Я тебя слагаю строка к строке
Ник Туманов
этот вечер утонет в твоих духах. я стою у полночи на краю.
из того, что выдумал впопыхах, я тебя покадрово достаю.
и, рисуя мечты свои на песке – для стихов и песок как реке исток,
я тебя слагаю строка к строке, к лепестку ромашково лепесток.
волны вылижут строки как голыши, обкатают до нежности, не спеша,
чтоб на белых страницах моей души синей птицей гнездилась твоя душа.
Переживи меня на полчаса
Ник Туманов
ночь разошлась кругами по воде,
не дожидаясь бреда сновидений,
в котором я живу в своём «нигде»,
где ты в тени, и я сливаюсь с тенью.
внутри тебя холодная зола.
ты умерла, но знаешь ли об этом?
я проливаюсь капелькой тепла,
чтоб ты смогла ожить лучом рассвета.
переживи меня! переживи!
чтоб до конца твоё дыханье слышать.
нет ничего обыденней любви.
нет ничего любви на свете выше!
мне без тебя весна – цветная блажь,
а боль души объёмнее вселенной.
твой мир и мой, объединяя в наш,
друг в друга мы врастаем сутью генной..
и, если есть на свете чудеса,
я попрошу тебя и не раскаюсь:
переживи меня на полчаса,
чтоб я ушёл, в глазах твоих купаясь.
год вдвоём...
Ник Туманов
зима не сдавалась.
зима исходила в грязь.
но время её утекало капелью с крыш.
вослед ей смеялась весна и легко рвалась
травой из земли, а зиме было нечем крыть.
…он просто вошёл в твою комнату, сны и жизнь.
а ты не успела себе ничего простить.
лишь туже тянула петлёй на рассудке нить.
и только шептала: «держи меня, бог, держи!»
ему ведь легко удержать – он силён, твой бог!
в те ночи, которые ты подожгла сама,
он брал всё, что мог, а порой и чего не мог,
и ты отдавала, не глядя, сходя с ума!..
…и лето звенело, и солнечный бриз ласкал…
и плавилось небо, и тёплой была земля…
и он говорил: «я нашёл, что давно искал».
а ты улыбалась.
ты вся выгорала – для.
какой-то немыслимо звонкий случился год,
как плеск колокольчиков, рвущийся из полей!
…но к осени ночи тянулись, и без него
постель остывала, и сердце взялось болеть…
он даже тебе не сказал, что уже не твой.
и это ли важно – не захотел... не смог?
важнее, что неба не стало над головой.
важней, что земля улетучилась из-под ног.
ты всё поняла.
не прощаясь, ушла сама.
и город заполнился горечью ковыля…
а утром случилась внезапная кутерьма…
и выскочил ветер с метелицей погулять…
Ты звала не меня...
Ник Туманов
...быть ребёнком – такое горе!.. я просил, я упрямо спорил… и меня отпустили к морю - сколько можно жить под замком?
...в этот пальмовый рай в ламбадах, где с рассвета на сердце радость, где себя ощущать не надо глупым маменькиным сынком…
...ночь легонько мазнула сажей – сразу утро – не спал я даже – босиком по пустому пляжу, где пока так немного тел…
...это праздник!.. рассвет так светел!.. я с макушки до пяток в лете… потому и тебя я встретил, что так долго тебя хотел…
...мы носились на водных лыжах, мы с тобой становились ближе, а когда соком лайма выжат, падал вечер на сонный пляж,
...на танцполе мы рвали нервы, мне казалось, что я твой первый… ты смеялась открыто, стервой, говорила: «Хоть день, но наш!»
...ты смешные играла роли, но какой-то неясной болью набегала слезинка соли, и делила нас пополам…
...я тогда ревновал сторицей, я смотрел на мужские лица, ненавидя крутые мышцы и шептал: «Я порву вас в хлам!»…
...две недели жары мальтийской… мы с тобою купались в риске… мы с тобой становились близки, мы сливались - всё шло к тому…
...рвался вечер «Раммштайном» в тело, ты кричала… ты что-то пела и машина твоя летела, светом фар протыкая тьму.
...я смотрел – завиток за ушком…
....................................................
...грохот… душит меня подушка, а твоя – пропищав хлопушкой – не сработала – просто брак…
...и с размаху машина - в стену… и кровавый фонтан из вены… а потом пустота, наверно… и повязкой кровавой - мрак…
....................................................
...нас настиг раздражённый идол… где-то мы оступились видно, или стало чертям обидно - захотелось - любви назло…
...но, когда возвратились звуки, выли больно сирены-муки и какие-то визги, стуки – вырезали тебя пилой…
...этот грохот вонзался в уши – бейся, уши заткни, но слушай – улетают на небо души, не долюблены, всё равно…
...боль врывалась протяжным стоном, я хотел завиток твой тронуть… мне всё чудилось просто сон и... скоро будет финал кино...
...я тебя и не знал ведь толком, и теперь собирал осколки, подвывал одиноким волком, выгорая тоской внутри…
...я болел, я ругался матом, я пугал тишину палаты но, сегодня, когда спала ты, вдруг услышал твой бред: «Марииии…
...не бросай меня, дай мне руку…» в сердце ревность рванулась мукой, я б убил её, эту суку, что тебя у меня крадёт!
...ты звала не меня, но всё же, я молил: «Сделай так, о Боже, чтобы этот ребёнок ожил, пусть не мне… только пусть живёт!
...нет на свете её дороже… я прошу тебя, правый Боже, пусть с другим, пусть с другой, как сможешь… я ведь знаю – ты сможешь, нууу!..
...неужели так Богу нужно, чтобы в глаз её полукружия проникал этот мёртвый ужас, жёсткой лапой тянул ко дну?»
...то ль проклятьем...
то ль Божьим именем...
но у смерти тебя я выменял...
Ровно по двести
Ник Туманов
...безотносительно к праведникам и судьям,
по направлениям «здравствуй!», «прощай!» и «будем!»
неудержимо байки сжирают время.
в кожу двойную тело, и ногу в стремя!
в баки вжимаясь торсом распутно гордо –
двести – на север, к тесным норвежским фьордам!
двести – в обратную, по направленью к югу,
на расстоянии пары колёс от друга
мир пролетает!
...тьма до конца дороги.
ровно по двести, чтоб избежать тревоги.
если в исхлёстанных лицах порывы ветра
силою скорости вписаны в километрах,
ровно по двести каждому – разве драма?
это не градусы – мера свободы в граммах.
ровно по двести!
пыль застывает в лёгких…
что не сбылось, не кажется нам далёким –
тёплое море… с белой лагуной остров,
всё остаётся в теле занозой острой,
в горле текилой, солью горячей в почках.
тот, кто вписался – больше не одиночка –
мотокентавров нерасторжимо братство –
мечено ярко красным в летучих растрах.
ровно по двести каждому из летящих
кто остаётся.
…тем, кто сыграет в ящик
время поставит в точке отрыва крестик,
хлеба горбушку,
в гранёном стакане –
двести…
ни-к-че-му!
Ник Туманов
нипочём не прочесть мою искренность.
ни-по-чём!
даже если проникнуть в подкорку моих идей,
рассекая их трепетность и теплоту мечом,
что едва ли доступно живущему средь людей.
никому из вас не понять меня.
ни-ко-му!
если только не прожили нервом мою судьбу,
как обидно сердцу,
и как тяжело ему
оказаться при жизни в телесном своём гробу.
ни за что не услышать вам выкрика
ни-за-что!
если кожей дышать не умеете так, как я.
даже праведность вашу едва ли вам бог зачтёт,
если ложь, будто плесень, по нежным её краям.
никогда не принять моей истины.
ни-ког-да!
если вы не умеете чувствовать, как в тиши
вытекают из тела по капле души года,
и как тело бессмысленно мается без души.
оттого, что я вижу прозрачное,
от-то-го,
что не видимый прочими ангел мой за плечом,
я читаю, как заповедь в нежных устах его
«ни о чём не пиши им в строках своих
ни-о-чём!"
она училась чувствовать наизусть...
Ник Туманов
я был случайным гостем в её мирах… мальчик прохожий, жаждущий карнавала,
из тех, которым любовь – не любовь – игра, и даже мира, что завоёван, мало.
не замечая счастья в её глазах, я пил рассвет из раскрытых её ладоней,
она хотела ветер пересказать и как в полях серебристых резвятся кони…
а я, считая бредом её слова, хватал под мышки, кружил, и ронял на травы,
и падал рядом, стараясь исцеловать всё, что присвоил сам по святому праву.
она пыталась прятаться от людей, которым, в общем и целом была ненужной,
и привыкала внутрь себя глядеть, и оттого становилась светлей снаружи.
она училась чувствовать наизусть, не по наитию даже, скорее кожей,
ей почему-то проще давались грусть и боль, которую вытерпеть невозможно.
она умела кутаться в тишину, любить фиалки и, просыпаясь утром,
бежать нагой к открытому в мир окну и вылетать в него, к небу взмывая круто.
вот так однажды, выпорхнув, как всегда, она рванула ввысь, не щадя усилий,
и не вернулась больше…
а я гадал –
наверно ангелы божьи не отпустили…
нас лишь двое...
Ник Туманов
этой осени странная тишина будто спидом, смертельно тобой больна,
но в глазах её луж не видна вина,
хоть и плачет.
то, что мы не вдвоём не твоя беда, не моя досада, пусть лебеда
прорастает непрошено иногда –
как иначе?
по канве монитора иглою строк мы с тобой вышивали к стежку стежок,
и рождался к рассвету смешной стишок –
наш ребёнок.
мы купали его в похвалах чужих, привыкая к завистливой липкой лжи.
а чужие точили в ночи ножи –
вне закона,
то, что мы полюбили не брали в счёт – злым не может быть добрый за то прощён.
мы смеялись, шутили… совсем ещё
сами дети.
мы врастали корнями друг в друга, но, были слепы, не видя, что за спиной –
там скопцы исходили уже слюной,
нас заметив.
обнажение наше с тобой для них было смертным грехам всех времён сродни.
и кнутами стегали нас злые дни,
жаля плечи,
окружая флажками табу мечту, и кричали загонщики зло: «ату!»,
и собаки рвались пересечь черту,
и калечить.
непрощаемы наши с тобой грехи, если встретились в мире слепых, глухих,
для которых твои и мои стихи –
нездоровье.
не стежками нам, видимо, вышивать нужно было живые свои слова,
а набухшие вены пером вскрывать,
чтобы кровью,
словно алыми маками жизнь пятнать!..
сколько нужно прожить, чтобы вдруг узнать,
нам, упавшим на камни сухого дна,
в неживое,
как безлично безжалостен интернет, где давно ни надежды, ни боли нет,
что на весь этот жадный и глупый свет
нас лишь двое?..
Сорвусь с натянутой струны
Ник Туманов
Чтоб излечить февральский сплин, (мне с ним порою не до смеха) , я на экскурсию в Берлин на пару дней решил уехать.
В карманах руки, капюшон на голове затянут туже…
ну, что ж, mein Doktor, danke schon за мостовые в зябких лужах!
Как неприветлива зимой войны неправедной столица! Мне вызов чудится прямой на по-арийски чванных лицах. Ты, как надменный трансвестит с усами над роскошной грудью. Тебя история простит, но боль народная осудит. Ведь не истории тома, твои дома – им врать не надо, расскажут, как сходил с ума твой фюрер там, под Ленинградом, который с Пулковских высот рукой достать… Но не досталось! Хоть умирал его народ – кольцо блокадное сжималось, он устоял, он пережил. Закал Петра впитался в души, в проспекты, скверы, этажи, в его заливы, реки, сушу.
А ты, Берлин, в отместку был распят проклятием народным. Ты по ночам сиреной ныл. Ты выл гиеной беспородной.
Мстил за погибших Ленинград, перегрызал, как волк аорту. И падал навзничь твой фасад, сметаем в пыль! В осколки! К чёрту!..
И шпили кирх, как сотни жал, не в силах были небо жалить – ты весь в развалинах лежал на божьих праведных скрижалях.
…Хотя, сегодня всё не так… как ретушь тонкая на фото – отреставрирован Рейхстаг и Бранденбургские ворота. По-европейски город чист, и по-китайски многолюден, многоязычен и речист, но в понимании не труден. В твоих прекрасных парках тишь, лишь джаза режутся синкопы… ты как распятие висишь на жирной шее у Европы.
Сорвусь с натянутой струны. Тебя, как боль свою живую (пускай смешно со стороны), я пну ботинком в мостовую!
Старая-старая сказка
Ник Туманов
В стране ледяной ледяная живёт синева. И это обидно до боли. И это жестоко. У мальчика Кая давно не болит голова. Не кается Кай. И его называют пророком. Где сердце стучало, процессор бесстрастный гудит. И всё хорошо. И почти совершенно и точно он знает судьбу наперёд. Он цифрует в груди всё, что исторически важно, и всё, что не очень. Не нужен ему монитор – он всех видит насквозь. Рентген отдыхает. А Кай вычисляет процессы. Его основная программа – бери и морозь! Париж, как известно, достоин изысканной мессы.
А в городе осень. Букет замороженных роз, когда-то зацветший, сегодня увял незаметно. У девочки Герды в седеющих прядях волос так схожести мало с недавно бушующим летом. У девочки Герды сегодня период обид. Она понимает – все выстрелы радости – мимо. А значит, когда-нибудь время придёт – нелюбить. Вот так, без пробела, едино и непримиримо. Она разучилась смеяться, играть в домино. Ей в кресле уютно. По телеку страсти и нервы. И девочка Герда живёт героиней кино. И курит Epique. И без Кая становится стервой.
Савраска
Ник Туманов
Я давным-давно одной девчонке не в любви, а в зависти признался – у неё в тетрадке школьной, тонкой я стихами насмерть обчитался.
И решил: раз ей дано, так значит, я ничем не хуже! Я сумею! Даже лучше! Ну, а как иначе? И на поцелуй поспорил с нею. Только как ни строил буквы в строки – выходило глупо и нестройно. Я устал от этой замороки, и, постановив: «Не злись, спокойно!» я решил купить себе Пегаса. Но цыган сказал: «Да это сказки! В целом мире нет коня прекрасней серого в подпалинах Савраски.»
Я купил. Цыган был докой ушлым, или очень мне хотелось верить, но к утру стоял в моей конюшне серый… нет, скорее, сивый мерин. Старый и беспомощный калека… Я его, конечно, начал холить… я его жалел, как человека – это ж нелегко – всю жизнь в неволе!
В общем, скрёб его, водил на выпас, драил щёткой, чистил пылесосом… он тихонько ржал с натужным хрипом, и смотрел в глаза с немым вопросом…
Я к нему настолько привязался, что с утра бежал вприпрыжку в денник – без Савраски день пустым казался – вещи не отбрасывали тени…
А когда луна в оконной раме застревала пуганой овечкой, незаметно, как-то вдруг, стихами стал я заменять пустые речи.
Я не удивлялся. Ныли руки для стихов. И рифмы – (это свято!) ладились к строке, как к маме суке ладятся голодные щенята.
Я умел построить образ тонко, с точностью, как ставят в стремя ногу. Я был расцелован и девчонкой, той, с кем спорил, и впридачу – Богом.
Я писал. Я стал вполне поэтом, но ещё не знал, кому обязан я за эту радость, счастье это.
Столько прорывалось мыслей разом – хоть грузи в запасники лопатой.
В общем – стал рассеян, если вкратце – не заметил сразу, как в горбатой лошадиной холке пробиваться стали золотистой масти перья…
Это было так невероятно, что не сразу я глазам поверил, потому ругался грязным матом, и пытался их отчистить щёткой, принимая за налёты пыли.
Но, сформировались очень чётко перья в золотые чудо-крылья!..
В общем, я обманывать не буду (я и сам давно не верю в сказки, а точнее – со второго класса)…
только, если вдруг захочешь чуда,
знай – сумеешь вырастить Пегаса
из простого сивого Савраски.
я вырастаю...
Ник Туманов
я вырастаю, становлюсь смелее,
уже взрослей и глубже вижу сны,
и реже детской памятью болею,
и не ищу защиты у родных.
и начинаю сам решать проблемы,
когда срывает грубо дверь с петель
мой сумасшедший ветер иноземный,
и стелет страсть бессонную постель.
быть может это – ничего не значит,
и тайный смысл сущего закрыт,
я привыкаю чувствовать иначе –
неудержимо!
трепетно!
навзрыд!
хоть эта взрослость превратилась в норму,
когда ж порой усталость валит с ног,
я так хочу затишья после шторма,
издалека зовущего: «сыноооок!..»
пусть фарисей увидит в этом драму,
пусть рассмеётся глупый кто-нибудь,
когда скулю я по-щенячьи: «мамммаа…»
во сне уткнувшись носом в чью-то грудь.
Холодно...
Ник Туманов
Холодно.
Ветрено.
Осень на взводе.
Этот апрель – задохнуться от стужи.
Что-то разладилось, видно, в природе…
Ворот тяну к подбородку потуже.
Знаешь Серёга, а я не приеду в Грузино летом на старую дачу. Будет без нас задороживать деда щуку, кляня и меня и удачу.
Замерло в городе всё и промокло. Голуби ёжатся в серых аллеях...
Холодно.
Град барабанит по стёклам. Вот так Европа! В Сибири теплее! Дождь отмывает бетонные плиты, с ветром затеяв дурацкие споры…
Мама, пришли мне с оказией свитер. Тот, мой любимый, из красной ангоры. И передай – пусть отец не болеет – я видел сон нехороший о бате… Как там наш Питер? Пожалуй, теплее… Впрочем, какое там! Судя по дате -
холодно…
В Питере так же дождливо. Паводок снова бежит вал за валом… Гонят высокие волны с залива невский свинец по протухшим подвалам…
Я не приеду. Отправлюсь южнее. Ляжет загар шоколадом на кожу… взгляд отогревшийся станет нежнее – будет завидовать каждый прохожий.
Только ведь я всё равно заскучаю. Город мой серый покажется раем. Станет, конечно же, сниться ночами - как с пацанами в войнушку играем в красных развалинах Новой Голландии, где было детство, как детство - без сносок, где на каналах флотилии ладили, строя плоты из украденных досок.
…Я потерялся. Я вырастил сердце, что непонятно к чему потянулось. Где вы, родимые единоверцы, единолюбцы проспектов и улиц, дети Петровы, любимцы Пальмиры, неукротимо влюблённое племя… сколько вас, так же ушедших на время и затерявшихся в крайностях мира?
Холодно.
Зябко.
Крест-накрест на плечи я положу заболевшие руки…
Дождь…
И апрель, утекающий в вечность…
Я не приеду –
привычка к разлуке…
по солнышку рисованной ромашки...
Ник Туманов
ну, что же, предположим, ты права,
и ветер непременно станет южным,
и глупостью покажутся слова,
а каждое движение ненужным,
и ты устанешь верить и дышать,
и по ночам варить на плитке кофе,
прислушиваясь к шорохам мышат
грызущим где-то в тумбочке картофель,
ждать тишины и, непременно ждать,
когда за тонкой стенкой у соседей
устанет утомлённая кровать
любовными соитиями бредить,
а кран на кухне даст тебе уснуть
с лучами солнца, всхлипнув напоследок,
когда уходят тихо от соседок
любовники…
пускай вся эта муть,
кофейной гущей спит на донце чашки,
не выпитой, стекающей в обман
по зелени фарфоровых полян...
по солнышку рисованной ромашки…
Новогодняя НЕ сказка
Ник Туманов
Вечер падал в закат…фиолетово дыбилось небо.
Город жил, как всегда, безразличием полня ряды.
Возле входа в Пассаж сиротливо выпрашивал хлеба
Исхудавший мальчишка, с глазами небесной воды.
Все спешили войти, а его не впускала охрана.
Он затравленно жался к теплу приоткрытых дверей.
За какие провинности, Боже, случилось так рано,
Оказаться ему, как зайчонку, в разгуле зверей?
Он с рожденья не знал кто отец, мать с утра колобродит,
Два упитых хмыря на диване играли в буру,
Третий, ласковый вроде и даже прикинут по моде,
Всё сажал на колени, другую затеяв игру.
А мальчишка и рад – хоть такая, а всё-таки ласка,
И дышала в затылок, сбиваясь на выкрики пасть.
Он терпел и молчал, только щёки багровила краска,
И хмыри ухмылялись: «Серёжка – червивая масть…»
А маманя смеялась, спьяна разукрасившись в шутку.
По загривку с размаху, колючим коленом под зад:
«Вот, рожала мальчишку, а глянь, родила проститутку!
Ноги в руки, щенок! Не мелькай, как заноза в глазах!»
Натянув сапоги, из резины, воняющей гнилью,
На немытые ноги в протухших дырявых носках,
И сиреневый свитер, изжёванный молью и пылью,
Сверху рваную куртку с названием: «Здравствуй, тоска!»,
Он ушёл в полумрак, по-щенячьи скуля по дороге,
В неприветливый город, другим раздающий дары,
А к подранкам, таким, как Серёжка, бесчувственно строгий.
В нём иные законы. Здесь правила жёсткой игры.
Был декабрь, как декабрь. Новогодние искры в витринах,
Под ногами скрипел, лишь мгновенье не тая, снежок
Пробирался из луж, стекленеющих льдисто, на спину,
Через мокрые ноги озноб и колючками жёг.
Комом в горле застыла от зависти горькой обида –
Вон, мальчишкам другим и тепло и подарков навал.
А ему ничего! Лишь старик затрапезного вида,
Полкармана огрызков каких-то, шутя насовал.
Из дверей , как из рая, запретного грязным и нищим,
Плыл дурманящий запах еды, ныл желудок до спазм,
Хлюпал снег в сапогах , холодило икру голенище,
Заходился истерикой в джипе подъехавшем джаз.
Стих мотор. Джаз увял. Горделиво бибикнув сигналкой,
Подмигнули мальчишке заманчиво фары авто.
Вышел дядька суровый. Серёжке подумалось: «Жалко…
Мне б такого папаню…» Тот шел, спрятав руки в пальто.
И спокойно прошёл… Тёплым ветром пахнуло мгновенье,
И с ленивым шипеньем отрезали двери мечту.
А Серёжка молился… слова, как прозрачные тени,
От мальчишеских губ отрываясь, неслись в высоту.
Он просил не игрушек, не телу больному здоровья.
В перепутанных мыслях нелепо рождался запрос.
(Вы не знаете правды, вы просто не плакали кровью!)
Для мальчишьей молитвы единственный Бог – дед Мороз.
Он ведь сказочный Бог. И подарки его надзаконны,
В этот раз , как всегда, поплутав, адресата нашли –
Зашипев по-кошачьи, отъехала с жалобным звоном
Дверь. Рука вверх ладонью, и коротко слово: «Пошли!»
И послушно запрыгнула в руку чужую ладошка,
Вся в чумазых разводах, согрелась в холёном тепле.
Семенили вприпрыжку с ботинками рядом сапожки
И счастливей Серёжки ребёнка не видеть земле.
Продавщицы тащили, спеша, в упаковках одежду,
Он пил чай в тонкой кружке, ел с сырным суфле бутерброд.
Словно жил и не жил, а болтался в невызревшем «между»,
И боялся до слёз одного – это сон... вдруг пройдёт.
Всё, что в сердце вскипало, рвануло фонтаном наружу,
Он ревел и отчаянно, с детским надрывом, в пылу,
Рассказал о себе всё, что знал, даже то, что не нужно,
глядя дядьке в глаза, как котёнок вцепившись в полу.
Он смотрел на лицо полубога с иконы старинной,
И надежда дрожала: «ты тот, кого столько ищу»…
И, когда полубог вдруг сказал: «Хочешь, будешь мне сыном?»
Он секунды не думая, вскрикнул: «Конечно, хочу!»
Пахло кожей в салоне, кондишен настроен на «жарко»
От приборной доски синевато подсвечена ночь,
Увозила Серёжку в загадочный мир иномарка.
Холод спрятался в сумрак, и боль тихо спятилась прочь...
Сколько было потом и хлопот и разорванных нервов,
Он, наивный не знал. Новым счастьем наполнился он.
И не видел, как мать, разливаясь обиженной стервой,
За него попросила, как будто за вещь миллион.
И не слышал, как папа жене говорил: «Бог с ней, Маша!
Не суди ты её! В каждой жизни отрыжка судьбы.
Пусть и больше берёт, лишь бы только Серёжка стал нашим!
По-иному, поверь, правде в этом вертепе не быть!»
И отмытый с любовью, в кудряшках, жил сын полубога,
Под подушкой упрятав открытку – на ней дед Мороз,
Каждый вечер ложась, и стесняясь привычки немного,
Целовал дед Мороза в его раскрасневшийся нос.
И плескалась вода невесомой небесной лазури
В потеплевших от счастья глазах. Цвёл улыбкою рот…
Город жил, как всегда, веселясь и шалея до дури.
Вечер рвал фейерверк. Жизнь стекала теплом в Новый год.
а мальчик слушал тишину...
Ник Туманов
кренилось небо перед сном
над морем рано.
и солнце падало на дно
кровавой раной.
и горизонт скользил по дну,
и нитью рвался…
а мальчик слушал тишину
и с ней сливался…
пытаясь боль остановить
на грани мрака,
он задыхался от любви,
кричал и плакал,
у бога милости просил
и сил у беса.
но бесу дать на чувства сил –
без интереса.
и бог его не замечал –
лечил колени.
а день кончался и тончал,
тянулись тени…
Коклюшки
Ник Туманов
У кровати, в синей кружке
муха дохлая на дне…
Головою на подушке,
а глаза небес синей -
кружевница…
И коклюшки
между белых нитей в пляс…
Не компьютер.
Не игрушки.
А коклюшки!
Вот те раз!
Что ты девочка,
шутница?
День пришёл вослед заре.
Побежали веселиться
с пацанами на дворе.
Лето.
Солнце.
День прекрасный.
Не валяйся в тишине.
Хочешь, побежим кататься
на тугой речной волне.
Хочешь, поиграем в прятки:
«Эни-бэни-рики-бум!»
Не скучай в своей кроватке.
Побежали!
Ну же!
Нууу!..
…В тёплой маминой ладошке,
что легла мне на вихры,
запах хлеба и окрошки,
лука, солнечной жары.
И чего-то там такого,
что почуять нелегко…
Пахла так вчера корова,
и парное молоко.
Я ладошку взял руками
и щекой прижался к ней...
Подарю зайчонка маме,
что играет на стене…
А в кроватке пляшут нитки.
Стук коклюшек звонко зол.
«Помоги-ка мне, Никитка...
Накрывай к обеду стол!»
И на кухне тихо, вроде
прошептала: «Вот беда!
Настя бедная не ходит.
И не сможет!
Никогда!»
«Тили-тили-трали-вали»
Зашумело в голове…
Я ревел на сеновале,
как ни разу не ревел.
Этой девочке усталой
за её святую грусть
жизнь дала так мало…
Мало!
Мол, жива ещё и пусть!
Только плакать и молиться.
Да ещё плести узор.
Потому у кружевницы
так глубок и светел взор.
Чёрт возьми такую правду
от которой боль сильней.
-Мама, велик мне не надо…
Ты купи компьютер ей.
Посмотри,
ведь и подружек
у неё в деревне нет.
Мама, милая, не нужен
мне теперь велосипед.
Мы, когда домой уедем
я ей в аське напишу:
«Настя, вот и я!
ПревеДек!»
Мама…
Я тебя прошу…
по нежным касаниям...
Ник Туманов
свеча оплывает, и стынет глинтвейн сиротливо...
особенный вечер – он мне за разлуку награда.
сегодня я будто ребёнок наивный – счастливый!
сегодня ты рядом, и большего счастья не надо!
да, это, наверное, самый особенный вечер.
знобило желанием близости, там, на вокзале...
когда же утихли сполохи восторгов от встречи,
и наши тела, что хотели друг другу сказали,
по нежным касаниям мы вспоминали друг друга,
губами сушили и слёзы, и капельки пота...
тела, выгибаясь от страсти, стонали упруго,
звеня в апогее в соль-третье-октавную ноту...
волшебные струны Орфей тронул нежной рукою,
и второй ему неземным голоском Эвридика...
небесная музыка Глюка несётся рекою...
и сердцу тревожно, но всё-таки сладко до крика...
...звезда, серебристо мерцая, стучится в окошко,
дробится в осколки слезами дождя её стронций...
ты рядышком в кресле свернулась уютною кошкой...
и...
мир отвернулся,
от зависти выключив солнце...
я тогда ещё не был повесой и храбрецом...
Ник Туманов
я тогда ещё не был повесой и храбрецом,
но уже просыпался на пятнышках ранней спермы…
эту женщину с томным контральто и злым лицом,
я боялся и ждал, почитая последней стервой…
и она приходила…
и полнился дом амбрэ
из каких-то восточных духов и изгибов лани…
и парижский прононс мягким тремоло в бархат «ррэ»
брал за горло меня и душил перекрыв дыханье…
как она веселилась!.. касаясь меня легко,
зарываясь ладонью мне в волосы, гладя щёку…
я любил её этой готовой на всё щекой,
так наивно по-детски, но всё таки - так жестоко!
и, наверное, женским своим нутром,
ощутив притяжение первых моих желаний,
у которых видение каждое так остро,
у которых движение каждое - смерть на грани…
не смогла…
не сдержалась…
сбылась, как рассветный сон…
и на узко-унылой, пацанской моей кровати…
я впервые услышал из губ приоткрытых стон…
и сквозь слёзы от счастья:
«прости… умираю… хватит…»
я не знал ещё женщин, когда же её узнал,
оказалось в ней ангела больше куда, чем стервы…
так случилось, что вымолив эту мечту у сна,
стал для женщины первой моей я её не первым.
Диалоги-хохотушки
Эк, меня вставляет, братцы! диалог с продолжением - без рубрики, 25.01.2011 00:07
застольный дуплет - без рубрики, 22.01.2011 23:22
Дуплет вхолостую - шуточные стихи, 17.02.2010 17:06
Душевная пириписка - шуточные стихи, 27.02.2010 23:15
Душевная пириписка 3 - шуточные стихи, 28.02.2010 04:07
Душевная пириписка 4 - шуточные стихи, 28.02.2010 05:04
Эк, меня вставляет, братцы! диалог с продолжением
Ник Туманов
Без запева нет припева – хоть ты оревом ори!
Коли ты рождён от Евы, значит грешен изнутри. Значит всё, что ты ни делай, будет дьяволу в зачёт. Хоть крестись рукою левой, хоть ты плюй через плечо.
Эй, Адам, да ты за фетиш, типа яблока с куста, нам, потомкам, что ответишь? Иль задачка непроста?
Сибаритствуешь, бродяга? Не ко времени покой. Глянь – кругом одна бодяга – пьют и жрут заупокой. Вечный праздник у народа – как советский первомай . Ждут двенадцатого года – он конечным был у майй. Типа «буря! грянет буря!» и цивильному трандец! Нет, народ вконец от дури стал до дури молодец! А тебе и дела мало, мол, да я не при делах. Это Ева, мол, пристала, и с чего-то родила. Вот, пройдоха, древний предок! За тобой должок почти. Будешь проклят напоследок населением, учти! Жил бы ты по старой схеме, ел кокосы, пил нектар, и порхал юнцом в Эдеме, чисто ангел-супер-стар. Нет же, где там! Руки-крюки распустил, спустил штаны, к Еве лез, поди, со скуки, влез же в лапы сатаны. А чего? Тебе ж удобно – не напрасно, знать, потел – наплодил себе подобных и плевать на них хотел. А ответственность папаши? Воспитать и научить? И берёзовою кашей от разврата полечить дочек нежных и весёлых, да задиристых сынков. Ты ж легко забил на школу – настрогал, и был таков!
А с мамани спрос не строгий – одиночка, что возьмёшь? С недостатка быт убогий – в бедноте подохла вошь. Не могла бедняжка Ева уследить за детворой, и браты лупили с левой в глаз брательнику порой. За кусок сухой горбушки был готов убить любой кулаком, а позже – пушки, бомбы, танки встряли в бой. Населенье прирастало на вселенский каравай… мордобоя стало мало – атом в руки подавай. Бог глядел на эту скверну до поры, но плюнул всё ж: «Эко мерзость непомерна у земных поганых рож! Не хотел я этой дряни, виноват со всех сторон…»
И забил. Дерись, землянин, приближай армагеддон!
Прогрессировал потомок, поднакачивал мышцу, а точнее, по-простому, вёл историю к концу. И к двенадцатому году подошёл крутой вполне. А чего? Полно народу. Значит, точно быть войне! Кто-то ж должен обозначить финиш пятого витка. Эй, банкир, не надо сдачи, мир уходит с молотка! Все погибли, не с кем драться, и кричать «Виват!» «Ура!»…
…Эк, меня вставляет, братцы!
Нет, заканчивать пора, а не то ещё чего-то навещаю сгоряча, и попрут, как идиота два амбалистых врача в дом, где нынче обитают все пророки всех времён, от жрецов эпохи майя, до других крутых имён.
Левой, правой, правой, левой, топай смело, не ленись.
Без запева нет припева – вот такая наша жисть!
Ник Туманов
-------------------------------------------------------
Это что за пополненье? Ты кололся или пил? Ща, подымем настроенье. Эй, сестричка, фентанил. Пять кубов загоним в вену, успокоим пацана, да не бейся лбом об стену, это крепкая стена. Что за паника такая? Что за мутные дела? Что несёшь, какие майя? В смысле, Майя не дала? Да успеешь, ёлы-палы, что возьмёшь с капризных дам! Если б Ева не давала, где сейчас бы был Адам? Аааа, и ты о том же самом информацию нарыл… Хрен бы стал Адам Адамом, если б Еву не покрыл, чтоб до самых до окраин не судачила страна, как его сынишка Каин укокошил братана. Не, конечно, где-то жаль их, это больно – камнем в лоб. Но потом и нарожали так, что Бог послал потоп. Видно, трахались ретиво и погрязли в этом зле. Дикари… Контрацептивов не нашли на всей Земле. Недостаток технологий – тяжкий крест седых веков. Вот Адам и сделал ноги. Настрогал – и был таков. Если б создал Бог аптеки, было б меньше адских мук. Ну а нет – пошли ацтеки, делавары, Чингачгук, чебурашка, коза-ностра, пьянству-бой и миру-мир, Бах, Эйнштейн и Калиостро, Ленин, Троцкий, Ким Чен Ир. И пошла жара такая, что не грезилось и встарь…
Только вдруг открыли майя и треклятый календарь.
И над Волгой, и над Доном расстилается печаль. Все живут армагеддоном, всем себя чертовски жаль. Нету цели у народа, нет ни денег, ни мечты. До двенадцатого года хрен чего успеешь ты. А во всём виновен предок – он бочину запорол. И остались напоследок водка, секс и рок-н-ролл. И вперёд – в запой, в геенну, веселись, играй с огнём!
...Ну а мы уколем вену и к кроватке пристегнём. Ну, кончай ворчать сердито, баб хватая за подол.
Ты поспи пока, Никита.
Это галоперидол.
Алексей Порошин 25.01.2011 03:16
http://stihi.ru/avtor/alien2000
-------------------------------------------------------
Гала…Пери… вот зараза!..напророчил первый акт!
Отпустите, пидоразы!..
что ж язык корявит так?..
ЭэээХ! Алёшка… я ж как с братом…ну, а ты меня вязать…да ещё рифмуешь матом… ну, с поэта нефиг взять… ты ж Иудушка, похоже…приготовь башку к лещу! А вот братцев краснорожих, гадом буду, не прощу! Эта ваша козья ностра медбрательная, как вошь тычет в зад иголкой острой …
эй, коза, за там не трожь!
Мне от гало…пери…дозов жить не хочется совсем… это вовсе не угроза – развяжусь… и всех вас съем! Ведь, наверно, не напрасно общий предок был у всех, вот, во мне живёт Бокасса Жан Бедель, и как на грех он сейчас желает кушать…
эй, кудрявый, подь сюда, я тебе сглодаю уши!
разбежались…
вот беда!..
не с кем даже пошептаться…
Лёш, а Лёш, хоть ты в усы не бубни, как эти братцы. Подойди ко мне, не ссы! Я ж не буйный… так, пророчу, как найдёт какая блажь. Расскажи мне, если хочешь про вчерашний вернисаж. Кто там, с кем, кому и сколько… я ж, поди, не идиот… так, порой болею только диареей – жжёт живот…да пророчу, как умею. Разве ж я кому мешал? Вы ж вцепились, словно змеи сразу целой кучей жал. Я ж, поди не Нострадамус, не Кропоткин, наконец, и не вру, пророча драму про сквозной Армагедец. Просто я такое вижу без хрустальных черепов…
Эй, сестричка, сядь поближе, ты же хочешь… не слепой… Эк, сердешная старалась, копошась в моём паху…там диангоз собиралась отыскать? Иль ху из ху?..
Я ж не стану виноватым оттого, что я пророк…
глянь, у баб-то сыровато под подолом между ног!..
Блиииин, Алешка, засыпаю…уплываю по волнам…спой мне тихо «баю-баю», как певала мама нам. Я ж люблю тебя как брата изо всех щенячьих сил! Ты ж меня барбитуратом, пёс недобрый, угостил!.. Сон какой-то непонятный…Ленин…Сталин…хрен в усах…танки…пушки…мирный атом…бомба атомная…страх!..
…Лёш, чего так мало света?..
я боюсь, как никогда…
дай мне руку…