Отступление: еда и меланхолия

В описании жизни Тегнера постоянно повторяется мотив пристрастия к телесным наслаждениям, еде и питью. Пунш, коньяк, портвейн и арак с самого утра, горы заливных и паштетов и как следствие — колики и несварение желудка. Неумеренные сексуальные аппетиты, которые с учетом необходимости соблюдения приличий доставляют немало неудобств.

Пристрастие меланхолии ко всему грубому и низкому, к излишествам и обжорству представляет собой любопытный феномен. В ранние периоды меланхолии о нем говорили очень много: меланхоликов считали несчастными существами, компенсирующими отторжение от социума неумеренной едой и питьем или деструктивным самокопанием. Неутолимый голод проявлялся во всех сферах, включая сексуальную. По словам Роберта Бёртона, похоть побуждала меланхоликов ко всякого рода извращениям.

Так родился образ постоянно голодного меланхолика, который стремится куда-то вперед и вперед ко все большим потерям. Психоаналитики говорят, что, страдая от некой утраты, меланхолики пытаются заполнить внутреннюю пустоту и утолить голод души «иной пищей». С другой стороны, обжорство символизирует саму утрату: еда поглощается, жуется, глотается, переваривается и выходит из организма. Согласно еще одной точке зрения, пост, истощающий тело, освобождает человека для творчества, насыщение тела есть духовная смерть. Эстетика голода особенно характерна для современного понимания меланхолии⁴⁶.

Таким образом, все, что связано с едой, представляет для меланхолика проблему. Бёртон посвятил 20 страниц своего труда перечислению того, что меланхоликам не надо есть. Текст представляет собой длинный каталог кулинарных искушений, доступных в XVII веке⁴⁷. Лечение диетой выглядит вполне логично с учетом тогдашнего представления о меланхолии как о состоянии, вызванном переизбытком черной желчи. Ограничения в еде упоминаются в любой литературе, где рассматривается тема меланхолии. Кстати, у Барлеуса тоже была строгая диета (которую он не выдерживал!). Список запрещенных продуктов велик. Бёртон исключает из питания жир, тяжелую еду, жареное, перченое, все блюда темного цвета (то есть большинство сортов мяса). По его мнению, следует избегать употребления сыров и молочных продуктов, а также овощей и хлеба грубого помола. Рыбу надо есть с осторожностью, за исключением карпа. Особенно вредно темное мясо зайца — оно плохо переваривается и рождает дикие сновидения. Все темные напитки, к которым, в частности, относится красное вино, не полезны. Лучше всего пить рейнские вина или воду. Разрешенных продуктов, таким образом, остается совсем немного: птица, омары, мед и белый хлеб.

Бёртон не устает повторять: «меланхолик вечно голоден и много ест». Жадность и в то же время капризность в выборе еды заставляют несчастных переходить от обжорства к апатии (именно так современники описывают состояние Барлеуса и Тегнера). Их мучает хроническое несварение желудка. Отрыжка, изжога, рвота, газы и диарея сотрясают их тело, которое бессознательно стремится освободиться от съеденного. А бывает, что меланхолики, напротив, совсем ничего не едят. Врачи XVIII века называли такой тип голодания anorexia melancholica⁴⁸.

Типичный меланхолик сухощав и тонок (что, правда, не относится к Тегнеру). Ученый-социолог Стивен Шапин отмечает, что интеллектуальной базой меланхолии является аскетизм, причем именно в отношении еды⁴⁹. Многие университетские профессора, по описаниям, были худощавы и имели желтоватый цвет кожи. Химик-меланхолик Бойль был «хрупок, словно сделанный из хрусталя или венецианского стекла», а меланхолический Кант казался «высушенным», «вряд ли на свете был кто-то столь же худой и тонкий». Его посмертная маска представляет собой воплощение интеллектуальной аскезы — полнейшее исхудание⁵⁰.

В Новое время меланхолику и художнику скорее свойственно голодание, нежели обжорство. Но много и тех, кто соединяет в себе прожорливость и аскезу. Лорд Байрон (1788-1824), например, полагал, что еда и творчество несовместимы. Он с презрением относился к полноте, считая ее спутницей тупости и несообразительности⁵¹. Сам он методично голодал, чтобы сохранять ясность ума. Проблема опорожнения желудка также была очень важна для него, и он постоянно принимал слабительное. Байрон мог несколько дней жить только на печенье и воде, не употребляя никакой животной пищи. Он пил уксус, тем самым прибегая к испытанному приему людей, страдающих анорексией.

Байрон хвастался своей худобой. «Вы видели кого-нибудь столь же худого и столь же здорового? с.. .> Я — как скелет». Поэт мечтал стать прозрачным. И при этом задавал роскошные званые обеды. «Анорексия как социальный акт, — пишет Финн Скорде-рюд, — различает еду как социальный инструмент и как процесс принятия калорий». Байрон не выносил вида жующей женщины и делал исключение только для изысканной еды (омары или куриные крылышки). Сам он тоже не любил есть на людях и всегда просил накрывать себе отдельно от жены. «Однажды, — рассказывает она, — когда нам по ошибке накрыли ужин вместе, он пришел в ярость и потребовал, чтобы его тарелку перенесли в другую комнату». Байрон часто отказывался от приглашений на обед (кстати, также поступали Дарвин и Витгенштейн). Но иногда у него бывали приступы обжорства (сливовый пудинг!), после которых он страдал от угрызений совести, изнуряя себя гимнастикой, слабительным и рвотой. «После рвоты я всегда лучше себя чувствую», — признавался он.

За этими метаниями скрываются свойственные меланхолии страхи. Байрон стыдился есть и боялся потолстеть не меньше, чем он боялся потерять свой поэтический дар.

Романтический интеллект, таким образом, рождает триаду: меланхолия — голод — творчество, которая не потеряла актуальности до наших дней. Голод может быть составной частью либо булимического, либо анорексического сценария, либо даже обоих вместе. Примером является отчасти автобиографический роман Кнута Гамсуна «Голод» (1893), где подавленное «Я» писателя разрывается между голодом и обжорством, желанием и отвращением, стремлением забросить в себя и извергнуть из себя еду.

Приверженец систематизации Фридрих Ницше настаивал на том, что всё немецкое ведет к меланхолии. Даже еда. В 1870-е годы он периодически живет аскетом, предпринимает длительные горные прогулки, питается сырым яичным желтком, сухарями, чаем, иногда позволяет себе мясо и холодную кашу. Большую часть своей жизни он придерживается строгой диеты. В последний год пребывания профессором в Базеле, весной 1879 года, он пишет подробное меню на ближайшие двести (!) недель:

«На обед: мясной бульон (1/4 чайной ложки до еды); два бутерброда с ветчиной и одно яйцо, шесть-восемь орехов, два яблока, два кусочка имбиря, два печенья. На ужин: одно яйцо с хлебом, пять орехов, молоко с сухарем или три печенья»⁵².

Столь же дисциплинированное отношение к еде отличает Кафку, Рильке, Витгенштейна, Вильхельма Экелунда* и Вирджинию Вулф. Экелунд считает идеалом «голодного художника» и пытается прогнать меланхолию голоданием и творчеством. У Вирджинии Вулф голодание связано с депрессией, в это время она катастрофически теряет в весе. Но и в другие, относительно спокойные периоды, ее отличает сложное отношение к еде⁵³.

Кафка голоданием довел себя до истощения, не понимая, как можно одновременно есть и писать. Он был необычайно худ

Вильхельм Экелунд (1880-1949) — знаменитый шведский поэт.

и очень рано перешел от традиционного питания к собственной диете. В 1912 году он стал вегетарианцем и отказался не только от мяса, рыбы и яиц, но также от алкоголя, кофе, чая, шоколада и всех питательных продуктов. «Ничего более калорийного, чем долька лимона», — говорил он. Чтобы компенсировать отсутствие калорий, он выработал особое поведение за столом. В частности, он стал приверженцем так называемого учения Флетчера, которое требовало, чтобы каждый кусок жевался сто раз. Поскольку привычки молодого Кафки шли вразрез с требованиями других членов семейства, ему стали накрывать отдельно, чему он был только рад. И дома, и вне дома он старался принимать пищу в одиночестве (правда, мать просила его невесту Фелицию незаметно присматривать за тем, что он ест). В конечном итоге Кафка хотел достичь полной независимости от пищи⁵⁴.

«Я самый тощий человек из всех, кого знаю», — писал Кафка Фелиции⁵⁵. С фотографий на нас смотрит чрезвычайно худой человек с испуганными глазами и заостренными, как у фавна, ушами. Но булимические галлюцинации преследуют его, и он доверяет их дневнику — отвратительные картины кулинарных излишеств, образы колбасы и свиных ребрышек, пряные и сладкие блюда, которые он глотает, не жуя. Кафку мучает страх принудительного кормления. «Чего я там не видел? — писал он в 1920 году, когда ему грозило помещение в санаторий. — Зажмет тебя главный врач промеж колен — и давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок»⁵⁶.

С ранних лет Кафка отличался меланхолическим складом характера, хотя и мог иногда хохотать до упаду. В дневнике он пишет: «Я словно из камня, я словно надгробный памятник себе»⁵⁷. Он говорит об импотенции и ненависти к своему телу. У него появляются мазохистские фантазии. Он представляет, как лежит распростертый на полу, а его режут на куски, словно бифштекс; он медленно берет эти куски и скармливает сидящей в углу собаке. Складывается впечатление, будто он хочет не только изгнать из себя пустоту, но и избавиться от своего тела, само тело есть пустота. Два главных персонажа в рассказах Кафки умирают от голода — Грегор Замза («Превращение») и Голодарь в одноименном рассказе.

«Голодарь» вышел через два месяца после смерти Кафки в 1924 году⁵⁸. Это рассказ о человеке, который гастролирует как «мастер голода». В черном трико (классическая униформа меланхоликов) он сидит в клетке и демонстрирует свое истощенное тело. Импресарио не позволяет ему голодать больше Иисуса, то есть больше сорока дней. А он мечтает идти дальше, до предела. Чтобы осуществить свою мечту, он расстается с импресарио и поступает в цирк, где его клетку помещают рядом со зверинцем. Но публика не проявляет к Голодарю прежнего интереса и проходит мимо — никого не волнует, сколько времени он уже обходится без пищи.

Тогда артист решается на крайний шаг и начинает последнее голодание. Однажды мимо его клетки проходит шталмейстер и спрашивает сторожей, почему клетка пустует. Разворошив солому, сторожа находят то, что осталось от артиста. «Я должен голодать, я не могу иначе», — шепчет он из последних сил. «Я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу»⁵⁹.

Отношение меланхоликов к еде изучено недостаточно: очевидно, жадное насыщение есть не что иное, как попытка ослабить чувство потери, а голодание является сублимацией этой потери. Отдаться желаниям тела и мечтам о мясе, как Кафка, когда он фантазировал о колбасе и жирных свиных ребрышках, о жевании и глотании, было все равно что уступить внутренней темноте. Пить бульон — значило потреблять мясо в дематериализованном виде.

Жир, таким образом, считался антитезой меланхолии и интеллекта. «Не толстейте, — писал врач в XVIII веке своему пациенту. — Будьте тощим, как соломинка, пусть заострятся черты лица и ум станет острым как бритва». Параллель между голоданием и интеллектом, бывшая столь типичной для западного сознания, оказалась живучей и по сей день.

Стивен Шапин высказал предположение, что целый ряд современных ученых являются своего рода «голодарями». В частности, он приводит в пример Витгенштейна, который в течение длительных периодов жизни довольствовался аскетической диетой. Он не любил путешествовать и избегал празднований в академической среде, так как это нарушало его режим питания. Он следовал принципам аскетизма не только в том, что ел мало, но и — чтобы полностью лишить себя наслаждения от еды — всегда ел одно и то же, причем старался не изменять привычкам. Одно время в Дублине его обед всегда состоял из омлета и чашки кофе.

Потухшие

В середине XIX века меланхолия была загадкой для медицинского научного сообщества. Личный врач Тегнера расстраивался, не зная, чем помочь великому меланхолику. Репертуар симптомов меланхолии в то время был еще очень широк — от странных ощущений до отчаяния, голода и мрачного расположения духа. Меланхолии были также свойственны черты нарциссизма: жалобы, ипохондрия, безграничное страдание. Диагностировать ее было трудно, это болезненное состояние одновременно имело признаки гениальности, величия и безумия. В самых крайних формах, обычно свойственных женщинам, меланхолия превращалась в болезнь, которую лечили в клиниках.

Постепенно сложился новый тип — меланхолия, которая проявлялась постфактум, как некий пережитый опыт. Отчасти это произошло потому, что определения и симптомы меланхолии узнала широкая публика. Отчасти потому, что структура чувств была «одомашнена» и сменила свой радикально черный цвет на серый. Основными чувствами теперь были не дикий ужас и отчаяние, а отторжение и отчуждение. Часто повторялся образ пленки или мутного стекла, которые разделяют человека и окружающий мир. По словам одного из врачей, меланхолика отличают «немота и замкнутость... беспричинная тоска... невыносимая, давящая серость».

А вот конкретный случай, записанный со слов пациента⁶⁰:

«.. .в окружении всего того, что делает жизнь человека приятной, я лишен способности чувствовать и наслаждаться... Всё, даже ласки и игры моих детей, вызывает у меня лишь раздражение, я покрываю ребенка поцелуями, но чувствую, будто между ним и моими губами находится некая преграда, и эта преграда отделяет меня от всех радостей жизни... Рутинные дела остались, я выполняю их, однако, не чувствую при этом ничего: ни потребности выполнить их, ни удовлетворения от завершения начатого... Мои чувства словно отделились от меня, и я лишился своих ощущений. Я дотрагиваюсь и не осязаю предметы. Мои глаза видят, мое сознание воспринимает, но ощущений от того, что я вижу, нет».

Некоторые жалуются на «отсутствие чувств, настроений, неумение радоваться или печалиться». Состояние полной опустошенности и мучительного дурмана, anesthesia dolorosa.

Эта клиническая картина меланхолии распространяется в середине XIX века в медицинской среде благодаря возникновению нового жанра учебников по научной психиатрии. Восприятие меланхолика как фигуры биполярной становится неактуально. Когда немецкий врач Вильгельм Гризингер создает первую современную классификацию психических заболеваний, он определяет меланхолию (за исключением ее маниакальных проявлений) как состояние особой душевной ранимости, гиперестезии (гиперчувствительности). Меланхолик, по его словам, воспринимает окружающий мир как агрессивный, чувствует, что потерял в этом мире себя, — в доказательство Гризингер приводит прощальные письма самоубийц⁶¹.

А куда же делись дикие симптомы, бурные проявления чувств и приступы страха? Как они сочетаются с депрессивной меланхолией?

Их больше нет, и случилось это по двум причинам.

Во-первых, потому что бурные проявления чувств противоречили современным рациональным нормам жизни. Тому, кто хотел оставаться в рамках приличий, следовало научиться сдерживать чувства и смягчать симптомы своего состояния.

Во-вторых, потому что дикие и маниакальные проявления подпали под разряд психических патологий. Начиная с середины XIX века медицина активно занялась определением границ нормальности, для чего выделялись, идентифицировались и классифицировались психические отклонения. В толстых справочниках Генри Модели, Рихарда фон Крафт-Эбинга, Пьера Жане, Карла Ясперса и Эмиля Крепелина истории отдельных меланхоликов обобщались и систематизировались.

Порой, однако, меланхолия давала о себе знать симптомами, более свойственными старому репертуару. Пациенты с яркими проявлениями меланхолии считались своего рода знаменитостями. Особенно те, кто пережил различные превращения. Знаменитостью была, например, Салли Бьючемп, в которой самым причудливым образом соединялись как минимум три личности, поочередно завладевавшие ее телом⁶². Еще один случай — Дани-ель Пауль Шребер. Находясь в клинике для душевнобольных, куда Шребер лег добровольно, он тщательно регистрировал свои превращения: вот он видит свой череп на плечах другого человека, вот чем-то переполняются его легкие, вот он сам становится женщиной. «Здесь делают все, чтобы искалечить мое “Я”», — констатирует Шребер⁶³. Этот случай в свое время относился к числу наиболее скандальных и даже попал на страницы трудов Фрейда и Юнга.

«Спокойная» форма меланхолии встречалась в определенной социальной среде буквально на каждом шагу. Фланёры превратили меланхолию в стиль личности — почти вся художественная литература вращалась вокруг интеллектуальных меланхоликов, пассивно и бездумно бродящих по улицам мимо особняков и доходных домов. Был даже особый, «женский», вариант этой тоски, имеющий свои разновидности.

Поскольку меланхолия процветала в высших кругах, врачи старались не ставить своим пациентам тяжелых психиатрических диагнозов. Для многих симптомов придумали новые названия и стали считать их пограничным состоянием между нормой и болезнью.

Наиболее часто использовали термин невроз (появившийся еще в XVIII веке). К нему относили ипохондрические проявления, перепады чувств, страхи, а также новый симптом сильной усталости. Новым был термин ангедония (от ап- «не-», и Ьеёопе «наслаждение»). Его придумал психолог Т.А. Рибо в 1896 году для обозначения апатии, невозможности получить удовольствие ни от еды, ни от секса, ни от эмоций. Страдающие этим диагнозом люди проявляют вежливый интерес к окружающему миру, но не участвуют в его жизни, находясь словно бы за занавесом. Человек погружен в саморефлексию и страдает от собственного безразличия. Еще одно популярное в то время понятие — (псих)астениЯу автором которого является Пьер Жане. Оно определяется как психическая слабость и недостаток энергии: движения медленны и вялы, быстро наступает усталость. (Псих)астенику свойственны нерешительность, депрессивность, пессимизм, сомнения и навязчивые представления.

Интересно, что вышеперечисленные симптомы наблюдались у большинства пациентов, приходящих на прием к невропатологу. Об этом, в частности, свидетельствуют записи в журнале стокгольмского врача Фритьофа Ленмальма. Он называет страдание своих пациентов «серым» и подтверждает распространенность данного типа меланхолии.

Структура чувств, представленная этими симптомами, свидетельствует об уязвимости человека в быстро изменяющемся мире. «Меланхолия — основное настроение нашего времени», — пишет

Харви Фергюсон⁶⁴. Типичные для рубежа веков напряжение и усталость следует считать результатом кризиса личности, обусловленного стремительной секуляризацией, индустриализацией и модернизацией общества. Параллельно развивались и крепли критическое отношение к цивилизации, отчуждение и страх перед темными силами в душе человека. Декадентство в литературе и ницшеанский пессимизм играли на чувстве страдания. В одно и то же время в Вене жили Фрейд, Малер, Витгенштейн и основатель политического сионизма Теодор Герцль. Эмиль Дюркгейм и Вальтер Беньямин писали о царящих в Париже и Берлине настроениях одиночества и отчуждения. В Стокгольме были свои эксперты по серой меланхолии — Яльмар Сёдерберг[11]и целый ряд других писателей и художников.