Новой зеландии тоже достанется

Пять дней назад – на следующий день после пикника – Дег исчез. В остальном неделя была обычной: мы с Клэр вкалывали каждый в своем макрабстве: я – в баре «У Ларри» (и присматривал за домиками – за этот необременительный труд мне понизили арендную плату), Клэр впаривала старым авоськам пятитысячные сумочки. Разумеется, мы недоумевали, куда это делся Дег, но не сильно беспокоились. Ясное дело – куда– то «сдеггерил»: может, пересек мексиканскую границу, чтобы писать героические куп– леты в зарослях кактусов сагуаро, а может, он в Лос‑Анджелесе – изучает системы АПРУ[23]или снимает гениальный черно‑белый фильм на восьмимиллиметровую пленку. Кратковременные творческие срывы помогают ему не погибнуть от рутины настоящей работы. И это нормально. Только хотелось бы, чтобы он предупреждал заранее и мне не приходилось бы расшибаться в лепешку, прикрывая его. Он‑то знает, что мистер Макартур, владелец бара и наш шеф, простит ему убийство родной мамы. Одна скорострельная шуточка из уст Дега– и проступок забыт. Как в прошлый раз: «Больше не повторится, мистер М. Кстати, сколько лесбиянок требуется, чтобы ввинтить лампочку?» Мистер Макартур вздрагивает: «Дегмар, тс‑с. Ради бога, не распугивай клиентов». В определенные дни «У Ларри» могут появиться любители пошвыряться табуретками. Дебоши в баре, при всей своей красочности, увеличат мистеру М, страховые взносы. Хотя баталий «У Ларри» я сроду не видел. Просто‑напросто мистер М. – тот еще паникер.

«Три; одна ввинчивает, а еще две снимают об этом документальный фильм». Натужный смех. Думаю, он не понял. «Дегмар, это очень забавно, но, пожалуйста, не задевай дам». «Но, мистер Макартур, ‑Дег садится на своего конька, – я сам лесбиянка. Я всего лишь случайно оказалась в мужском обличье».

Для мистера М. – продукта иной эпохи, детища «депрессии», владельца солидной коллекции спичечных коробков из Банники, Бока‑Раггон и аэропорта Гетвик – это, конечно, уже перебор. Для мистера Макартура, который вместе с женой вырезает купоны из газет, заговаривается оптом и не понимает назначения подаваемых перед едой в самолетах влажных махровых пояотенчиков, подогретых в микроволновке. Дег однажды пытался объяснить назначение «махровых полотенчиков» мистеру М. «Еще одна уловка, изобретенная отделом маркетинга: пусть плебеи, прежде чем уткнуться в корыто, оботрут с пальцев типографскую краску от триллеров и дамских романов. Tres шикарно. Чтоб деревенские дивились. С тем же успехом Дег мог бы произнести эту речь перед котом. Поколение наших родителей или не может, или не хочет понять, как рыночные производители их эксплуатируют. Они относятся к потреблению всерьез.

КУЛЬТ ОДИНОЧЕСТВА: тяга к достижению автономности любыми средствами – как правило, ценой отказа от длительных, прочных взаимоотношений. Часто возникает, когда от тебя слишком многого хотят.

SCHADENFREUDE ОТНОШЕНИЮ К ЗНАМЕНИТОСТЯМ: нездоровое возбуждение, испытываемое при обсуждении обстоятельств кончины знаменитых людей. (Schadenfreudeпо‑немецки – «радость по поводу чужой беды».)

Но жизнь продолжается.

Где ты, Дег?

Дег нашелся! Из всех возможных мест он выбрал Скоттис‑Джанкшен, штат Невада, географический пункт на восточном краю пустыни Мохави. Дег позвонил:

– Тебе бы здесь понравилось, Эдди. Скоттис‑Джанкшен – место, куда рванули обезумевшие от горя – елки, что ж мы породили! – ученые‑ядерщики; они надрались в своих «фордах»‑седанах, перевернулись и сгорели в ущелье; а потом пришли маленькие пустынные зверюшки и съели их. Это так изящно. Просто‑таки Библия. Обожаю законы пустыни.

– Ты – свинья, Я работаю по две смены из‑за того, что ты уехал без предупреждения.

– Мне надо было поехать, Энди. Извини, что оставил тебя отдуваться.

– Дег, какого черта ты делаешь в Неваде?

– Ты не поймешь…

– Я не пойму?

– Не знаю уж…

– Тогда сделай из этого сказочку. Ты вообще от– куда звонишь?

– Из забегаловки одной, из таксофона. Я позволил себе воспользоваться карточкой мистера М. Он не будет возражать.

– Ты злоупотребляешь расположением этого парня, Дег. Нельзя вечно рассчитывать на свое обаяние.

– Я что, звоню в «лекторий по телефону»? Ты хочешь услышать мой рассказ или нет?

Разумеется, я хочу.

– Ладно, я заткнулся: Валяй.

Из трубки доносятся шум бензоколонки, завывания ветра – во дает, как будто Дег с улицы звонит, а не из помещения. Унылое безлюдье Невады заставляет острее ощутить собственное одиночество; стараясь побороть дрожь, я поднимаю воротник рубашки.

Придорожная забегаловка Дега наверняка пахнет как зассанное ковровое покрытие в пивной. Уродливые люди с одиннадцатью пальцами играют в компьютерные игры, встроенные в прилавок, да жрут жирные мясные субпродукты, сдобренные окрашенными в веселенькие цвета приправами. В воздухе висит холодная влажная мгла, воняющая дешевой мастикой, дворнягами, сигаретами, картофельным пюре и невезением. И клиенты пялятся на Дега, наблюдая, как он романтически корчится и умирает, рассказывая по телефону свою трагическую повесть. Проанализировав его грязную белую рубашку, сбившийся набок галстук и пляшущую сигарету, они, верно, уже ждут, что вот‑вот в дверь ворвется ватага дюжих чистеньких мормонов, свяжет его длинным белым лассо и уволочет обратно в Юту.

– Итак, вот моя байка, Энди; постараюсь покороче. Поехали. Жил да был однажды в Палм‑Спрингс молодой человек, который никогда не лез в чужие дела. Назовем его Отис. Отис перебрался в Палм‑Спрингс, так как изучал метеокарты и потому знал, что там до смешного редко идет дождь. Еще он знал, что если город Лос‑Анджелес по ту сторону горы подвергнется ядерному удару, то воздушные потоки не дадут радиоактивным осадкам проникнуть в его легкие. Палм‑Спрингс был его персональной Новой Зеландией: убежищем. Подобно удивительно многочисленной группе людей Отис много думал о Новой Зеландии и о Бомбе.

Однажды Отис получил по почте открытку от старого друга, который теперь жил в двух сутках езды от него, в Нью‑Мексико. Заинтересовала же Отиса в этой открытке фотография на лицевой стороне – сделанный с самолета снимок ядерного испытания в пустыне, произведенного в шестидесятые годы.

Открытка заставила Отиса задуматься.

Что– то с этой картинкой было неладно, но вот что ‑он никак не мог понять.

А потом Отис понял: масштаб неверный – гриб какой‑то чересчур маленький. Отис всегда полагал, что грибовидное ядерное облако закрывает все небо, а тут взрыв походил на крошечную сигнальную ракету, затерявшуюся среди долин и горных цепей (где она и была взорвана).

Отис запаниковал.

«Может быть, – подумал он про себя, – я всю жизнь боялся маленьких фейерверков, которые кажутся чудовищными лишь в нашем воображении и на телеэкранах. Неужели все это время я ошибался? Может, я смогу перестать бояться Бомбы…»

Отис воспрянул духом. Он понял, что ему остается только вскочить в машину и про– вести более основательное исследование – посетить места подлинных испытаний и выяснить, насколько возможно, масштабы взрывов. Словом, он предпринял турне по, как сам это обозвал, Ядерному пути: южной Неваде, юго‑восточной Юте плюс Нью– Мексико с полигонами в Аламогордо и Лас‑Крусесе.

В первый же вечер он добрался до Лас‑Вегаса. Он готов был поклясться, что видел Джилл Сент‑Джон[24]– она орала на свой парик коричного цвета, который мирно плавал в фонтане; есть также вероятность, что тип, предложивший ей в качестве утешения розеточку с орешками, был Сэмми Дэвис‑младший[25]. А когда он замешкался со ставкой за столом, где играли в «Блэк Джек», стоявший рядом парень ухмыльнулся: «Эй, братишка (да– да, его в жизни, а не в фильме назвали „братишкой“ ‑Отис чуть не помер от счастья), Вегас строился не на тех, кто выигрывает». Отис дал парню однодолларовую фишку.

На следующее утро Отис увидел на шоссе восемнадцатиколесные фургоны, вооруженные автоматами, обмундированием и говядиной, которые ехали в направлении Мустанга, Или и Сузанвилла, и вскоре он уже оказался в юго‑западной Юте, на месте, где снимался один фильм с Джоном Уэйном, – добрая половина занятых в нем актеров умерли потом от рака. Ясно, что поездка у Отиса была увлекательная – увлекательная, но одинокая.

Я избавлю тебя от описания дальнейших странствий Отиса – лучше сразу перейду к главному. Суть в том, что за несколько дней Отис нашел искомый лунный ландшафт в Нью‑Мексико и понял после тщательного исследования, что его догадка верна – атомные грибы и вправду значительно меньше, чем принято считать. Отис обрел покой – затихли голоса, в подсознании непрерывно, с детского сада, шептавшие о ядерной опасности. Черт оказался не так уж страшен.

– Значит, это история со счастливым концом?

НОВЫЙ ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР КОРОЛЯ: распространенная иллюзия, будто торговый центр перестает существовать, стоит только из него выйти. Слепота, порожденная этой иллюзией, позволяет обывателям делать вид, что огромные железобетонные параллелепипеды, невесть откуда взявшиеся в их районе, попросту не существуют.

– Да не совсем, Энди. Спокоен Отис оставался недолго. Вскоре он сделал новое ужасное открытие – причем катализатором были, как ни странно, торговые центры. Произошло это так: возвращаясь в Калифорнию по Интерстейт‑десять, Отис проезжал мимо торгового центра за окраиной Финикса. Он вяло размышлял об этих безликих, надменных, крупнопанельных зданиях, которые выглядят в окружающем пейзаже весьма нелепо – совсем как ядерные реакторы. Затем он проехал мимо коттеджного поселка новых яппи – одного из тех странных поселений с сотнями панельных, равно бессмысленных и огромных кораллово‑розовых домов; все в двух шагах друг от друга и в трех шагах от хайвея. И Отис понял: «Да это вовсе и не дома – это замаскированные торговые центры!»

Отис нашел аналогии с торговыми центрами: кухни – гастрономические отделы; гостиные – игротеки, ванные – аквапарки. Отис сказал себе: «Господи, что же творится в сознании живущих здесь людей – они что тут, только шопингом занимаются?»

Он ощутил, как свежа и пугающа эта мысль; ему пришлось притормозить у обочины и сосредоточиться, глядя на проносящиеся мимо машины.

Тогда‑то он и утратил новообретенное спокойствие. «Если люди способны превратить свои дома в торговые центры, – подумал он, – то те же люди могут приравнять атомные бомбы к обычным».

Это открытие он связал со своим новым знанием о ядерных грибах. «Как только эти люди увидят новые, некрупные, почти умилительные габариты ядерных грибочков, процесс станет необратимым. Всякая бдительность исчезнет. И не успеешь оглянуться, атомные бомбы можно будет приобрести в обычном супермаркете – или получить бесплатно, в придачу к канистре бензина!» В мире Отиса вновь стало страшно жить.

* * *

– Он был удолбанный? – спрашивает Клэр.

– Только кофе. Девять чашек, судя по тембру голоса. Силен парень.

– Мне кажется, он слишком часто воображает себе, как взлетит на воздух. По‑моему, влюбиться ему надо. И поскорее. Иначе он и вправду сгинет.

– Очень может быть. Он возвращается завтра вечером. Говорит, везет нам обоим подарки.

– Неужели мне это не снится?

ЧУДОВИЩА СУЩЕСТВУЮТ

БЕДНОХОНДРИЯ: ипохондрия, вызванная отсутствием медицинской страховки.

ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ТАБУ: частные, граничащие с суеверием жизненные правила, позволяющие человеку справляться с тяготами повседневности в условиях отсутствия каких бы то ни было Культурных и религиозных императивов.

Дег только что подкатил к нашему бунгало. Видок у него – как у загадочного предмета, выкопанного собачками из мусорных контейнеров в Кафедрал‑Сити. Его щеки – в нормальное время розовые – стали сизыми, как голубиные перья; каштановые волосы дико всклокочены в стиле маньяка со снайперской винтовкой, который высовывается из захваченной им закусочной и вопит: «Ни за что не сдамся!» Все это мы замечаем, едва он появляется в дверях – парень явно страшно взвинчен и забыл, что такое сон. Я начинаю волноваться; судя по тому, как Клэр нервно крутит в пальцах сигарету, ей тоже не по себе. При всем при том лицо у Дега довольное – казалось бы, чего еще желать‑то; но почему его радость кажется такой… пре– досудительной? По‑моему, я знаю почему. Эта разновидность счастья мне знакома. Она сродни безудержному облегчению и натужной веселости, которые я зрел на лицах друзей, вернувшихся после полугодичного пребывания в Европе; их лица выражали облегчение, что можно снова приобщиться к большим машинам, пушистым белым полотенцам, калифорнийской жратве; но одновременно они уже готовились к неизбежной, полуклинической – «Куда ж мне себя приложить‑то?» – депрессии, являющейся как прологом, так и эпилогом всякого паломничества в Европу. Ну и ну. Но клинический «кризис середины молодости», слава богу, случается только раз – а у Дега он уже был. Так что, должно быть, Дег просто слишком долго пробыл один – невозможность ни с кем поговорить здорово бьет по шарам. Правда‑правда. Тем более в Неваде.

– Привет, чудики! Привез гостинцы, – кричит Дег, вваливаясь к Клэр с бумажным подарочным пакетом в руках; на мгновение он задерживается в прихожей – бросить взгляд на журнальный столик, где лежит почта Клэр, и этого мгновения нам достаточно, чтобы обменяться многозначительными (брови взлетают вверх) взглядами, – вообще– то мы сидим на ее кровати и играем в скрэбл – мало того, Клэр даже успевает шепнуть мне: «Сделай что‑нибудь».

– Привет, кексик, – говорит Клэр, стуча по деревянному полу пробковыми, на платформе танкетками и виляя всем телом, затянутым в чересчур китчевый тореадорскии костюмчик с брюками‑клеш цвета лаванды. – В твою честь я вырядилась под домохозяйку из Рино. Хотела даже «вшивый домик» на голове соорудить, но лака не хватило. Так что голова у меня скорее бездомная… Выпить хочешь?

– От водки с апельсиновым соком не откажусь. Привет, Энди.

– Привет, Дег. – Я поднимаюсь и мимо него иду к входной двери. – Пойду отолью. У Клэр унитаз каким‑то странным голосом поет. Сейчас вернусь. Долго ехал?

– Двенадцать часов.

– Молоток.

Пройдя через двор в свой чистый, но заваленный всякой ерундой домик, я провожу раскопки в нижнем ящике шкафчика в ванной и отыскиваю купленный по рецепту пузырек, оставшийся от моей годичной или двухлетней давности фазы забав‑с‑успокоительными. Из пузырька я выуживаю пять оранжевых таблеток транквилизатора «Ксанакс» по полмиллиграмма, выжидаю время, соответствующее «периоду отлива», после чего возвращаюсь к Клэр, где размалываю таблетки в ступке для специй и высыпаю получившийся порошок а Дегову водку с соком. «М‑да, Дег. Вид у тебя раздрызганный, ну ничего, за тебя». Мы чокаемся (я – минералкой). Наблюдая, как он заглатывает напиток, я осознаю – совесть бьет меня по загривку электрошоком, – что переусердствовал с дозой и, вместо того чтобы помочь человеку просто расслабиться (как намеревался), содействовал его превращению в неодушевленный предмет (спустя минут пятнадцать). Клэр об этом лучше не заикаться.

– Дегмар, мой подарок, пожалуйста, – произносит Клэр фальшивым, исполненным синтетической бодрости голоском, за которым скрывается обеспокоенность его аварийным состоянием.

– Всему свое время, милые мои маленькие везунчики, – говорит Дег, кренясь на стуле, – всему свое время. Дайте отдохнуть секунду. – Отпив по глоточку, мы осматриваем норку Клэр. – Клэр, твой дом, как всегда, безупречен и очарователен.

– Батюшки, спасибо, Дег. – В словах Дега Клэр чудится высокомерие, хотя мы с ним на самом деле всегда восхищались ее вкусом: в этом бунгало, обставленном кучей фамильного добра, которое она урвала при многочисленных разводах папеньки и маменьки, в миллион раз больше вкуса, чем в наших домах.

Ради нужного ей эффекта Клэр готова на все («Мой дом должен быть идеальным»). К примеру, она убрала ковер – обнажив деревянный пол, который она вручную отциклевала, покрыла лаком и усеяла персидскими ковриками и мексиканскими циновками. Вдоль задрапированных тканью стен стоят старинные посеребренные кувшины и вазы (блошиный рынок округа Оранж). Адирондакские[26]садовые стулья из каскарской ивы, с подушечками из провансальского набивного шелка.

АРХИТЕКТУРНОЕ НЕСВАРЕНИЕ: почти навязчивая потребность жить в стильной обстановке. Культовые объекты – черно‑белые художественные фотографии в рамках (желательно – авторства Дианы Арбус); упрощенная сосновая мебель; матово‑черные продукты высокой технологии: телевизор, стерео, телефоны; галогеновое освещение; лампа, стул или стол в стиле пятидесятых; свежесрезанные цветы с замысловатыми названиями.

ЯПОНСКИЙ МИНИМАЛИЗМ: стиль интерьера, к которому склонно большинство летунов – родства не помнящих молодых людей, вечно меняющих место работы.

У Клэр чудный домик, но одна деталь меня здорово нервирует: десятки пар – настоящая гора – оленьих рогов, которые, сцепившись в хрупкую окостеневшую гроздь, лежат в соседней с кухней комнате. Комната, которой положено быть столовой, напоминает склеп и до смерти пугает всяких там сантехников и слесарей, приходящих, если надо, что‑нибудь починить.

Это коллекционерское безумие началось у Клэр несколько месяцев назад, когда она «выкупила на свободу» гору оленьих рогов у соседей, распродававших пожитки перед отъездом. Спустя несколько дней Клэр оповестила нас с Дегом, что совершила некий обряд, позволивший душам загубленных животных отлететь на небо. В чем состоял обряд – она не распространялась.

Вскоре процесс «освобождения» превратился в легкое наваждение. Теперь Клэр спасает рога, помещая в «Дезерт сан» объявления следующего содержания: «Местной художнице требуются для работы оленьи рога. Просьба звонить по тел. 323…» В девяти случаях из десяти откликается женщина по имени Верна, с накрученными на бигуди волосами, которая говорит Клэр, жуя антиникотиновую жвачку: «Милочка, на резчицу по кости вы что‑то не похожи, но моего подлеца черти унесли, так что ладно уж, забирайте эти ерундовины. Все равно я никогда их терпеть не могла».

– Ну‑с, Дег, – потянувшись к его бумажным пакетам, говорю я. – Что ты мне привез?

– Руки прочь! – огрызается Дег и быстро добавляет: – Терпение, терпение. Прошу. – Порывшись в пакете, он что‑то сует мне в руки. Что именно, я даже не успеваю разглядеть. – Un cadeau pour toi[27].

У меня в руках свернутый старинный ремень, на котором вышито бисером: «Большой каньон».

– Дег! Это просто класс! Настоящие сороковые.

_ Так и знал, что тебе понравится. А теперь для mademoiselle… – Извернувшись, Дег что‑то протягивает Клэр: баночку из‑под майонеза «Мирекл вип» с отодранной этикеткой, наполненную чем‑то зеленым. – Пожалуй, это гордость моей коллекции талисманов.

_ Mille tendresses[28], Дег, – глядя на нечто, напоминающее гранулированный кофе, только почему‑то оливкового цвета, произносит Клэр. – Но что это? Зеленый песок? – Она показывает склянку мне, потом встряхивает ее. – Ума не приложу. Нефрит?

– Нет, не нефрит.

Противные мурашки пробегают у меня по спине.

– Дег, ты случайно не в Нью‑Мексико это добыл, а?

– Очень тепло, Энди. Так ты знаешь, что это?

– У меня предчувствие.

– Ишь какой сообразительный.

– Прекратите свои мужские штучки – лучше объясните, что это за фигня! – требует Клэр. – Мне надоело улыбаться – челюсть сводит.

Я прошу у Клэр позволения взглянуть на подарок; она протягивает мне баночку, но Дег пытается вырвать ее у меня из рук. Похоже, коктейль начинает действовать.

– Надеюсь, он все‑таки не радиоактивный, а, Дег?

– Радиоактивный?! – взвизгивает Клэр. Дег вздрагивает, от неожиданности роняет склянку, и та разбивается. В мгновение ока бесчисленные стекловидные зеленые бусины разлетаются, как злющие осы из гнезда, рассыпаясь повсюду – скачут по полу, закатываются в щели, в складки покрывала, в кадку с фикусом – повсюду.

– Дег, какого черта?! Теперь убирай все это сам. Чтоб у меня в доме твоего песка не было!

– Это тринитит, – мямлит Дег, скорее разочарованный, чем обиженный. – Он из Аламогордо, где провели первое ядерное испытание. Жар был такой сильный, что переплавил песок в новую субстанцию. А баночку я купил в магазине дамской одежды, в отделе сопутствующих товаров.

– Боже! Это плутоний! Ты притащил в мой дом плутоний! Кретин! Теперь здесь все заражено. – У нее перехватывает дыхание. – Я больше не могу здесь жить! Придется переехать! Мой идеальный маленький домик… я живу в радиоактивном могильнике… – Клэр в своих танкетках мечется как курица, ее бледное лицо раскраснелось, но она пока еще воздерживается от прямых обвинений в адрес быстро увядающего Дега.

Я тупо пытаюсь ее урезонить:

– Успокойся, Клэр. Взрыв был почти пятьдесят лет назад. Эта хреновина теперь безвредна…

– Иди ты знаешь куда со своей безвредностью, мистер Всезнайка. Ты же сам в нее не веришь! Прям такой ты наивный – да никто не верит правительству. Это дерьмо – смерть на ближайшие четыре с половиной миллиарда лет.

Дег, полусонный, мямлит с кровати:

– Не кипятись, Клэр. Бусины свое наполовину отжили. Они чистые.

– А ты, пока весь мой дом не будет дезактивирован, даже не смей слова мне сказать, Франкенштейново ты чудовище. А я поживу у Энди. Спокойной ночи.

Она вылетает из комнаты, словно тепловоз, бросивший свой поезд, оставляя Дега в близком к коме состоянии на кровати – его ждет лихорадочный, полный бледно‑зеленых кошмаров сон. Будут ли Клэр сниться кошмары – мне неизвестно, но в этом бунгало, если только она в него вернется, ей уже не спать спокойно.

* * *

Завтра навестить Клэр приезжает Тобиас. А меня скоро ждет Рождество – в кругу семьи в Портленде. Отчего мне никак не удается упростить жизнь?

НЕ ЕШЬ СЕБЯ

День, богатый событиями. Дег все еще спит на диване Клэр, не подозревая, как высоко взлетел в ее личном хит‑параде «Величайших на свете засранцев». Тем временем Клэр в моей ванной прихорашивается и громко философствует в облаке благоухающего «Живанши» пара, перед целым лотком косметики и аксессуаров, которые я был вынужден приволочь из ее бунгало, напоминающего опустевший детский мешок на День всех святых.

– У каждого в жизни, Энди, есть свой «незнакомец‑повелитель» – некто, обладающий, сам того не ведая, странной властью над тобой. Это может быть малый в драных джинсах, подстригающий вашу лужайку, или накрашенная «Макс Фактор'ом» женщина, выдающая вам книги в библиотеке, – в общем, кто‑то полузнакомый… Но если однажды, придя домой, вы обнаружите на автоответчике его послание: «Плюнь на все. Я тебя люблю. Поехали со мной во Флориду», – вы пойдете за ним, и точка. Для тебя это блондинка‑кассирша из «Йенсена», так? Ты сам говорил. Для Дега, вероятно, Элвисса (Элвисса – близкая подруга Клэр)… а мне, на мою беду, – она выходит из ванной и, склонив голову набок, вдевает сережку, – достался Тобиас. Нет в жизни справедливости, Энди. Ни капельки справедливости.

ХЛЕБА И КЛИПОВ: лозунг людей электронного века. За ним стоит склонность считать деятельность политических партий загнившим пережитком, чем‑то давно уже непродуктивным, абсолютно непригодным для разрешения современных социальных проблем, а в некоторых случаях – просто‑напросто опасным.

АБСТИНЕНЦИЯ ИЗБИРАТЕЛЕЙ: попытка – впрочем, тщетная – выразить свое недовольство существующей политической системой путем неучастия в выборах.

Тобиас – несчастье Клэр, наваждение, проживающее в Нью‑Йорке, а в данный момент уже находящееся на пути из лос‑анджелесского аэропорта. Он наш ровесник, такой же выпускник частной школы, как и Аллан, братец Клэр, происходит из какого‑то гетто для богатых на Восточном побережье, как там бишь оно называется… Нью‑Рошелл? Шейкер‑Хайтс? Дариен? Уэстмаунт? Лейк‑Форест? Один черт. Работа у Тобиаса связана с деньгами и банками – кто он, фиг его знает, сами забываем спустя секунду после того, как он начинает на вечеринках рассказывать о своей работе. Изъясняется он на занудном канцелярском жаргоне «смерть мухам». Ничуть не стесняется захаживать в идиотские ресторанчики с «тематической» кухней и вымученными (сплошь имена собственные) названиями, вроде «У Мактакки» или «У О'Дули». Ему известны все вариации и нюансы туфель с кисточками («Я бы никогда не стал носить твои ботинки, Энди. Они прошиты по типу мокасин. Это чересчур легкомысленно»).

Неудивительно, что он помешан на само– и прочем контроле. Считает себя всеведущим. В шутливом настроении предлагает заасфальтировать Аляску или расколошматить атомными бомбами Иран. Заимствуя фразу из одной популярной песни – он верен до гроба Банку Америки. Он выкинул за ненадобностью часть своей личности, он гну‑у‑усен.

Но внешность у;Тобиаса сногсшибательная – хоть в цирке его показывай, так что мы с Дегом тихо завидуем. Если Тобиас как‑нибудь в полночь замешкается на тротуаре в центре города – возникнет пробка. Средних американцев с заурядной внешностью такая наружность сильно подавляет. «Он бы мог вообще не работать, если бы только захотел, – говорит Дег. – Нет в жизни справедливости». Что‑то в Тобиасе есть такое, от чего люди вечно вздыхают по его поводу: «Нет в жизни справедливости».

С Клэр они повстречались несколько месяцев назад у Брендона дома, в Вест‑Голливуде. Собирались пойти втроем на концерт «Волл‑оф‑Вуду», но Тобиас с Клэр так туда и не дошли, завернув вместо этого в кофейный бар «Ява», где Тобиас весь вечер разглагольствовал не закрывая рта, а Клэр на него пялилась. Позже Тобиас выставил Брендона из его собственной квартиры. «Я не слышала ни единого слова из того, что он наговорил за весь вечер, – утверждает Клэр. – С тем же успехом он мог бы читать меню задом наперед. Но профиль у него, скажу я вам… Умереть на месте».

Они провели вместе ночь, а на следующее утро Тобиас ворвался в спальню, вальсируя с охапкой из ста длиннющих роз, и разбудил Клэр, нежно опуская розы ей на лицо, одну за другой. Как только она окончательно проснулась, он обрушил на нее Ниагару лепестков и стеблей – когда Клэр рассказала об этом нам с Дегом, даже мы сочли этот жест восхитительным.

– Наверно, это был самый романтический момент за всю мою жизнь, – сказала Клэр. – Интересно, можно ли умереть от роз? От наслаждения? Короче, в то же утро сидим мы в машине, едем на фермерскую ярмарку в Фэрфаксе, чтобы на свежем воздухе, в компании туристов и голубей позавтракать и поразгадывать кроссворд в «Лос‑Анджелес тайме». И тут на бульваре Ла‑Сьенега я вижу здоровенный фанерный щит с надписью, выведенной пульверизатором: «100 роз = всего 9,99 долл.», и сердце мое падает, словно труп с камнем на шее, скинутый в реку Гудзон. Тобиас аж сполз с сиденья. Но дальше – хуже. Горит красный, и тут мужик из ларька подходит к машине и говорит что‑то наподобие: «Мистер Тобиас! Мой лучший клиент! Вам очень повезло, юная леди, что вы всегда получаете наши цветы от мистера Тобиаса!» Как вы можете себе представить, завтрак был испорчен.

Ну ладно, ладно. Я не вполне объективен. Но больно уж это весело – топтать Тобиаса. А главное, легко. Он для меня олицетворяет всех представителей моего поколения, которые извели все, что в них было хорошего, на зарабатывание денег и отдают свои голоса тем, кто принесет им шальные бабки. Они досыта кормятся отбросами в придонных сферах – в маркетинге, земельных спекуляциях, крючкотворстве и биржевом брокерстве. И вот‑вот лопнут от самодовольства. Они кажутся себе орлами, сооружающими огромные гнезда из дубовых ветвей и гигантского тростника; но на деле скорее напоминают местных калифорнийских орлов, тех, что строят гнезда из негодных деталей, похожих на объедки сандвичей с проросшей пшеницей (ржавые аппендиксы выхлопных труб, больные грыжей колеса), из обломков автокатастроф с меридианов выгоревшей травы вдоль шоссе Санта‑Моника; пластиковых садовых стульев, крышек от сумок‑термосов и сломанных лыж – дешевых, вульгарных, токсичных предметов, которые либо мгновенно разлагаются, либо пребудут неизменными в сути своей, пока наша галактика не вспыхнет сверхнрвой звездой.

Не подумайте, я не питаю ненависти к Тобиасу. Услышав, как.въезжает в наш гараж его машина, я осознаю, что вижу в нем того, кем сам мог бы стать, – все мы можем стать такими, если утратим бдительность. Мягкотелыми и самодовольными, извлекающими выгоду из собственных масок, исполненными такой ярости и презрения к человечеству, такой алчности, что досыта наесться сумеем, лишь слопав себя. Он словно пассажир переполненного больными самолета, потерпевшего крушение высоко в горах; оставшиеся в живых, не доверяя чужим органам, вгрызаются в собственные руки.

– Энди Кэнди, миляга! – с издевательской сердечностью ревет Тобиас, грохая моей дверью, после того как обнаружил, что в доме Клэр никого нет, если не считать свернувшегося калачиком Дега. Я вздрагиваю, делаю вид, что увлечен «ТВ‑гидом», бормочу: «Привет». Он видит журнал:

– Отбросы культуры, а? Я думал, ты у нас интеллектуал.

– Забавно именно от тебя слышать слово «отбросы», Тобиас…

– Что? – рявкает он, как человек в наушниках и с плейером «Сони», у которого спросили дорогу. Тобиас не обращает никакого внимания на предметы, не укладывающиеся в круг его интересов.

АРМАНИЗМ: названная по имени Джордже Армани приверженность к цельнокроеному и, что более важно, жесткому духу итальянской высокой моды. Подобно японскому минимализму, «арманизм» отражает глубокую внутреннюю потребность в контроле над собой и миром.

ПОВЫШАТЕЛЬНАЯ ТЕНДЕНЦИЯ БЕДНОСТИ: осознание, что раньше, во времена безденежья, ты был гораздо лучше, чем сейчас.

– Ничего, Тобиас. Клэр в ванной, – добавляю я, указывая туда в тот самый момент, когда из‑за угла появляется Клэр, щебеча и закалывая волосы детской заколкой.

– Тобиас! – восклицает она и подбегает за поцелуем, но Тобиас в замешательстве – он не ожидал, что она может расхаживать у меня в таком домашнем виде, а потому не желает целоваться.

– Извините, – говорит он. – Похоже, я не вовремя.

Мы с Клэр закатываем глаза: подумать только, Тобиас воспринимает жизнь как не‑особенно‑смешнуюфранцузскую‑комедию эпохи Реставрации, разыгрываемую исключительно ради него, – это же полный прикол! Тем не менее Клэр встает на цыпочки и все‑таки целует его. (Он, само собой, еще и высок ростом.)

– Вчера вечером Дег рассыпал у меня по всему дому плутоний. Сегодня они с Энди его выметут, а пока я перебралась сюда на кушетку. Пока Дег не наведет порядок. Он выпал в осадок на моем диване. Наведался на прошлой неделе в Нью‑Мексико.

– Так и знал, что он выкинет какую‑нибудь глупость. Он что, бомбу делал?

– Это не плутоний, – встреваю я. – Это тринитит, и он безвредный. Тобиас пропускает мои слова мимо ушей.

– И все же – что он, собственно, у тебя делает?

– Гобиас, я тебе кто – собственная породистая корова! Он – мой друг, И Энди – мой друг, Я здесь живу, ты не забыл?

Тобиас обхватывает ее за талию – похоже, мальчик впадает в игривое настроение.

– Кажется, мне придется раскроить вас пополам, миледи. – Он крепко прижимает ее к себе, опустив руки на бедра; я от смущения не нахожу слов. Как только можно выражаться так в жизни? – Эй, Кэнди, ты не считаешь, что она задрала нос? Как скажешь – оплодотворить мне ее?

Выражение лица Клэр в эту минуту свидетельствует, что она хорошо знакома с феминистской риторикой и диалектикой, но не в состоянии подобрать уместную цитату. Она – представьте себе – хихикает, хоть и понимает, что это хихиканье выйдет ей боком когда‑нибудь в будущем, в тот момент, когда ее сознание не будет помрачено гормональным возбуждением.

Тобиас тянет Клэр к двери.

– Голосую за то, чтобы ненадолго пойти к Дегу. Кэнди, скажи своему дружку: если он решит вставать, пусть не беспокоит нас пару часиков. Чао.

Дверь хлопает еще раз, и, как большинство пар, которым не терпится поскорей совокупиться, они не прощаются.

ЕШЬ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ

Мы пылесосим дощатый пол гостиной Клэр, собирая плутоний. «Плутоний» – это наш жаргонный неологизм для шустрых (и, возможно, радиоактивных) бусин тринитита. «Вот несносные чертенята», – вопит Дег, дубася насадкой по подозрительному пят ну. Он повеселел и вообще стал опять похож на себя, чему способствовали двенадцать часов сна, душ и грейпфрут с дерева наших соседей Макартуров – дерева, которое на прошлой неделе мы помогали украшать синенькими рождественскими лампочками, – а также тайная антипохмельная микстура Дегмара Беллингхаузена (четыре таблетки тайленола и банка чуть подогретого куриного бульона «Кэмпбелл»). «Не бусинки, а какие‑то пчелы‑убийцы – всюду пролезут». Все утро я просидел на телефоне, организуя свой предстоящий визит в Портленд для свидания с родней; визит, которого я, по мнению Дега и Клэр, патологически боюсь. «Брось переживать. Тебе‑то о чем беспокоиться? Погляди на меня. Я только что сделал чужой дом непригодным для жилья на ближайшие четыре с половиной миллиарда лет. Представь, какой груз должен лежать на моей совести». Дег воспринимает заваруху с плутонием спокойно, но ему таки пришлось пойти на психологический компромисс, и теперь он вынужден делать вид, что не возражает против того, чтобы Клэр с Тобиасом спаривались в его спальне, пачкая простыни (Тобиас кичится тем, что не пользуется презервативами), перетасовывали расставленные по алфавиту кассеты и уничтожали запасы цитрусовых в холодильнике. Тем не менее образ Тобиаса не выходит у Дега из головы:

МУЗКАЗУИСТИКА: склонность к патологически мелочной классификации музыки и музыкантов. «Команда „Венские сосиски“ – типичные представители городского белого кислотного хардешного шансона, скрещенного со ска».

СИНДРОМ ЖЕЛТОРОТОГО ПСИХОЛОГА (ФИЛОСОФА И Т.П.): тенденция разбирать все аспекты жизни по винтикам, используя недопонятые теории поп‑психологов.

– Не доверяю я ему. Чего ему надо?

– Надо?

– Эндрю, очнись. Человек с его внешностью способен поиметь любую напедикюренную куколку в штате Калифорния. Такие явно в его вкусе. Но он выбрал Клэр, которая, как бы мы ее ни любили, какая бы крутая она ни была, по стандартам Тобиаса (к ее чести) – товарец с браком. Я хочу сказать, Энди, Клэр читает. Понимаешь мою мысль, да?

– Наверное.

– Он нехороший человек, Эндрю, и все же притащился сюда в горы, чтобы ее увидеть. И будь добр‑р‑р, не говори мне, что это все из великой любви.

– Может быть, мы чего‑то о нем не знаем, Дег. Может, имеет смысл в него поверить. Дадим ему список книг, которые помогут ему стать лучше… Ледяной взгляд.

– Ой, не думаю, Эндрю. Он слишком далеко зашел. Когда имеешь дело с людьми его типа, остается стремиться только к минимализации ущерба. Ну‑ка помоги мне поднять стол.

Мы переставляем мебель, открывая новые районы, колонизированные плутонием. Дезактивация продолжается в прежнем ритме: щетки, тряпочки, мусорное ведро. Мети, мети, моя метелка.

Я спрашиваю Дега, не собирается ли он на Рождество в Торонто – навестить родителей, с которыми он, так сказать, в легком разводе.

– Не пугай меня, Эндрю. Твой покорный слуга предпочитает Рождество под кактусом. Смотри‑ка, – говорит он, переходя на другую тему. – Лови вон тот комок пыли. Я перехожу на предложенную тему.

– Похоже, моя мать так до сих пор и не врубилась ни в экологию, ни в концепцию переработки отходов, – начинаю я рассказывать Дегу. – Два года назад после ужина в День благодарения она сгребла весь мусор в огромный пакет из устойчивого к биоразложению пластика. Я о