Добрый батюшка, злой батюшка

Как-то раз мой друг отец Геннадий за разговором поделился со мной случаем с одной из исповедей. Оговорюсь, что, хотя священники иной раз и делятся друг с другом пастырским опытом, но называть имена или даже косвенно намекать на личность не принято.

Звучит это примерно так:

— Слушай, отец, у меня на днях случай был. Исповедуется одна девушка, помимо прочих грехов кается в аборте. Знаешь, где-то между раздражительностью и сквернословием. Ну, я её и спрашиваю, мол, давно ли был аборт, да знала ли она тогда, что это грех убийства, ходила ли уже в то время в церковь. Смотрю, мнётся, делает вид, что не слышит. Я не отстаю, повторяю вопрос. И что ты думаешь? Оказывается, что аборт она пойдёт делать завтра!

— Да ладно! Как так?

— Да вот так! Я ей говорю: ты что же, родная, делаешь? Кого обмануть-то хотела? Меня-то можно, а Бога ведь не обманешь. Да разве ж это покаяние — перед убийством «прости» говорить? Много с ней тогда разговаривал. И без толку. Куда, говорит, мне второй ребёнок, нищету плодить… Кем, спрашиваю, муж работает?

— Ну, раз речь о нищете, то дьяконом в сельском храме, поди?

— Да нет, начальник отдела продаж где-то там.

— А, ну да…

Но вернёмся к моему другу. Священник он опытный, и я всегда прислушиваюсь к его советам. Однажды к нему на исповедь подошёл «голубой». Сказал, что недавно узнал, что его сексуальная ориентация является серьёзным препятствием на пути к Богу. В Библии он прочитал о Содоме и Гоморре, которые были стёрты с лица земли из-за крайнего развращения их жителей. Впечатлённый, стал читать дальше и наткнулся на прямой Божий запрет мужеложства. Вот и отправился на исповедь, отягощённый думами.

— Я хочу быть православным, хочу исповедоваться, причащаться, молиться в храме вместе со всеми, не чувствуя себя лишним. Но я ничего не могу с собой поделать. От одной только мысли о близости с женщиной я испытываю настоящее отвращение. Я не сплю со всеми подряд, у меня есть постоянный друг, которому я верен. Но завязать с половыми отношениями совсем я не могу. Я же молодой, как мне от этого отказаться? Скажите, пожалуйста, что мне делать?

И тогда батюшка рассудил следующим образом:

— Хорошо, что ты каешься в этом, но сейчас допустить тебя до Причастия я не смогу. Ты сам понимаешь. Духом не падай, будем бороться с этим вместе. Назначу тебе епитимию — определённое молитвенное правило, земные поклоны. Будешь поститься, приходить ко мне на исповедь. Ещё станешь учиться половому воздержанию. Сначала исключи постные и праздничные дни, затем попробуешь выдержать пост многодневный. Я буду за тебя молиться, а ты почаще на исповедь приходи, службы церковные посещай так часто, как сможешь. С Божьей помощью у тебя всё получится.

Молодой человек ушел с исповеди радостным, окрылённый надеждой.

Я был очень впечатлён этой историей и часто пересказывал её другим священникам — вот, дескать, где мудрость.

Прошло несколько лет, и уже в другом городе произошёл другой случай. Молодой священник, которого посвятили в сан совсем недавно, принимал исповедь во время Божественной литургии. После службы он рассказывал, что к нему на исповедь подошёл парень и признался, что он гомосексуалист.

— Я сказал ему, — с гордостью поведал тот батюшка своим собратьям, — иди давай отсюда, чтоб я больше тебя здесь не видел! В Церкви нет места извращенцам!

Я был крайне возмущён таким поведением, полагая, что прогнать человека проще всего, а вот принять, выслушать, попытаться помочь — это, видимо, не каждому дано. Около двух месяцев я, вспоминая этот случай, внутренне закипал.

«Да такого попа к исповеди допускать не иначе как через годик-другой, когда созреет!» — думалось мне, якобы зрелому пастырю.

Потом было очередное епархиальное собрание. Доклады, отчёты, налоги, долги… Встретившись с другом, я напомнил ему тот самый случай, о котором он мне некогда рассказывал, а затем поведал о втором. Своё повествование я сопровождал гневными комментариями по поводу грубого и неосмотрительного поведения молодого священника на исповеди.

К величайшему моему удивлению, отец Геннадий не проявил ни малейшего намёка на возмущение. Немного подумав, он сказал:

— А знаешь, отец, может, тот священник и прав. Вот он высказался резко, возможно, даже и грубо, а человек, хотя и обиделся, но зато чётко понял, что Церковь и содомский грех несовместимы. Если он нуждается в Боге, он найдёт в себе силы оставить это и придёт ко Христу.

— Слушай, ну а как же тот, о котором ты мне в тот раз рассказывал? Ведь ты так хорошо всё придумал, договорился с ним обо всём, он согласился, что бороться надо, и всё такое?.. — растерянно спросил я.

Помолчав немного, друг сказал:

— А ты знаешь, ведь он так больше и не пришёл…

Когда глаза подводят

Был солнечный июньский день, где-то около пяти, и я шёл на вечернюю службу. Мой недолгий путь пролегал по асфальтовой дорожке между сосновыми насаждениями, которые плотно окружали ещё недостроенный собор Иоанна Предтечи и крестильный Владимирский храм. Мысли, в беспорядке метавшиеся в голове, постепенно приходили в порядок, настраиваясь на нужный лад.

Впереди, метрах в десяти, шёл немолодой уже мужчина. Покачиваясь время от времени из стороны в сторону, он явно производил впечатление выпившего. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, довольно часто люди приходят в церковь «под мухой», переполненные желанием исповедаться. Получив отказ ввиду нетрезвого состояния, такие, как правило, больше в храм не приходили. Как, впрочем, даже если и не получали отказа.

Вскоре я почти догнал этого мужчину и узнал в нём нашего постоянного прихожанина. Мое недоумение было достаточно велико.

«Что ж это он вдруг?» — подумалось мне. Раньше я его пьяным не видал. Мужчина раньше меня достиг церкви и, осенив себя крестным знамением трижды, предпринял попытку войти внутрь. Предпринял — это значит, что сразу он войти не смог. К большому моему недовольству, его качнуло так сильно, что он устоял на ногах только благодаря тому, что вовремя ухватился за дверную створку. Его развернуло так, что я смог увидеть его тусклые, полузакрытые глаза. Тактично сделав вид, что ничего не заметил, я зашел в ласковую прохладу храма и вскоре уже почти забыл об инциденте, совершая богослужение.

Прошло примерно полгода, и я от кого-то узнал, что осуждённый в моей душе за пьянство прихожанин — сердечник. В тот день у него был небольшой приступ, но это не помешало ему из последних сил пойти в храм молиться. А ещё через два года он умер в кардиологическом отделении.

Странствующий монах

Довелось как-то раз одному инспектору ГИБДД во время патрулирования междугородней трассы остановить подозрительную машину. Впрочем, сам гражданский автомобиль подозрений как будто не вызывал, но вот номера его были эмвэдэшными. А о проезде высоких чинов информации никакой не проходило. Проявив необходимую бдительность, инспектор тотчас взмахнул жезлом.
На пассажирском сиденье оказался архиерей. Поскольку водитель правил не нарушал, инспектор очутился в неловком положении.

«Сделаю вид, что хочу задать вопрос духовного характера», — решил инспектор и подошёл к опустившемуся стеклу. Но тут находчивость повернулась к нему спиной, и в голову не пришло ничего лучшего, чем:

— Скажите, а правда, что ад есть?

Архиерей замер, рот открыл от неожиданности, не знает, что и ответить. И тут в заднем окне появляется голова странствующего монаха по имени Иоанн и говорит, усмехаясь сквозь всклокоченную седую бороду:

— Дорогой! Какой ад? Никакого ада давно нет.

На этих словах архиерей ещё больше растерялся. А монах продолжал, к его вящему ужасу:

— Всю смолу из котлов на дороги вылили, а бесов выгнали всех, вручили им палочки и отправили патрулировать улицы!

Инспектор побледнел и на время потерял дар речи. Отпустил гадкую машину и навсегда зарёкся иметь дело с архиереями и монахами.

Жития святых

— Вы знаете, батюшка, а ведь я на вас целый год обижалась, — сказала мне бабушка-прихожанка.

— Да? А за что? — поинтересовался я, удивившись. Всегда полезно знать, чем ты опечалил человека, чтобы, если ты был неправ, исправить свои недостатки.

— Ну, вы как-то на проповеди сказали, что жития святых не надо читать. Я поначалу долго обижалась, а теперь поняла, что обижаться грех, — смиренно ответила она.

Я впал в ступор на несколько мгновений, которые потребовались мне, чтоб вспомнить содержание своей проповеди годичной давности.

— Да вы что, я же не так говорил. Вспомните, сперва я сказал, что православные порой ленятся читать Библию, творения Святых Отцов, того же Иоанна Златоуста взять или Симеона Нового Богослова, не читают ничего о церковных догматах, но зато с увлечением изучают различные пророчества, одно страшней другого. Всем подавай новых старцев, а чтение непременно должно быть остросюжетным, увлекающим ум в сторону бесовских козней, масонских заговоров, антихриста с шестёрками в штрихкодах. А кто прочитал хотя бы катехизис святителя Филарета? И тогда я, вспомните, сказал, что даже жития святых читают лишь из-за того, что там наличествует художественное изложение и некоторая острота сюжета. А то бы и этого не читали.

Бабушка выслушала мою тираду и, немного подумав, согласилась, что она отвлеклась во время проповеди и не так меня поняла. Я же почерпнул для себя великую пользу. Одно неловкое слово, одно перегруженное витиеватостями предложение — и можно неосознанно нанести вред человеку. Ведь от слов своих оправдаемся, от слов и осудимся.

Куча золота

Сорок лет подвизался в монастырских стенах один человек. Много страстей поборол он в себе с помощью Божьей. Наконец, стяжав в сердце своём мир, позабыл вовсе о гневе и гордости. Радость пасхальная в его душе затмевала любые невзгоды.

И вот однажды, во время починки рыбацких сетей, узрел он ясно печаль молодого послушника, не так давно приехавшего в обитель. Юноша, обиженный на свою мать, направлялся к нему в келью, чтобы разрешить свои терзания.

— Ответь мне, чадо, — вопросил его авва, упредив вопрос — вот если бы кто дал тебе злата пудов эдак пять или шесть, хорошо ли было сие?

— Да уж куда лучше-то? — отвечало чадо.

— Был бы ты доволен? — продолжал монах.

— А то как же? А один пуд — это шестнадцать килограммов или тридцать два? Так, если тридцать умножить на шесть, то получается...

— Получается предостаточно, — заверил старец.

— Эээ, ну да. На всю жизнь хватило бы, — задумался послушник.

— Был бы ты благодарен дарителю? — не прекращая чинить сети, вёл беседу седовласый подвижник.

— Ну ещё бы! Столько золота! — размечтался парень, почесав редкую бородку.

— А если бы потом от того благодетеля ты за всю жизнь ничего не получил бы? Обижался бы? — испытующе глянул геронда из-под косматых бровей.

— А чего обижаться? — удивился юный искатель премудрости. — Да при такой куче золота я бы согласился всю жизнь терпеть от него оскорбления, упрёки и унижения! Сто девяносто два килограмма!

— Ну вот тебе и ответ на твой вопрос! — обрадовался хозяин кельи.

— На какой вопрос? — озадачился гость, — Я про мать хотел спросить. Она мне во всю жизнь ни любви не дала, ни внимания. Одни упрёки только да требования. То не так, это не так. Сколько можно? Ни ласки, ни понимания.

— Дар жизни не намного ли дороже золота? — уколов палец иголкой, спросил схимник.

— Не давала она мне никакого золота, — озадачился молодой человек, — ни золота, ни внимания. Не любила меня никогда. Читать заставляла, наказывала, а карманных денег я отродясь не видал от матери...

— Она тебе жизнь дала? — остановил его жестом собеседник ангелов.

— Дала. А при чём тут золото? У неё даже сбережений никаких нет. А ещё когда я хотел девочку одну домой привести жить, то моя мать вместо того, чтобы...

— Тьфу! Пошёл вон, болван! — закричал старик и запустил в юношу сетями.

Тот в испуге ретировался из кельи.

Швырнув вслед ему табуретку, которая тяжело стукнулась о захлопнувшуюся дверь, монах опустился на колени перед образом Спасителя, немного помолчал, пытаясь успокоиться, и промолвил виновато:

— Ну вот, теперь всё заново начинать, Господи...

Мир дому сему

Новокузнецк, 1959 год. Вызвали очередного священника в КГБ. А случаи там бывали самые разные. Одному как-то дали расписаться на пустом листке, а уже наутро в газете было напечатана статья об отрёкшемся от Бога священнике. И фотография записки с его подписью. Батюшка в храм — а его приходские старушки не пускают. Уходи, говорят, прочь, отступник. Развёл руками архиерей. Говорит, вот твоё отречение от Бога, собственноручно подписанное, а ты мне тут толкуешь, что ни в чём не виноват. Иди, отец, с Богом, в мир!

А одного молодого протодиакона было уже так не провести. Ему говорят:

— Распишись-ка здесь.

— Зачем это? — спрашивает.

— Да мы хотим посмотреть, как ты расписываешься, сравнить тут с одним документом, — отвечают ему.

Достал «служитель культа» из кармана дубликат бесценного груза, показывает:

— А вот, у меня в паспорте моя роспись имеется, посмотрите.

Из КГБ можно было выйти стукачом, предателем веры, можно было вообще не своим ходом выйти. Или своим, но совсем не домой. Таких вызовов боялись все.

С тяжёлой душой зашёл батюшка-фронтовик в кабинет, перекрестился:

— Мир дому сему!

В ответ — тишина. Сидят оторопевшие работники госбезопасности, молчат, не знают, что сказать.

Помялся священник с минуту и говорит:

— Ну вот, меня вызвали, а тут никого нет. Пойду я домой.

Перекрестился — и ушёл.

Больше его не вызывали.

Обет

Как-то раз в прокопьевский собор Рождества Иоанна Предтечи пришли три девушки. Судя по всему, им приходилось бывать в храме не чаще, чем на Рождество и на Пасху. Подойдя ко мне, они объяснили, что их начальник попал в больницу и находится в тяжелом состоянии.

— Мы хотим дать обет Богу, — сказала одна из девушек. Остальные согласно закивали.

— Он нам очень дорог, — добавила другая.

— Обет? И как вы себе это представляете? — поинтересовался я. Очень часто люди, употребляя одни и те же слова, при этом говорят на разных языках. Во время каждого разговора желательно убедиться, что собеседник вкладывает в слова такой же смысл, что и ты.

— Ну, мы хотим что-нибудь пообещать Богу в случае, если наш начальник выздоровеет.

— Хорошо. А что вы можете пообещать Богу?

Этот мой вопрос вызвал некоторое замешательство. Потребовалось две-три минуты, чтобы выяснить, что девушки, насмотревшись западных фильмов, полагали, что обет — это что-то вроде ежедневного трехкратного прочтения «Аве Мария».

Тогда я попытался убедить девушек, что обет — это нечто более значимое для человека. Подвиг.

— Важно в ответ на Божью милость ответить благодарностью, а самая лучшая благодарность — это не грешить. Предлагаю дать такой обет: если ваш начальник выздоровеет, никто из вас никогда не сделает аборта. Аборт — это смертный грех. Если решитесь на всю жизнь отказаться от этого греха из благодарности Богу — вот это будет действительно подвиг.

Внутри себя я в тот момент рассуждал, что вряд ли ещё что-то можно предложить Богу, Который не просит от человека никаких других жертв, кроме одной — духовной, говоря: «Сын мой! Отдай сердце твое Мне».

Но моё предложение было встречено всеобщим недоумением, как если бы я предложил им на всю жизнь удалиться в пустыню и стать отшельницами. Не согласились они и на то, чтобы по воскресным дням ходить в церковь, молиться утром и вечером, читать Евангелие, регулярно исповедоваться и причащаться. В общем, на то, что положено и естественно делать каждому православному христианину.

В ту минуту я, должно быть, показался девушкам как минимум Торквемадой — великим инквизитором.

— Ну нет, извините, это нам не подходит, — сказали они и удалились, пребывая в крайнем недовольстве.

Пятый постулат

Один человек имел два высших образования — экономическое и юридическое. Но то было для карьеры, а душа его лежала к математике. Много книг было прочитано, много тетрадей исписано. Кому-то, может быть, покажется необычным, но он любил фрактал Мандельброта и снежинку Коха. Из теоремы о еже он знал, что как того ёжика ни причёсывай, а хоть одна колючка да останется. Знал и о том, что на отрезках разной длины количество точек одинаковое. Но больше всего он любил Лобачевского с его постоянно отрицательной кривизной плоскости. Вместе с Николаем Ивановичем он считал, что треугольники равны, если углы их равны.

— Длина окружности не пропорциональна радиусу, а растёт быстрее, — порой спорил он за кружкой пива до хрипоты с замшелыми евклидистами.

Те крутили пальцем у виска и рисовали окружности на столешнице мокрыми пальцами, а за число πбыли готовы драться на шпагах. Правда, шпаг ни у кого не было, двадцать первый век как-никак. Ещё они сильно обижались, когда он называл их мегариками и эристиками, но ведь не стреляться же из-за этого?

Однажды к любителю воображаемой геометрии пришёл в гости племянник, обиженный на попа, который отказался допускать его к Причастию.

— Я ему объясняю, что если с любимой девушкой спать, то это не блуд, а он упёрся и стоит на своём, мол, вне брака не положено, — возмущался парень. — Нас ведь с моей девушкой не дядя Петя какой-то свёл, а что-то свыше!

— Что, жениться тебя заставлял? — заулыбался бунтарь от математики.

— Ну как? Говорит, если хочешь причащаться, либо женись, либо воздерживайся, а у нас не всё так просто же! — пожаловался племянник.

— Ну не причащайся тогда, — предложил дядька, — пока не разберёшься с личной жизнью. Чтоб по-честному.

– Я ему говорю, это что, я типа блудник, что ли? А он, главное, не смутился ничуть, и головой кивает, да, мол. Буквоед! Я лично так понимаю Библию: если без любви — это грех, а если по любви, то никакой не грех это! — вскипал молодой человек. — Вот, дядя, ты должен меня понять, ведь ты сам оспариваешь консервативные положения математики, тот же пятый постулат к примеру.

Набулькал человек себе ещё пива, отхлебнул и сказал:

— Я же дом себе строю на правом берегу, ты в курсе?

— Конечно, я же сам тебе помогал цемент отвозить, — ответил юноша, не понимая, при чём тут стройка.

Провёл экономист, юрист и любитель математики пальцем по холодной кружке, собрал водяной конденсат и нарисовал пальцем на столешнице домик с трубой:

— Понимаешь, за пивом я могу сколько угодно рассуждать о правоте Лобачевского или даже самого Бернхарда Римана, но вот свой собственный дом я строю и буду строить только согласно евклидовой геометрии. Иначе он рухнет ко всем чертям!

И с размаху стукнул по домику кулаком.

Демократия

В современном обществе считается хорошим тоном утверждать, что демократия является наилучшим политическим режимом. Возьму на себя смелость напомнить общеизвестный факт, что самой первой была демократия афинская. Политологи настаивают, что в ней наличествовал глубокий гуманистический смысл, который заключался в открытости и терпимости к иному мнению.

В общем, демократия — это хорошо, а всякие там монархии и прочие тирании-деспотии — плохо. Все это знают.

Истоки самой афинской демократии восходят к Солону — афинскому же архонту. А уж он, в свою очередь, прежде чем разработать те знаменитые законы, изучал законодательство Эфеса при деревянном храме Артемиды — богини со ста грудями, бывшем центром не только религиозной, но и деловой жизни города. Помнится мне, что когда Герострат предал тот храм огню, его сперва демократично пытали, чтоб выяснить причины оскорбления чувств верующих, затем, согласно единогласному решению всех граждан Эфеса, за тот перфоманс открыто и терпимо казнили.

Ой, забыл сказать. Будучи самым настоящим ретроградом, идею власти народа я никак не поддерживаю и являюсь убеждённым теократом, жаждущим установления над всеми людьми самого что ни на есть крайнего абсолютизма. Без поправок к законодательству и какой-либо полемики.

— Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя! — произношу я каждый день, обращаясь к Богу.