Слово к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную

Почитающие несчастьем для отходящих от жизни то, что составляет неизбежное следствие нашего естества, и тяжко скорбя­щие об отошедших от здешней жизни к жизни духовной и бестелесной, кажется мне, не обращают внимания на то, какова наша жизнь, но страдают недостатком большин­ства людей, кои, по какой-то неразумной при­вычке, свое настоящее, каково бы оно ни было, любят как благо, хотя существу, возвышающемуся над неразумною природою разумом и рассуждением, должно бы к тому только склоняться, что является хорошим и достожелаемым по суду разума, а не то, конечно, избирать, что, по какой-то привычке и нерассудительному пристрастию, кажется нам приятным и по сердцу. По­этому мне кажется хорошим, при помощи некоторых размышлений, отвлекши их от обычного им настроения, возвести сколько возможно к лучшему и более приличному разумным существам образу мыслей; ибо таким образом были бы изгнаны из жизни людской те неразумные скорби, которым предаются многие. В рассуждении же нашем о предположенном предмете мы сохраним порядок, если во-первых исследуем, в чем состоит истинное благо; потом рассмотрим свойства жизни в теле; а за тем посредством сличения сравним настоящее с тем, что соблюдается нам упованием. Таким образом наше рассуждение достигнет цели слова, состоящей в том, чтобы освободить многих от обычного образа мыслей о благе. Так как всем людям врождено некоторое естественное отношение к благу, и к нему обращен всякий сво­бодный выбор, полагающий достижение блага целью всех забот в жизни, то посему, неразумение того, в чем состоит подлинное благо, обыкновенно бывает причиною боль­шей части погрешностей; так что если бы для всех было ясным истинное благо, то мы никогда бы не уклонялись от того, в чем благо составляет самую природу, и не стремились бы добровольно, опытом изведать зло, если бы только не прикрыва­лись вещи некоторою обманчивою видимо­стью блага. Итак прежде всего в нашем слове размыслим о том, в чем состоит истинное благо, дабы заблуждение относи­тельно сего не было как-нибудь поводом к избранию худшего вместо лучшего. Прежде всего, говорю я, в нашем слове нужно пред­ставить некоторое определение и характери­стическое свойство искомого предмета, от чего получило бы несомненность наше понятие о благе. Итак, в чем состоит характери­стическое свойство истинного блага? В том, что оно имеет в виду не одно только по­лезное относительно, что в различное время является то полезным, то бесполезным, что для одного хорошо, а для другого не таково, но то, что и само по себе, по собственной природе есть благо, и остается таковым же для всех и всегда; таково, по моему суждению, неложное и необманчивое характери­стическое свойство, отличающее благо. Ибо, что есть благо не для всех, не всегда, не само по себе независимо от внешних обстоятельств, то не может собственно быть почитаемо существенным благом. Так, многие поверхностные наблюдатели суще­ствующего вообразили, что благо заклю­чается в стихиях мира; но при внимательном исследовании никто не найдет, чтобы в них оказалось благое само по себе, всегда и для всех, ибо в каждой из них с полезным смешано и действие противоположного свойства; например вода спаси­тельна для живущих в ней, но гибельна для земных животных, если погрузятся в нее. Точно также и воздух для тех, кому природа определила жить в нем, спасите­лен, а кому досталась в удел жизнь в воде, оказывается пагубным и гибельным, как скоро случится быть в нем кому-либо из животных водных. Так и огонь, приносящий нам в некоторых случаях пользу, гораздо чаще оказывается гибельным. Да и самое солнце, не всегда, не по­всюду, и не для всего, что подвергается его действию, оказывается благом; в иных случаях бывает оно и очень вредоносным, когда печет сверх надлежащей меры, иссушает чрезмерно то, что под ним, часто делается причиною болезней, людям с чувствительным зрением причиняет глаз­ную болезнь, и производя гниение влаг, порождает в испорченной гнилости влажных веществе вредные и отвратительные су­щества.

Итак, повторяю, из всего признать благом надлежит только то, что всегда и для всех одинаково является благом по самому существу, что постоянно пребываете тако­вым и не изменяется по внешним обстоя­тельствам. О всем прочем, что по какому­ то неразумному предположению кажется людям благом, говорю о благах телесных и внешних, каковы сила и красота, благород­ство происхождения, деньги, власть и слава, и все подобное, о всем этом, как само со­бою для всех очевидном, думаю нужно умол­чать и не обременять напрасно наше слово вещами общеизвестными. Ибо кто не знает скоротечности красоты или силы, или пере­менчивости власти, или непостоянства славы, или суетности пристрастия к деньгам лю­дей, которые полагают благо в известных веществах по причине их блеска и ред­кости?

Распорядившись так касательно этих предметов, мы должны обратить внимание на настоящую жизнь, говорю о жизни, про­водимой во плоти, такова ли она, чтобы в ней усматривался характеристический признак блага, или иного рода? Ибо, что от­кроет в ней наше рассуждение, то конечно будет для разумения исследующих руководством, как нужно относиться к пре­ставлению от здешней жизни. Итак, жизнь нашего тела состоит в восполнении и лишении, совершающемся двояким образом, чрез пищу и питье, за тем чрез вдыхание и выдыхание воздуха, без чего плотская жизнь естественно не может существовать; ибо тогда перестает человек жить, когда наша природа уже не утруждается преемством сих противоположностей. После сего совершенно останавливается такого рода деятельность, так как в умершем ничто ни отвне не привтекает, ни из него не выделяется, но при разрешении и разложении тела на сродные стихии, из которых оно состояло, естество наше наконец остается в неподвижном покое, возвратив каждой стихии сродное и однородное, земле—земли­стое, воздуху—свойственное ему, воде—при­надлежащее ей, и теплоте—соответствующее ей. Ибо как скоро в массе тела, состав­ляющая оную разнородные вещества теряют свою вынужденную и невольную связь, но каждая из находящихся в нас частиц возвращается на свое место; то телесное естество наше, которое насильно сдерживало в себе соединение разнородного, пере­стает быть. А если кто к вышеуказанным противоположностям причислит еще сон и бодрствование, как видоизменения сей жизни, тот не выскажет неверного мнения. Ибо и сему подвержено наше естество, по­стоянно влекомое к противоположным состояниям, то являясь расслабленным во время сна, то возбужденным во время бодрствования; а чрез то и другое совер­шается в нем лишение и восполнение. Итак, если лишение и восполнение есть осо­бенность нашей жизни, то хорошо было бы указанное выше характеристическое свойство, отличающее благо, сравнить теперь с свой­ствами жизни, чтобы увидеть, истинное ли благо есть эта жизнь, или иное что, различ­ное от сего. Если восполнение само по себе не может быть правильно приписано благу, как его естественное свойство, то отсюда ясно для всех, что также невозможно почи­тать благом и противоположное ему, раз­умею лишение. Ибо при совершенной про­тивоположности того и другого невозможно согласовать их, как равно противоречащая в понятии блага; но если бы одно было по природе своей благом, то противоположное ему конечно будет злом. Но здесь то и другое равно приносит пользу для природы. Следовательно, в определение блага не воз­можно допустить ни понятия восполнения, ни лишения. Итак доказано, что восполнение есть нечто иное, отличное от блага; ибо всеми признается, что оно и не везде, и не всегда, и не во всяком виде полезно. Не при вредной пище, пресыщение бывает ги­бельно, но и при соответствующей, превы­шение меры полезного часто бывает при­чиною опасностей и вреда; и если при пе­реполненном состоянии тела, которое тре­бует очищения, новое переполнение усилит существующее, то оно причинит множество бед и окончится неизлечимыми болезнями. Итак восполнение и не всегда, и не вполне есть благо, но польза от него бывает только для чего-либо, когда-либо, в извест­ной мере и качестве. Точно также каждый найдет, что и мыслимое как противополож­ность сему, говорю о лишении, опасно для подвергающихся ему, если превысит меру полезности; и наоборот небесполезно, если будет употреблено как должно, и если для полезного действия лишения будут приняты во внимание и время и количество и качество. Итак, поелику вид сей жизни, которою живем, не соответствует характеристиче­скому свойству блага, то на основании вышесказанного должно признать, что преставление от сей жизни не есть разлучение с каким либо благом. Ибо ясно, что истинное, соб­ственное и главное благо не есть ни лише­ние, ни восполнение, что, как доказано, по­лезно когда-либо и для чего-либо и при известных случаях; а сие не соответствует характеру истинно сущего блага.

Поелику же истинное благо благу не­истинному противоположно, и между сими двумя противоположностями нет середины, то следует признать, что удаляющиеся от неистинного блага преставляются отсюда к благу существенному, которое всегда, везде, и во всем есть благо, а не в известное только время, в некоторых случаях и в известном отношении, но всегда пребывает одинаковым и тожественным. Итак к сему благу преходит душа от плотяной жизни, переменяя настоящее состояние жизни на некое иное; точно уразуметь это состоя­ние, каково оно, для соединенных с плотью невозможно, но чрез отъятие признаков сей жизни возможно при помощи аналогии составить некоторую догадку о нем. Оно уже не будет соединено с телесною грубостью; жизнь не будет зависеть от равно­весия противоположных стихий, равномерное взаимное борение которых производит наш состав и здоровье; ибо избыток или недостаток какой-либо из противоположных (стихий) причиняет страдание и болезнь в нашей природе. В том состоянии ни лише­ние не будет нисколько истощать, ни отяго­щение обременять; жизнь будет совершенно независима и от всех невзгод воздуха, разумею мороза и жары, и свободна от всего того, что мы представляем в виде смены противоположностей. Душа будет там, где жизнь свободна от всех необходимых трудов и не обречена им. Она не будет страдать от тягости земледелания, подвергаться трудам мореплавания, зани­маться торговым барышничеством; чуждая забот о постройке, о ткане, о ремесленных искусствах, она будет проводить «тихое и безмолвное житие», как говорит Павел (1 Тим. 2, 2.), не сражаясь на коне, ни на корабле, не бросаясь в рукопашный бой в рядах пехоты, не заботясь о приготовлении оружия, не собирая податей, не устрояя ни рвов, ни стен; все это для нее не нужно, и от всего этого она сво­бодна. Ни для нее нет забот, ни другим она не доставляет их; в ее жизни нет места рабству и господству, бедности, бла­городству и незнатности рода, скромному состоянию простых людей и чиновному начальствованию и всякому подобному неравен­ству. Ибо необходимость всего этого уни­чтожается при отсутствии нужд и при не­вещественности той жизни, в которой главным началом существования души слу­жить не усвоение чего-либо сухого или влажного, но разумение божеского естества; вдыхание же воздуха, как не сомневаемся, там будет заменено общением с истинным и Святым Духом. Наслаждение сими благами не будет сменяться подобно тому, как в сей жизни, то имением их, то лишением, то стремлением к ним, то отвращением, но будет всегда полным, и никогда полнота его не будет ограничиваться насыщением. Ибо не отяготительно и ненасытимо духовное услаждение; оно постоянно без пресыщения и избытка удовлетворяет желаниям тех, кои пользуются им. Потому-то блаженна и непорочна оная жизнь, что не вводится уже чувственными удовольствиями в заблуждение при суждении о благе. Итак, что печального в обстоятельстве преставления близких нам, которое воз­буждает нашу скорбь? То разве кто-нибудь почитает прискорбным, что они преходят к жизни чуждой страданий и забот, кото­рой недоступна боль от ударов, где не страшны ни опасность от огня, ни раны от железа, ни несчастья от землетрясений, кораблекрушений, плена, ни нападения плотоядных зверей, ни жала и угрызения змей и ядовитых животных? В той жизни никто ни гордостью не надмевается, ни уничижением не попирается, ни дерзостью не свирепствует, ни от боязни не приходит в ужас, ни гневом не пышет пылая яростью и беснуясь, ни дрожит от страха, когда не в силах выдержать (гневные) порывы начальника. В той жизни нет заботы о том, каковы нравы царей, каковы законоположения, каков образ мыслей тех, коим поручено начальство, какие предписания, как велика ежегодная подать; много ли было дождя, не затопил ли он своим излишеством посевы, не уничтожил ли град надежды земледельцев, не иссушила ли уси­лившаяся засуха всю растительность. И прочие бедствия жизни там также не страшны: скорбь сиротства не печалит оной жизни; бедам вдовства там нет места; не существуют там и многоразличные болезни тела, и за­висть к благоденствующим, и высокомерие пред бедствующими; все подобное свой­ственное здешней жизни изгнано. Равно­правность и равенство законов, посред­ством совершенной мирной свободы, оби­таете в обществе душе, где каждый имеет все, что уготовит для себя свободным вы­бором.

А если вместо лучшего, кто либо по неко­торой нерассудительности уготовит себе худшее, то в этом смерть не повинна, по­тому что каждый по произволу вперед из­бирает, что ему угодно. И так, о чем же печалятся оплакивающие отшедшего от сей жизни? И если бы совлекшийся вместе с телом удовольствия и печали не был совер­шенно свободен от всякого страстного расположения, то он гораздо справедливее оплакивал бы остающихся здесь, кои ис­пытывают тоже, что находящиеся в темни­це, но у которых привычка к тяжелой жизни и общее с другими обитание во мраке произвело то, что они почитают настоящее свое положение приятным и непечальным; и они, быть может, сожалеют тех, кои выводятся из темницы, не зная той светло­сти, которая ожидает освободившихся от мрака. Ибо если бы узнали то, что можно видеть под открытым небом, красоту воз­духа, высоту неба, блеск светил, стройное движение звезд, периодическое обращение солнца, течение луны, многовидную красоту растений на земле, приятный вид моря, когда тихий ветер слегка рябит гладкую и све­тлую его поверхность, красоту как частных так и общественных городских зданий, которыми украшаются знаменитые и великолепные города, — если бы это и подобное узнали содержащееся в темнице, то не ста­ли бы оплакивать выводимых прежде них из заключения, как будто лишившихся ка­кого блага; так скорее должны бы думать находящиеся вне темницы о заключенных еще там, как о страждущих еще в жал­кой жизни. Так, кажется мне, и освободившиеся из темницы этой жизни, если бы было им вполне возможно слезами выска­зать сострадание к злостраждущим, рыдали бы и плакали о тех. кто удерживается еще в скорбях сей жизни, о том, что они не видят премирных и невещественных кра­сот, престолов и начал, властей и господств, и воинств ангельских и собраний и горнего града и пренебесного торжества «написанных» (Евр. 12, 23). А превышающая и все сие Красота, которую, как указало нелож­ное слово Божие, «узрят чистии сердцем» (Матф. 5, 8), превосходнее всего, чего бы ни надеялись, и выше всего, что бы ни представили себе гадательно. И не одно это у нас преставившиеся почли бы достойным рыданий и печали, но и то, что, не смотря на толикие страдания, которыми полна жизнь, до такой степени вкоренилась в людях привычка к скорбям, что приражение их не только переносят они, как необходимую какую то обязанность, но даже заботливо стараются, чтобы сии (скорби) продолжались навсегда. Ибо страстное влечение к власти, к богатству, и эта жадность к наслаждениям и иное подобное составляющее предмет забот, ради чего и вооружение и войны и вза­имное убийство и все добровольно совершаемые беды и коварство,—все это не иное что, как некоторая куча несчастий, которою с заботливостью и усердием произвольно вносят в жизнь. Но преставившиеся не могут плакать, потому что им чуждо как это так и другое какое либо страдательное со­стояние; они—ум и дух; отрешившись от плоти и крови они не имеют свойства быть видимыми теми, кои облечены дебелостью те­ла; они не могут самолично убедить людей оставить ложное суждение о существующем. И так вместо них пусть говорит наш ум, и мы сколько возможно, мысленно отрешившись от тела и отдалившись душою от пристрастия к веществу, скажем вместо них: О человек! всякий причастный человеческого естества «вонми себе» по заповеди Моисея (Втор. 4, 9) и точно узнай себя, кто ты, вникнув мыслью, что ты по истине и что видимое вокруг тебя, дабы взирая на то, что вне тебя, не подумать, что видишь себя самого. Узнай от великого Павла тща­тельно изучившего это естество, что есть у нас, как говорит он, один внешний че­ловек, а другой внутренний, и что когда тот тлеет, этот обновляется (2 Кор. 4, 16.).И так смотря на тлеющего не подумай, что видишь себя самого. Конечно и это тленное будет некогда свободно от тления, когда в пакибытии смертное и удоборазрушимое преобразится в нетленное и неразрушимое. Но то, что ныне является вне нас, проте­кает, переходит и истлевает. И так не на сие должно взирать, потому что и на другое что либо из видимого не следует обращать взор, но, как говорит Павел, мы не дол­жны смотреть на видимое («видимая бо временна: невидимая же вечна»—ст. 18), но обратив взор ума к невидимому в нас, должны верить, что истинно мы то, что недоступно познанию посредством чувств.

И так познаем, по слову притчи, самих себя; ибо знание самого себя бываете сред­ством очищения грехов происходящих от неведения. Но желающему увидеть самого себя это сделать не легко, если не придумаем, как сделать возможным невозможное. Ибо как относительно глаз телесных, природа уст­роила так, что они видя все другое, остают­ся невидящими себя самих: таким же об­разом и душа, испытывая все прочее, вни­мательно изучая и исследуя то, что вне ее, лишена возможности видеть саму себя. И так, что бывает с глазами, тому пусть подражает и душа. Ибо как глаза, поелику не дано им природою силы обращать зри­тельную деятельность на усмотрение самих себя и видеть себя, смотря на вид и очерта­ние своей орбиты в зеркале, посредством отображения усматривают самих себя: так и душа должна взирать на собственное изо­бражение, и что увидит в очертании, в котором она отображается, на то смотреть, как на свойственное себе. Но нам должно немного изменить этот пример, чтобы мысль соответствовала словам. Ибо что касается до изображения в зеркале, то образ вполне отображает первообраз; что же касается характеристических черт души, то разу­меем напротив; ибо вид души отобра­жается соответственно красоте божественной. И так душа тогда с точностью усматривает себя, когда взирает на свой Первообраз. Что же есть Божество, которому уподобляется душа? Не тело, не очертание, не вид, не величина, не плотность, не тяжесть. не место, не время, ни другое что подобное сему, что составляет признак вещественной твари: но по отъятии всего сего и подобного, осталь­ное непременно должно разуметь как нечто разумное и невещественное, неосязаемое и бестелесное и непротяженное. И так если таковы, как мы понимаем, характеристические черты Первообраза, то конечно следует, что и душа образованная по виду оного должна носить те же характеристические при­знаки, так что и ей должно быть невеще­ственной и безвидной и разумной и бестелесной. Теперь размыслим, когда более человеческое естество приближается к пер­вообразной красоте, во время ли плотской жизни, или когда становится вне ее. Но каж­дому ясно, что как плоть будучи веществен­ною имеет сродство с этою вещественною жизнью, так и душа, тогда становится при­частной разумной и невещественной жизни, когда отбросит обдержащее ее вещество. И так какое же из сих состояний заслу­живает названия несчастий? Если бы тело было истинным благом, то нам следовало бы печалиться при отрешении от плоти, так как при удалении нашем из нее, вме­сте с телом мы конечно лишались бы и сродства с благом. Поелику же превышаю­щее всякое, какое ни помыслим, Благо, по образу которого мы созданы, разумно и бестелесно, то следует нам быть уверенными, что когда через смерть переходим к бесплотности, то приближаемся к тому есте­ству, которое чуждо всякой телесной грубо­сти, и сняв с себя плотяную оболочку, как бы какую гнусную личину, возвращаемся к сродной нам красоте, по которой были об­разованы от начала, будучи созданы но образу Первообраза. А таковая мысль должна бы быть поводом к радости, а не к унынию для тех, кои признают, что человек, исполнивший это необходимое служение, живет уже не в чуждой ему области, когда, отдав каждой из стихии принадлежащее ей, что от них собрано, восходит к срод­ному себе и естественному жилищу, чистому и бестелесному. Ибо подлинно чуждо и не­сродно бестелесному естеству вещество тела, с которым по необходимости соединенный в сей жизни ум тяготится, живя вместе с ним как бы иноземною для себя жизнью. Потому что взаимное сочетание стихий подоб­но некоторыми разноязычным и чуждым по нравам людям, составляющим из различных народов одно государство, произ­водит насильственное и несогласное общение, так как каждую из них собственная природа влечет к сродному и родственному ей. А ум, примешанный к ним, будучи несложным по своему простому и единовидному естеству, живет как бы среди иноземцев и чужих, будучи не сроден с окружающею его множественности стихий; он какою то необходимостью всеянный среди телесной многочастности, делает насилие своему естеству, соединяясь с инород­ными ему.

Когда же стихии чрез взаимное разрешение естественно влекутся к тому, что сродно и родственно каждой из них, наше чувство при необходимом расторжении и разделении соединенного страдает; разумная же сила души разделяет это чувство, по привычке будучи наклонна к тому естеству, которое всегда ее удручало. Но ум тогда переста­нет тяготиться и страдать, когда будет на­ходиться вне борьбы имеющей место при сплетении противоположных стихий. Ибо ког­да холод будет побежден преобладанием тепла, или наоборот, теплота исчезнет от усиления холода, когда влага уступит место усилившейся сухости, или плотность сухого начала разрешится от умножения влажности, тогда с прекращением в нас брани смер­тью, ум получит мир; оставив место брани, говорю о теле, и удалившись из среды взаимно борющихся стихий, он будет жить сам по себе, возвратив чрез успо­коение утружденную в сплетении тела свою силу.

Это и подобное говорит ум живущим в теле, произнося почти такую речь: О люди, ни того, среди чего вы находитесь, точно не знаете, ни того, куда переселитесь, еще не разумеете. Ибо настоящего, каково оно есть по естеству, мысль не возмогла еще исследовать, но обращает внимание на одно привычное в жизни, не будучи в состоянии узнать: в чем состоит естество тела? В чем сила чувств? Как устроены органи­ческие члены? Какое строение внутренностей? В чем состоит самоподвижная деятель­ность нервов? Как находящееся в нас становится то твердым естеством костей, то световидным существом блестящего глаза? Как из той же самой пищи и того же самого пития, одна часть утончается в волоса, а другая расширяется в ногти на конечностях пальцев? Или как в сердце всегда пламенеет огонь, жилами разносимый по всему телу? Или, как то, что мы пьем, когда входит в печень, изменяет и свой вид и качество, посредством некоторого изменения само собою превращаясь в кровь? Знание всего этого до настоящего времени недоступно, так что мы не знаем жизни, которою живем. А жизнь отрешенную от чувстве живущие при помощи чувств, со­вершенно не могут увидеть. Ибо, как кто либо посредством чувства увидит то, что недоступно чувству? Итак, если и та и дру­гая жизнь равно неизвестна; эта,—потому что мы смотрим только на одно являющееся нам, а та —потому что чувство не может исследовать ее: то почему страдаете люди, за эту держась как за благо, хотя и не зная ее, а той боясь и страшась как тяжкой и достойной страха?—не по чему другому, как потому только, что не знаете, какова она. Однако ж из чувственно являющегося нам и неведомого много и другого такого, чего мы не боимся. Каково естество того, что является на небе, или что сообщает небесным телам противоположное движение, что поддер­живает плотность земли, как текучее есте­ство вод всегда исходит из земли, а земля не истощается,—этого и другого подобного мы не знаем, но не считаем незнаемого заслуживающим страха. Так и относительно оного всякий ум превышающего, божественного, блаженного и непостижимого естестве, тому, что оно есть, верим, а в чем заключается сущность его, того даже сколько-нибудь гадательно уразуметь еще не дано; и однако ж мы любим, от всего сердца и души и силы, неведомое и не могущее быть понятым мыслью. Итак почему же являет­ся этот бессмысленный страх большею ча­стью только относительно жизни, ожидающей нас после сей жизни, и от одного незнания мы боимся того, чего не знаем, подобно тому как бывает с младенцами, пугающи­мися не имеющих действительности вымыс­лов!? Желающий видеть истину того, что есть, во-первых старается уразуметь пред­мет; за тем размышляет, каков он есть по естеству, полезное что либо и удободоступное, или опасное и отвратительное. А что совершенно неизвестно и неведомо, то как кто либо из имеющих ум станет почитать опасным, и потому только, что оно далеко от привычного нам, подозри­тельно смотреть на него как бы на приближение какого либо огня или зверя? Однако же жизнь ясно учит нас не всегда смотреть на то, что привычно, но обращать желания к тому, что хорошо. Ибо и люди образуясь не постоянно живут в виде зародыша; но пока находятся в утробе, природа делает для них. жизнь во чреве приятною и соот­ветственною; когда же родятся, не навсегда остаются у сосцов, но насколько по несо­вершенству возраста это хорошо и соот­ветственно; а после сего переходят к дру­гой, далее следующей жизни, нисколько не повинуясь привычке, чтобы оставаться при груди. За тем после состояния младенчества наступают иные занятия юношей, и иные более возрастных, к которым последова­тельно переходит человеке, без печали переменяя вместе с возрастами и привычку.

И так как питаемый во чреве матери, если бы у него был какой-нибудь голос, вознегодовал бы, будучи чрез рождение из­гоняем из утробы, и вопиял бы, что он терпит бедствие, будучи отторгаем от приятного ему рода жизни (что он и де­лает, при первом вздохе вместе с рожде­нием испуская слезу, как бы негодуя и ры­дая об отторжении его от привычной жиз­ни), так, кажется мне, скорбящие о переходе из настоящей жизни, когда желают постоянно жить в области этой вещественной не­приятной жизни, испытывают тоже, что ут­робные младенцы. Ибо после того как болезнь смертельная родит людей для иной жизни, они как скоро перейдут на оный свет, и вдохнут чистый воздухе, опытом дознают, как велико различие той жизни от нынеш­ней. А находящиеся в этой влажной и гни­лостной жизни, будучи просто зародышами, а не людьми, сожалеют обе исшедшем из обдержащей нас тесноты, как о лишившемся какого-то блага, не зная, что у него, подобно тому как у родившегося младенца, тогда от­верзается око, когда он становится вне того что ныне его отовсюду объемлет (ра­зуметь же конечно должно око души, кото­рым она презирает истину сущего); отверзнется у него также и чувство слуха, посред­ством которого слышит он неизреченные «глаголы, их же не меть есть человеку глаголами» (2 Кор. 12, 4); отверзаются и уста и привле­кают чистый и невещественный воздух, которым укрепляется их разумный глас и истинное слово, когда присоединятся к гласу празднующие в лике святые; удостаивается также и вкушения божественного, посредством которого познает, по слову псал­мопения, «яко благ Господь» (Пс.39, 9.); получает способность обоняния, которою воспринимает благоухание Христово; приоб­ретает также душа и силу осязания, касаясь истине и осязая «Слово», по свидетельству Ио­анна (1 Иоан. 1, 1.). Итак, если это и по­добное предлежит людям, после рождения путем смерти, то что значат плачь и скорбь и уныние? Пусть ответит нам теперь испы­татель естества вещей, ужели он предпочи­тает, в суждении о благе быть вводиму в заблуждение телесными чувствами, чем чистым оком души взирать на самую истину вещей? Здесь на земле душе настоит какая-то необходимость, в понятии о благе подчи­няться чуждому суждению. Поелику совершен­ство душевных сил несовместимо с младенческим телом, а совершенство деятельно­сти чувств является тот час с рождением дитяти, то посему чувства предупреждают рассудок в суждении о благе; и что оказа­лось для чувств приятным, что он почли благом, и что усвоили привычкою, то душа без испытания признает за таковое же, на веру принимая за благо, что признало им предшествующее размышлению чувство, ко­торое видит благо в красках и соках и тому подобных глупостях. Так как все это уже не явится нам по отшествии из тела, то вполне необходимо, чтобы душе явилось истинным благом то, с чем она сродна по естеству. Ибо ни зрение не оболь­стится приятным цветом, когда не будет уже этого глаза, ни воля не будет равно­мерно склоняться к чему либо услаждающему чувства, когда всякое телесное ощущение угаснет. Когда же одна только разумная действенная сила невещественно и бестелесно будет касаться умопостигаемой красоте, то естество наше невозбранно воспримет свой­ственное себе благо, которое не есть ни цвет, ни очертание, ни расстояние, ни коли­чество, но то, что превосходит всякое га­дательное уподобление.

Итак, что же, скажет может быть кто либо сожалеющий о настоящей жизни? К чему это тело, и для чего оно нам, если, как доказывает твое слово, жизнь без него лучше? Таковому скажем, что тот, кто в состоянии обозреть все домостроительство естества, откроет и в теле не малую поль­зу. Действительно, блаженна оная ангельская жизнь, не имеющая никакой нужды в бреме­ни тела; но и жизнь в теле не бесцельна по отношению к ней; ибо жизнь настоящая бывает путем к чаемому нами. Так мы видим и в растениях, в них плод, получив начало от цвета, при посредстве его достигает того, что становится плодом; и злаки, рождающиеся от семян, так же не тот час являются в виде колоса, но рас­тенье сначала бывает злаком; потом, от этого злака, с его истлением, происходит стебель и таким образом на вершине колоса вызреваете плод. Однако ж не осуждает этого необходимого порядка и последования земледелец, говоря: зачем цвет, и иритом прежде плода? Или к чему злак прежде вырастающий из семени, когда и цвет от­падает и злак понапрасну засыхает, не принося никакой пользы для питания челове­ка? Потому что знает разумеющей чудодействие природы, что из семян и растений плод может образоваться не иначе, как этим ведущим к образованно его путем искусной последовательности. Из-за того, что вырастающий из семян злак бесполе­зен для нашего употребления, нельзя еще назвать происходящее с растением излиш­ним и бесцельным. Имеющий нужду в пи­ще обращает внимание на то только, что ему потребно, а закон природы имеет в виду не иное что, как то, чтобы посред­ством установленной последовательности, до­вести до конца созрение плода. Для сего во-первых, природа облекает лежащее в земле семя многосложными корешками, посредством которых оно извлекает из вла­ги соответственную себе пищу: затем произращает злак, прикрывая зеленью корень от вредоносного действия воздуха. Хотя этот злак не есть плод, но составляет некоторого рода содействие и путь к обра­зованию плода. Прежде всего выделяя заклю­чающуюся в семени силу, природа произво­дит злак, невидимому излишний для плода, покрывая им корень от вредоносных дей­ствий воздуха, происходящих от холода и зноя. Когда же семя своими корешками прочно укрепилось в глубине, тогда, оставив заботу о злаке, так как корень уже не имеет нужды в прикрытии, природа всю силу со­средоточивает на произращении стебля; ху­дожественною какою-то мудростью, она ис­кусно устрояет трубкообразный прибор, при помощи которого стремящееся в верх растение, облекается вокруг наложенными один на другой покровами; ибо необходимо, чтобы в начал жизнь влажного и слабого стебля поддерживалась этими покровами, ради прочности связанными извнутри соединяю­щими плевами. Когда же стебель достигнет соответственной высоты, является плод: крайний покров выпускает из себя колос, который будучи разделен волосообразно на многие ости, у основания каждой из них скрывает и питает плод. Итак, если земледелец не досадует ни на корешки про­бивающиеся из семени, ни на злак вырас­тающий из семени, ни на ости колоса, но во всем этом усматривает нечто необхо­димо нужное, посредством чего искусно идущая своим путем природа производит образование плода, отстранением ненужного возвышая производительную силу; то и ты не должен досадовать на то, что естество наше необходимыми путями приходит к своему концу, но по сходству с тем, что видишь в семени, должен думать, что на­стоящее всегда имеет несомненно полезную и необходимую цель для чего либо иного, а не само служит целью, ради которой мы произошли. Ибо не в виде зародышей на­значил нам оставаться Создатель, и не младенческая жизнь служит целью нашего есте­ства, и не следующие за нею возрасты, в кои всегда попеременно природа облекает нас, изменяя с течением времени наш вид, и не происходящее от смерти разрушение тела; но все это и подобное—части того пути, которым мы идем; цель же и предел такого шествия — восстановление в первобытное состояние, которое есть не иное что, как уподобление Божеству. И как мы видели в примере колоса, по закону природы оказался необходимым, и вырастающий из семени злак, хотя и не для него существует земледелие, и не растительные покровы и ости и стебель и пленки служат предметом, для которого трудится земледелец, но питатель­ный плод, достигающий зрелости при помо­щи их; так и от жизни ожидаемый конец есть блаженство. А все что ныне усматри­ваем в телесной жизни, —смерть, и старость, и юность и образование в утробе, все это как бы некоторые злаки и ости и стебли, есть путь и последование и сила чаемого со­вершенства. Имея в виду сие совершенство, ты, если благоразумен, не будешь ни питать вражды к жизни, ни страстной любви и привязанности к ней, так что не станешь ни печалиться лишаясь ее, но самовольно спешить к смерти. Не бесполезно также, может быть, присовокупить к сказанному нами (хотя и покажется, что мы нарушаем последовательность) и то, что природа по­стоянно заботится о смерти, и с жизнь текущею вперед во времени, непременно соединяет смерть. Так как жизнь от прошедшего постоянно движется к будущему и никогда не возвращается назад, то необ­ходимое следствие, тесно соединенное с дея­тельностью жизни, есть смерть: ибо в протекшем времени совершенно прекращается всякое жизненное движение и энергия. Итак поелику свойство смерти недеятельность и отсутствие энергии, а это мы всегда непремен­но находим позади жизненной энергии (в прошедшем), то не чуждо истине сказать, что с этою жизнью сопряжена смерть. И иным еще образом нам можно подтвердить истину этой мысли, так как самый опыт свидетельствует в пользу того положения, что сегодняшний человек не тот же самый что вчерашний, по вещественному составу, но действительно нечто в нем постоянно умираешь и гниет и тлеет и извергается, природа как бы из своего дома (говорю о составе тела) выносит мертвенное зловоние и предает земле, что лишилось уже жизнен­ной силы.

Таким образом мы, по слову великого Павла, «по вся дни» умираем (1 Кор. 15, 31.), не оставаясь постоянно теми же самыми в том же доме тела, но каждый раз делаясь другими чрез прибавление и отделение, как бы постоянно изменяясь в новое тело.

Итак, за чем же чуждаемся смерти, кото­рая, как доказано, служит предметом по­стоянной заботы и упражнения, для плотской жизни? А говоря о сне и пробуждении, не указываем ли опять на сочетание смерти с жизнью? Не угасает ли у спящих ощущение, а пробуждение не представляет ли нам собою снова действие ожидаемого воскресения.

Но предмет нашего исследования еще не уяснен тем, что мы сказали, так как вводные мысли отвлекли нашу речь к рассуждению о другом. Итак возвратимся опять к прежнему положению, что для надежды ожидаемых нами благе не бесполезно и те­лесное естество. Ибо, если бы мы оставались теми, чем были от начала, то конечно не имели бы нужды в кожаной ризе (Быт. 3, 22.), так как освещало бы нас уподобле­ние Божеству. Божественн