. Таким образом, физическое отвращение напрямую соотносится с явлениями окружающего мира. Трусость, глупость, сексуальные и прочие излишества делают человека противным самому себе. Когда удается взглянуть на случившееся со стороны и конкретизировать причину недовольства собой, отвращение сменяется презрением, и на душе сразу становится легче.

Рокантен в течение восьми дней находится в вымышленном городе Бувиль (от фр. Ьоие — грязь) и рассказывает об отвращении, с которым он погружается в повседневные дела. Окружающий мир давит на него своей липкой пыльной массой. Рокантена выводит из себя все: сиденье трамвая, гнилой запах перезревшего камамбера, неискренность общения и бесед. Наваждение прогоняет только музыка (ср. персонажей Гёте и Кьеркегора) и пение, пусть даже самое немудреное: «Some of these days / You’ll miss me honey»[29].

Телесным проявлением данного состояния служит отчужденность, подобная той, которая сопровождает депрессию: между личностью и миром словно натягивается завеса, отсекающая все, что придает жизни смысл. Мир предстает человеку абсурдным. Голоса кажутся невнятным бормотанием, люди — нелепыми куклами. Иногда это состояние описывают как встречу с пустотой. «Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, — говорит главный персонаж одного из произведений Рильке Мальте Лауридс Бригге, — я-то думал, здесь умирают»¹⁰.

Время и пространство ощущаются иначе. Человек замкнут между здесь и сейчас, и его мучает клаустрофобия¹¹. Время сливается с пространством, приобретает пространственные измерения, ощущать это невыносимо. Такое чувство, будто постоянно ходишь по кругу или стоишь на месте. Когда становится совсем невмоготу, происходит взрыв (в такие дни Кьеркегор, например, брал повозку и часами бесцельно ездил по окрестностям).

Ощущение замкнутого пространства роднит данное состояние с чувством страха. Страхи обычно возникают в определенный момент времени и бывают вызваны чем-то, происходящим именно в этот момент. Иногда страхи связаны с определенной средой обитания, как, например, в фильме Тодда Хейнса «Безопасность», где образцово-показательная домохозяйка Кэрол испытывает аллергию на все, что ее окружает. Сплин нередко сопровождается различными страхами, например клаустрофобией или ужасом, который мгновенно охватывает человека лишь потому, что какой-то предмет в комнате показался ему подозрительным или опасным. Все эти симптомы обычно заканчиваются самоизоляцией, которая на практике выражается в том, что человек выбирает добровольное заключение в комнате, где по большей части сидит, опустив глаза долу или устремив взгляд в пустоту.

Сплин позволяет, перешагнув физические границы собственного тела, проникнуть мыслью в глубь вещей и почувствовать переполняющую их беспредельную тоску. Бодлер называл сплин «великой болезнью» и «опасностью для дома», а Шопенгауэр говорил, что это «демон жилища»¹². Один шведский врач так описывает свою пациентку Енни Рюбенсон, 32 лет: «Дома чувствует себя плохо, в остальных местах — хорошо»¹³. В своей квартире такие пациенты предпочитают находиться у окна. Культовые прогулки фланёров, «хождение», это, с одной стороны, освоение городского ландшафта, с другой — бегство от дома, духоты и ритуальности буржуазной жизни.

Сплин, таким образом, собственными средствами повторяет главную тему меланхолии: потерю окружающего мира. Среди симптомов наиболее часто встречаются отчуждение, паралич, взрывы страха и отвращения. Можно назвать это своего рода мазохизмом, который не находит наслаждения в страдании, а страдает от невозможности наслаждаться. Перепробовав различные, даже самые запретные, источники наслаждения, человек ощущает лишь пустоту и отвращение к самому себе.

Но одновременно сплин — шикарное состояние, доступное только представителям высших слоев общества. Признак классовой исключительности. Бунтовать против буржуазных условностей могли лишь избранные. Сплин оправдывал их эмоциональные взрывы, крайние формы самовыражения. Его привлекательность объяснялась тем, что он давал возможность скрыться от жизни, уйти в глубины собственного воображения, строить воздушные замки, лелеять сладкие воспоминания, тешить себя иллюзиями. «Сплин — это теплое серое одеяло с подкладкой из яркого блестящего шелка», — писал Вальтер Беньямин¹⁴.

Скука

«Я ничто, я ничего не делаю, я не живу, я веду растительный образ жизни», — пишет в середине XIX века Теофиль Готье, ставя самому себе мрачный диагноз. «Я никого не люблю, никому не завидую, чувствую лишь одно и думаю лишь об одном: я устал, мне холодно»¹⁵.

Разница между двумя главными чувствами экзистенциальной меланхолии — бунтарским отвращением и отстраненной скукой — налицо. Отвращение — это агрессия, скука — ничто. В ней выражается присущее сплину «чувство всеобщей никчемности», пустота¹⁶. Сознание того, что мир бессмыслен, общаться невозможно, жить невыносимо. Всё вокруг лишается цвета, запаха и вкуса. «Скука предполагает отсутствие смысла», — пишет Мартин Хайдеггер. Эта бессмысленность проявляется двояко. В первом случае человек ощущает себя одиноким и покинутым в пустоте. Он не в силах приняться за какое-то дело, мучается оттого, что топчется на месте. Во втором человек не может использовать свои способности проявляет вынужденную пассивность, его действия парализованы. Типичный пример — задержка поезда. Человек не может ни читать, ни думать, ни наблюдать, а только без конца смотрит на часы и уже в который раз тщетно изучает расписание поездов¹⁷.

Экзистенциальную скуку не следует, таким образом, смешивать с обычной. С той, которая заставляет человека зевать в лекционном зале или за воскресным обедом (временная скука). С той, которая возникает при низкой мотивации (скука недостаточности). С той, которая овладевает человеком при монотонной работе (скука повторения). С бессилием или апатией (болезненная скука). Сплин — это активная скука¹⁸. Ее спутники — усталость и пресыщение. А также качество, которое для этой разновидности скуки является обязательным — невозможность участвовать в происходящем.

Именно данное качество свидетельствует о том, что под личиной скуки скрывается глубокая социальная рана.

Однако связь с социальным проявляется опосредованно. «Традиционно скука считалась привилегией элиты, способом выражения социального недовольства или пассивной агрессивности», — пишет Патриция Мейер Спекс¹⁹. Эта разновидность критики общественного строя имела в социуме высокий статус. Тот, кто заявлял о своей скуке, немедленно вырастал в глазах окружающих. Предполагалось, что удалиться от света и комментировать недостатки общества, глядя на них со стороны, может лишь незаурядная личность. Скука освобождала человека от участия в жизни общества, поэтому кое-кто инсценировал скуку ради достижения определенных целей (так в свое время инсценировали меланхолию). Случалось, людей обвиняли в неискренности, в том, что скука для них лишь поза, призванная скрыть лень, бездействие или даже — что во сто крат хуже — неспособность к действию.

Экзистенциальную скуку отличают любовь к постоянному переодеванию и множество различных масок, изображающих порой прямо противоположные качества — цинизм, иронию, преувеличенную самоуверенность²⁰. Скука может принимать образ фланёра, денди, шута, клоуна, соблазнителя, светского льва и прожигателя жизни. Она может быть разочарованной, провокационной, интеллектуально-аналитической или иронически рефлектирующей.

В трактате «Или — или» (1843), написанном от имени вымышленного персонажа, тогда еще малоизвестный, но вскоре ставший культовым писателем Кьеркегор рассматривает тему скуки.

Главный герой А живет очень уединенно²¹. В отличие от Вертера, у которого отчаяние было результатом не отсутствия иллюзий, а разочарования — об этом свидетельствует его эмоциональность и спонтанность действий и поступков, — А относится к жизни отстраненно. Он оставил общество, потому что оно ему безразлично, и запер себя в собственной квартире (как сам Кьеркегор). Окружающий мир существует для него в отражении его собственных мыслей. Он живет мечтами и много размышляет на излюбленную тему меланхолии — голод. «Глаза мои утомлены и насыщены, и все же я алкаю большего»²².

«Я лежу вытянувшись, неподвижно; я вижу только пустоту, я двигаюсь в пустоте. Я не ощущаю даже боли. <...> Все поглощается отравленным сомнением моей души. Душа эта подобна Мертвому морю, через которое не может перелететь птица»²³.

Время остановилось. Мгновения похожи друг на друга, это отрезки одного времени. Жизнь не двигается. Делать выбор неинтересно: «Женись, и ты об этом пожалеешь; не женись, и ты об этом тоже пожалеешь». Счастье невозможно, наслаждения умирают, словно насекомые, едва успев взлететь. Подобно Вертеру, г-н А получает утешение от музыки, его любимое произведение «Дон Жуан» Моцарта. Но большую часть времени он пребывает в пустоте, отсутствующий, погруженный в себя. Он обречен изо дня в день заниматься самоанализом, иронизировать по поводу противоречий своей жизни.

Стержнем, на котором держится состояние главного персонажа, является тема избранности, знакомая нам из меланхолии. «Единственный мой друг — Эхо; почему же я дружен с ним? Я люблю свою печаль, а Эхо не отнимает ее у меня. Единственная моя наперстница — тишина ночная; почему же я ей доверяю? Потому что она молчит»²⁴. Скука — трагический, но неизбежный аспект личности неординарного человека. Пустота — это протест. Сознательная самоизоляция предполагает отказ от дружбы, любви, семьи, повседневных дел и стадного чувства. Отказ от всего, что связано с рутинными проявлениями жизни. Только полная свобода позволяет получать радость от мелочей, наслаждаться красотой ускользающих мгновений. Лучше всего это удавалось фланёрам и денди.

У некоторых, правда, сплин вызывал исключительно негативные чувства. «Простуженная душа. Холодная, вялая, дурно себя чувствующая. Недовольство. Сплошное недовольство. Отвращение ко всему, 1аес!шт generale», — пишет один из тех, кто познал это состояние на своем опыте²⁵.

В литературе скука носит имя Эммы Бовари²⁶. Она олицетворяет собой женский вариант сплина, который рассматривается обществом как слабость. Чтобы преодолеть монотонность жизни, молодая женщина ищет спасения в придуманных мирах, где бушуют сильные страсти и наслаждения. И опускается морально. В отличие от высокого и благородного сплина Вертера и г-на А, чувство мадам Бовари мелко и недостойно. Скука душит Эмму:

«Но совсем невмочь становилось ей за обедом, в помещавшейся внизу маленькой столовой с вечно дымящей печкой, скрипучей дверью, со стенами в потеках и сырым полом. Эмме тогда казалось, что ей подают на тарелке всю горечь жизни, и когда от вареной говядины шел пар, внутри у нее тоже как бы клубами поднималось отвращение. Шарль ел медленно; Эмма грызла орешки или, облокотившись на стол, от скуки царапала ножом клеенку»²⁷.

Госпожа Бовари страдает от однообразия и пресности впечатлений, от безнадежной никчемности дел, которые составляли ее жизнь. Сплин Эммы складывается из отвращения, ложных ожиданий и парализующего разочарования. Поняв это, она приходит в отчаяние и сводит счеты с жизнью. Однако это не мужской вариант самоубийства — выстрелом в лоб, как у Вертера, а долгое и уродливое отравление мышьяком.

Судьба Эммы Бовари, как и судьба Вертера, стала для современников моделью, но с прямо противоположным эффектом. Женский сплин сочли опасным и разрушительным. Правда, Бодлер прозорливо увидел в поведении мадам Бовари не женские, а общечеловеческие качества. Он назвал Эмму «причудливым андрогином» с почти мужскими мощной фантазией, предприимчивостью и силой гнева. Действительно, желание бежать от скучной реальности сближает Эмму с представителями сильной половины человечества, двойственный характер, «одновременно расчетливый и мечтательный» превращает ее в соблазнителя, любовь к шику делает ее денди.

В таких воплощениях, как Эмма Бовари, сплин проявляет себя диким чувством и приобретает женское «лицо». Хотя на страницах женской прозы XIX века тяжелая и вязкая экзистенциальная пустота была нередким гостем, это чувство отражало реальную и фигуральную несвободу представительниц высших кругов общества²⁸.

Важно, однако, не смешивать это чувство с обычной скукой, которая не имеет ничего общего с душевной болью. Воскресная скука, ее еще иногда называют воскресным неврозом, происходит оттого, что выходной день беден событиями, и является разновидностью обычной (а не экзистенциальной) скуки. Художественная литература очень любит описывать, как в буржуазной среде с изящной скукой выполняют необходимые социальные ритуалы в форме визитов, поздравлений и ужинов. Существует целая эстетика скуки. Любая деталь — тиканье часов, завернувшийся угол ковра, пятно соуса на скатерти — может дать толчок к возникновению этого чувства. (Я и по сей день прекрасно помню воскресную скуку родительского дома, мертвую зыбь ничем не заполненных минут, слабую надежду и запах мяса с хреном из кухни.)

Меланхолия и скука, таким образом, родственники, но не близкие. В отличие от меланхолии, имеющей историю и интеллектуальный статус, скука — всего лишь ощущение банальности момента и ситуации. Ее же собственная банальность хорошо видна из длинного списка слов, ассоциирующихся с этим состоянием:

«Апатия, летаргия, тоска, безразличие, вялость, бездеятельность, рутинность, истощение, стагнация, бесплодность, заезженность, тягучесть, замедленность, монотонность, банальность, прозаичность, усталость, печаль, тривиальность, однообразие, повторяемость, сухость, безвкусица, одинаковость, бедность событиями, нудность»²⁹.

По мнению Вальтера Беньямина, такая скука родилась в новое время под влиянием массовой культуры, массового производства и консюмеризма. В ее основе лежат пресыщение, жирок благополучия и монотонность индустриального общества. И все же что это: сопротивление или пассивное самоустранение? Есть ли в современной скуке элемент мощной саморефлексии, характерной для сплина, или она, напротив, культивирует чувства смирения и безразличия? Беньямин был оптимистичен. Монотонность рождает новые качества. Скука подразумевает ожидание, меланхолия — нет.