Психоанализ травмы выживших и ее последействие

В фокусе психоаналитических исследований (главным образом, Кристал и соавт., 1968), Кристал и Нидерланд (1971), Кристал (1971, 1974, 1975, 1977)) в основном находилась травма, причиненная Катастрофой тем, кто ее пережил. Воздействие Катастрофы на следующее поколение изучала группа специалистов, которую возглавляли Джокови и Кестенберг (1982). Грюбрих-Симитис в двух замечательных статьях описала затруднения одной из выживших и ее детей, у которых конкретность мышления является результатом блокировки эмоций и отрицания переживаний и приводит к неспособности использовать метафору (1984).

Это согласуется с «психической отгороженностью» (Лифтон, 1967) выживших, многие из которых пережили в лагере стадию «мусульманина», когда эмоциональные и физические силы жертвы истощены практически полностью. Такое состояние соответствует определению травмы, которое дала Анна Фрейд (1967): «сокрушительный удар, опустошение, вызывающее внутренний распад выключением опосредующей функции Эго». Кристал (1974) заключает, что обыкновенно завершает травматизацию развитие всепоглощающих аффектов, как изначально указывал Фрейд. Кристал описывает, во-первых, проявления непрерывного состояния сужения психических функций и эпизодического «замораживания», при котором индивид становится бездейственным в присутствии доминирующей персоны,— так сказать, повторение позиции капитуляции; во-вторых, непрекращающуюся способность фрагментов памяти возбуждать сильные аффекты, регрессию когнитивных и экспрессивных аффектов, ведущую к психосоматическим нарушениям, и общее ослабление воображения ( fantasy life ), соответствующего операционному мышлению ( pensee operatoire ), описанному Марта и де М'Юзан (1963).

Грюбрих-Симитис (1984) описывает эмоциональное напряжение аналитика при работе с детьми родителей, выживших в Катастрофе. По ее мнению, «решающим для пациента на этой стадии анализа является, видимо, эмоциональное восприятие им чувств аналитика». Она называет это «фазой совместного переживания реалий Катастрофы». (См. также Джиомрой, 1963.)

Клинический материал

Эти sequelae (последствия болезни, осложнения) были представлены в различной степени у обеих пациенток. Я остановлюсь, однако, на конкретной природе материала: на том, как пациентки соматизировали душевную боль с целью избежать всеохватывающих и нестерпимых аффектов, и на том, как я использовала реальные отношения с пациентками и аффективные переживания контрпереноса с целью продвижения аналитической работы. Контрперенос стал одним из самых эффективных аналитических инструментов в их анализе, поскольку этим пациенткам было невыносимо видеть сны — из-за страха перед тем, что может во сне вспомниться или быть аффективно оживлено. Пациентки или не ложились спать, пока не валились с ног, или пользовались сильным снотворным, что лишало их способности вспомнить сновидение.

Впервые я встретила г-жу В., когда была еще молодым врачом. В те времена очень мало было известно об эмоциональном воздействии Катастрофы на выживших. У г-жи В. был весьма положительный перенос на меня, так как моя забота об ее теле позволяла ей спокойно регрессировать и вновь испытывать первичную форму материнской заботы.

Когда мы впервые встретились, г-жа В. была удивительно красивой молодой белокурой женщиной. Ее подростковый период пришелся на Аушвитц, а в Англии она оказалась после освобождения. Она вышла замуж за милого, хотя и совершенно пассивного мужчину, но его относительная импотентность не беспокоила ее, так как она сама была фригидна. Она отчаянно хотела иметь детей, у нее было уже несколько беременностей, но каждый раз случался выкидыш. Каждый выкидыш был почти нестерпимо душевно болезненен, поскольку ей мучительно хотелось иметь ребенка. После каждого выкидыша она долго не поправлялась физически, лежала съежившись в постели за занавесками в затемненной комнате; без всяких физических причин для такого состояния. Я была озадачена, но в ту пору не могла ничего понять. Ее семья, вся состоявшая из выживших, встревожено наблюдала за ней и всячески старалась поддержать ее. Это было повторением ситуации ее детства, когда она была хорошенькое, но больное дитя всей семьи. В тот период ее хрупкость заставляла отца, братьев и сестру всячески оберегать ее, а болезнь была единственным, что вынуждало ее холодную, но послушную долгу мать оказывать ей хоть немного физической ласки. Болезнь приносила ей вторичную выгоду, так как она могла регрессировать к состоянию детства и позволять другой женщине дотрагиваться до нее и успокаивать ее боль. На мой взгляд, она избегала безнадежного отчаяния, найдя психосоматическое решение для душевной боли, и при этом получала самую первичную форму материнского утешения. Так она повторяла свои инфантильные переживания, поскольку ее мать заботилась в свое время о ее теле, но не о ее чувствах (Пайнз, 1980).

В конце концов г-же В. удалось родить нескольких девочек. Первая была названа в честь погибшей матери г-жи В. и стала объектом ее амбивалентности. О девочке тщательно заботились физически и одевали как куклу. Однако когда она проявляла обычное детское непослушание, г-жа В. проявляла либо выходящую из границ ярость, либо усаживалась к ней на колени, словно сама была ребенком, а дочка — ее матерью. Это вовсе не было обычным поведением г-жи В.: она была неизменно добра и щедра с каждым, кто сталкивался с ней. Девочка реагировала признаками чрезвычайной тревожности, но после курса психотерапии, проведенного моей коллегой, стала послушной, хорошей дочерью, которая и теперь заботится о матери, когда та болеет, словно о своей дочери. Сейчас эта дочь г-жи В. замужем, у нее четверо детей. В доме нет ни одного пластикового пакета, так как она постоянно тревожится, что ребенок может, играя, надеть пакет на голову и задохнуться. Ни она, ни ее мать не осознают, что привнесло в жизнь дочери пережитое матерью в концлагере.

Младшая дочь г-жи В. всегда была не особенно послушной, и во многих отношениях мать ее даже распустила, словно через свою дочь могла переживать гнев и возмущаться (что в лагере могло привести только к смерти). Девочка выросла в своевольного и требовательного подростка. Свою интеллектуальную и сексуальную фрустрацию (в их строгом и чопорном доме не допускалось даже обычное кокетство) она отыгрывала в яростных вербальных нападках на мать, и та их мазохистски терпела. Большая часть гнева дочери была обусловлена потрясающей красотой матери, с которой не могла сравниться ни одна из дочерей. Бессознательно ее гнев был также попыткой отделиться эмоционально от матери, которая жила через нее. Тем самым эта девочка стала наводящим страх агрессором, которому мать пассивно и молча подчинялась. В конце концов для девушки нашли подходящего молодого мужа, и она по уши влюбилась в него.

После венчания г-жа В. впала в состояние безнадежности. Она внезапно лишилась своего последнего ребенка и стала свидетельницей очевидного сексуального удовлетворения дочери в замужестве, что переполняло ее завистью и яростью. Муж г-жи В. был импотентным и пассивным. Она всегда сопротивлялась ухаживаниям других мужчин, но тут неожиданно уступила старому другу, который всегда добивался ее. Мучимая виной и завистью к дочери, она поняла, что находится на грани нервного расстройства, а ее сексуальное отыгрывание не приносит ей облегчения, и обратилась ко мне за помощью.

Именно на основе прочного и длительного чувства базального доверия ко мне г-жа В. нашла силы пройти анализ и была готова к тяжелой задаче — вновь пережить аффективно и разделить со мной свое трагическое прошлое, с которым не могла справиться сама. Равным образом, именно на основе столь долгих отношений с г-жой В., я чувствовала, что не имею права подвести ее, хотя и не знала тогда, каким аффективным эмоциональным напряжением будет мой контрперенос.

Когда мы начали анализ, г-жа В. обнаружила совершенно иные грани своей личности. Мягкую, добрую женщину, которую я знала, сменила неумолимо жестокая, авторитарная фигура; она мерила огромными шагами мой кабинет, нависала надо мной в моем кресле, убивая мое ощущение аналитического Собственного Я. Я стала жертвой беспощадного преследователя в лице человека, которого до сей поры считала хорошо знакомым и дружески расположенным. Меня переполняло беспомощное отчаяние, от которого, я понимала, мне не убежать. Позже я поняла, что это было обратной стороной пережитого г-жой В. в концлагере и насильственным внедрением (проецированием) в меня аффектов, которые были у нее отщеплены и отрицались ею ценой психического здоровья. Это было также первым открытым проявлением скрытой идентификации с агрессором, которая поднималась в сознание по мере продвижения анализа. Г-жа В. росла в деревне, где евреи и неевреи жили бок о бок много поколений. Когда ее страна была оккупирована, знакомые с детства друзья превратились в преследователей и донесли на нее и ее семью эсэсовцам, хотя по их внешности они и сошли бы за неевреев: высокие, светловолосые и голубоглазые.

Г-жа В. говорила мне, что отец очень тепло относился к ней в детстве, а холодная мать только исполняла обязанности и могла физически приласкать ее, только когда она болела; следовательно, в предшествующем переносе на меня в качестве лечащего врача она проходила через единственное в ее жизни переживание, когда мать выражала ей свою любовь физически, прикосновением. Г-жа В. часто делила с родителями постель, когда болела, и жалась к отцу, хотя он всегда настаивал, чтобы она ложилась к нему спиной. Хотя у нее не было сознательных воспоминаний о половой жизни родителей, анализ показывал, что материал первичной сцены повлиял на ее инфантильную сексуальность и фантазии. Например, когда она во время болезни спала в собственной постели, ей часто случалось намочить ее. Следовательно, она бессознательно принимала в первичной сцене отцовскую роль.

Первый менструальный цикл начался у нее за неделю до того, как их семью отправили в Аушвитц. В лагере, перед лицом смерти, у нее не было ни месячных, ни ночного недержания. Г-жа В. вспоминала, как отец обнимал ее, прижав к себе, пока поезд шел к Аушвитцу. Под его защитой она была как в чудесном сне, и страх за себя и за других не касался ее чувств. По прибытии ее вырвали из рук отца, и больше она его не видела. Ее поволокли в комнату, набитую женщинами, среди которых были ее мать и сестра. Неожиданно она увидела красивого темноволосого мужчину, безукоризненно одетого, который отобрал ее мать, сестру и ее самое для работы, а не для отправки на смерть. Позднее она узнала, что это был доктор Менгеле, Ангел Смерти Аушвитца. Хотя она больше никогда его не видела, его красивое лицо осталось в ее полудетской памяти. В лагере г-жа В., переполненная физической и эмоциональной беспомощностью и отчаянием, почти дошла до состояния психической смерти. Поддерживаемая физически и эмоционально матерью, пока та не умерла, и сестрой, г-жа В. все-таки выжила, благодаря преданной заботе сестры.

Первая стадия анализа г-жи В. была проверкой для нас обеих. Г-же В. необходимо было проверить не только мою способность понять ее и помочь ей жить, как это сделала ее сестра, она нуждалась еще и в проверке моей способности выражать за нее ее аффекты, пока она не будет достаточно сильна, чтобы испытывать их самой. Мой контрперенос был эмоционально напряженным, временами почти невыносимым, но меня поддерживали наши многолетние отношения с г-жой В. и знание других сторон ее личности. Это была фаза совместного приятия реалий концлагеря, описанная Грюбрих-Симитис (1984). Испытав меня достаточно и оценив мою способность понимать ее при переносе, как понимали ее мать и сестра в Аушвитце, г-жа В. смогла лечь на кушетку, войти в анализ полностью и принять удар аффективных реакций, с которыми она прежде не входила в соприкосновение. Много раз она высказывала мое собственное чувство, что все это так больно, что лучше бы мы и не начинали, но, помимо того, она знала, что ей никогда не будет хорошо, если мы не будем продолжать. Когда окрепло ее Эго, у нее восстановились ее собственные аффективные реакции, напряженность моего контрпереноса уменьшилась, и пошел более классический анализ.

Стало ясно, что г-жа В. всегда жила в двойной реальности (Кестенберг, 1982): лагеря и своего настоящего. Лежание в постели с задернутыми занавесками конкретно воспроизводило ее жизнь в лагере. Ей были недоступны ни сновидения, ни фантазия, чтобы справиться с прошлым или принести облегчение. Она глядела на своих дочек, голышом бегущих в ванную, а у нее перед глазами вставали другие дети, бегущие в газовую камеру Аушвитца. Обширная травматизация, которую она перенесла подростком, нарушила функции ее Эго, аффективную и символизирующую, а кроме того — восприятие прохождения времени. Теперь перерыв на выходные, включающий отделение («разлуку»), стал для нее трудновыносимым; она аффективно проживала заново часть своего травматического прошлого. По временам она вынуждена была выбегать из людных магазинов, чувствуя, что задыхается, что ей хочется карабкаться вверх по стене, как это было с людьми в газовой камере. Г-жу В. один раз на самом деле вытащила из бараков газовой камеры одна из капо, которую умолили мать и сестра. В выходные словно вновь прокручивалась ее фантазия о газовой камере, из которой я должна спасти ее, но могу и отправить туда, как преследовательница-капо. Спать г-жа В. могла только с помощью сильнодействующих снотворных.

Наша работа шла вперед, и к г-же В. возвращалась ее красота и уверенность в своей сексуальной привлекательности. Она стала откровенно враждебно и презрительно относиться к своему темноволосому психиатру (который и направил ее ко мне), когда он уменьшил частоту ее посещений, потому что ей стало лучше. Ее перенос на него словно повторял ее чувство унижения: каким бы красивым ни было ее тело девушки-подростка, она не могла отрицать ни реальность родительской постели, ни того, что Ангел Смерти не предпочел ее матери и сестре. Оговорившись, она назвала своего психиатра «доктор Менгеле».

Анализ данного материала позволил нам понять, что первичный мужской объект — ее отец, расщепился на доброго, который ласково обнимает, защищает и оберегает ее (как ее муж), и ужасного отца первичной сцены, который унижает женщин и садистски накидывается на их тело (представленного доктором Менгеле). Г-же В. приснилось, что женщина, очень похожая на нее, дает ей книжку под названием «Радости секса», и этот сон принес ей громадное облегчение. Это случилось, когда она побывала в гостях у жены старшего брата, которая непрерывно болела после освобождения из Аушвитца. Г-жа В. описывала, как, поглядев на больное лицо невестки, она немедленно почувствовала себя вновь психически мертвой, как это было в лагере. Эта «смерть» маскировала окончательный триумф ее выживания — над отвергающей матерью, который повторялся со мной в начале анализа и защищал ее от осознания собственных инфантильных садистских импульсов по отношению к матери, которые в Аушвитце так страшно воплотили в жизнь другие. Укрепившееся Эго г-жи В. и лечебный союз между нами помогли ей принять эти интерпретации ее конфликтов и избежать соскальзывания в психическую смерть или мазохистское самонаказание. Несколько сновидений, последовавших за этой проработкой, обнажили оживление неразрешенной эдипальной драмы г-жи В., которое наступило в связи с началом юношеской сексуальности ее дочери. В каждом сновидении она торжествовала над дочерью, представая сексуальной женщиной, которую предпочитали молодые поклонники дочери; и в каждом сновидении молодой человек походил на ее отца, психиатра или доктора Менгеле. Стало ясно, что в детстве г-жа В. использовала свои болезни, чтобы помешать половому акту родителей, и чувствовала торжество при своем тайном успехе.

На этой стадии г-жа В. стала испытывать острую сексуальную фрустрацию в отношениях с мужем. Несколько раз ей снилось, что в нее входит громадный половой член, и она просыпалась от острых оргазмических ощущений. Произошло новое удивительное событие. Чернокожий шофер, который отвозил ее на аналитические сеансы, стал ее тайным любовником. Наемная квартира стала их тайным домом, где г-жа В. готовила для него и была ему сексуальным партнером. Его сексуальные возможности приносили глубокое удовлетворение г-же В., а я молча тревожилась по поводу возможного садизма и жестокости с его стороны, но г-жа В., видимо, не испытывала того же аффекта, несмотря на некоторые черты поведения любовника по отношению к ней. И постепенно весы стали склоняться в другую сторону. Становилось ясно, что вытесненные фантазии о Черном Ангеле Аушвитца прорвались в сознание моей пациентки и она их компульсивно отыгрывает. Любовник теперь стал ее беспомощной жертвой, а она — терзающей стороной. Ее садистский триумф отыгрывался в виде перемены ролей, когда она раз за разом сексуально возбуждала его любовной игрой, но отказывала ему в интромиссии, тем самым распоряжаясь его оргазмической реакцией и кастрируя его. Она укрощала его неистовство обдуманной ласковостью и физической заботой о нем — тем самым защищаясь и против своих собственных, отрицаемых ею, агрессивных садистских желаний.

Стало ясно, что сексуальная игра, в которую она компульсивно играла с потенциальным насилием и смертью, была еще и попыткой управлять физической опасностью и держать спасение своей жизни в собственных руках. Так она пыталась встать над своей катастрофической беспомощностью в лагере. Это поведение (идентификация с агрессором) не могло вместиться в рамки переноса, поскольку телесная опасность и телесное удовлетворение являлись существенными компонентами ее драмы. С моей точки зрения, конкретное ролевое воплощение ее сексуальных фантазий было не сопротивлением анализу, а весьма важной проработкой ее травматического прошлого, которой содействовал анализ.

Из этого следует, что при переносе наши роли были обратными, поскольку я молча испытывала аффект тревоги о возможном насилии над г-жой В. и о возможной физической опасности, которой она подвергается, словно я была беспомощным ребенком, как была г-жа В. в постели своих родителей, «анонимным зрителем» (МакДугал, 1972). Опасная игра была не только попыткой актуализировать и отыграть подростковые фантазии о Черном Ангеле Аушвитца и одолеть лагерную беспомощность, но и содержала глубже лежащие переживания и фантазии о первичной сцене. Это было психологически предпочтительнее, чем состояние афаназиса и психической смерти, в котором она существовала столь долго. В дополнение мне пришлось аффективно пережить ужасающие аспекты садизма г-жи В., которые она должна была или отщепить, или спроецировать, чтобы отыграть некоторые из ее перверсных употреблений своего сексуального партнера. Извращения и садизм так свирепствовали в психотическом мире концлагеря, что для г-жи В. было невозможно признать эти аспекты своей личности.

Связь г-жи В. оборвалась так же внезапно, как и началась. В сексуальном отыгрывании словно не только реактивировались, но и были проработаны запретные желания и фантазии ее детства. Игра восстановила ее ощущение своей взрослой идентичности. Она смогла оплакать смерть своей семьи и применить свою вновь обретенную способность к творчеству. Скорбя по своим погибшим родным, г-жа В., которая никогда прежде не занималась литературным трудом, написала трогательную книгу о своем детстве, счастливой жизни в родной деревне и о пережитом во время Катастрофы, где погибли столь многие любимые ею. Скорбь о них словно помогла ей возродить их к жизни в своей книге. Г-жа В. и сейчас ведет жизнь жены, матери и бабушки, но больше ничего не пишет. Она больше не существует в двойной реальности, но ее страшное прошлое никогда не будет забыто, несмотря на анализ ее внутренних конфликтов.

***

Вторую пациентку, г-жу С, направили ко мне после серьезной суицидной попытки, после которой она была госпитализирована и находилась на лечении в психиатрической клинике.

Детство г-жи С. было трудным. Она родилась через несколько месяцев после смерти отца. Мать немедленно вышла замуж снова. Отчим оказался психически неуравновешенным человеком, подверженным взрывам иррациональной ярости, но всегда был любящим и добрым к своей маленькой падчерице. Ее строгая, беззубая бабушка (по материнской линии) ухаживала за ней и вырастила ее, требуя, чтобы она была очень хорошей, послушной, чистенькой девочкой. Мать г-жи С. была портнихой и прилежно трудилась, чтобы им хватало на жизнь. Она не выражала открытой физической привязанности к дочке, но шила ей красивые платья, в которых та кокетливо вертелась перед восхищенной публикой — мамой, бабушкой и девушками-подмастерьями. Красивая умная девочка хорошо училась в школе и была артистически одаренной: пела, развлекала окружающих. Однако когда ее переполняли фрустрация, гнев, отчаяние (чувства, которых она не смела показывать матери и бабушке, обязанная оставаться для них красивой и красиво одетой куклой), г-жа С. бежала на кладбище и рыдала на могиле отца. В ее фантазии отец был теперь у Бога и смотрел на нее с небес, понимая ее чувства, которых не поняли бы дома, защищая и оберегая ее. Она вышла замуж очень рано и уехала, чтобы избавиться от родительских ссор и стыда за все более очевидную болезнь отчима.

Несмотря на то что весь быстро пролетевший год короткого брака им с мужем пришлось делить спальню с его матерью, г-жа С. позволяла своему юному мужу наслаждаться ее телом и однажды испытала оргазм. Когда мужа забрали, г-же С, которая была прилежной и ценной работницей, было позволено остаться на своем рабочем месте до тех пор, пока евреев не собрали в гетто. Следовательно, у нее было время научиться рассчитывать свои силы, прежде чем ее отправили в Аушвитц. Она научилась еще и жить уединенно, скрытно и действовать независимо. Может быть, это трудное детство помогло ей стать сильной, когда на нее обрушился сокрушительный удар бедствий. До него г-жа В. не достигала еще этой стадии независимости в своем жизненном цикле.

Когда великодушный наниматель г-жи С. уже не осмеливался держать ее, она вернулась к родителям в гетто. Не в силах вынести психоз отчима и постоянные ссоры родителей, она отправилась жить к тетке. Впоследствии она не могла простить себе, что не отправилась в Аушвитц с матерью, чтобы умереть вместе с ней, хотя прекрасно знала, что по прибытии в концлагерь стариков отделяли от молодых и убивали. Когда г-жа С. сама оказалась в Аушвитце, один из охранников ударил ее в челюсть, и с тех пор ее часто мучила зубная боль. Рентген показывал, что у нее была там незначительная трещина, но терапия обнажила более глубокое, психическое значение ее физической боли. В Аушвитце г-же С. удалось удержать часть ее наблюдающего Эго, что позволило ей избежать психической смерти, жертвой которой стала г-жа В. Она сохраняла свое ощущение Собственного Я, продолжая быть прилежно работающей молодой женщиной, покорной любому начальству, и имея единственную близкую подругу, с которой они друг о друге по-матерински заботились. Кроме того, она оставалась чистой и аккуратной, обменивая драгоценный кусок хлеба на чистую арестантскую одежду. И все-таки она чувствовала себя мертвой. Так можно было аффективно избежать страха, отчаяния и мук, хотя иногда она и обращалась с молитвой к своему отцу, когда ей случалось поглядеть на небо. Но теперь она должна была признать смерть своих детских фантазий о том, что он или сам Бог придут к ней на выручку.

Так г-жа С. и выжила в Аушвитце, где погибли ее родители и большинство родных и друзей. После освобождения она добралась до родного города, надеясь найти там любимого мужа. Но постепенно вернулись все, кто уцелел, и рассудком г-жа С. должна была принять свою утрату и то, что ей надо найти другого мужчину, отца для ребенка, которого она безумно хотела. Она была чрезвычайно красива, пользовалась успехом и в конце концов вышла замуж — за мужчину, который потерял свою первую жену и ребенка. Она выбрала его за надежность и физическую смелость, а более всего — за способность быть сильной патерналистской фигурой. У них родился только один ребенок, сын. «Я потеряла себя в Аушвитце»,— сказала она мне позднее, и это действительно было психологически истинно, так как она продолжала существовать как прилежная, честолюбивая жена и мать, но аффективно жила только жизнью лелеемого единственного ребенка. Ее сын родился недоношенным и был болезненным, хрупким созданием, с которым г-жа С. нянчилась бесконечно, словно символически возвращая к жизни мертвого. Можно заключить, что бессознательно сын стал для нее заменой идеализированного первого мужа.

Когда в ее стране после очередного вторжения произошла революция, г-жа С. с семьей спаслась бегством в Англию. Она продолжала выполнять функции прилежной работницы, которая всех веселит и развлекает, а дома посвящает себя мужу и сыну, содержа все и всех в невероятной чистоте. В частности, каждый день все одевались во все чистое, словно это было конкретным доказательством, что они не в концлагере.

Г-жа С. сломалась, когда ее сын решил жениться, причем очень рано, и не на еврейской, а английской девушке. Она ощущала это как нарушение собственного долга перед убитой семьей, словно она не может теперь, через своего сына, заместить погибших. У нее началась жестокая депрессия, она страдала от нестерпимой боли в челюсти и в верхних зубах. Некомпетентный зубной врач удалил ей большую часть ее здоровых зубов, но боль не уменьшалась. Г-жа С. подчинялась без слова протеста грубому лечению и пыталась носить протез, который тоже причинял ей острую боль. Позднее, при анализе, мы поняли, какие эмоциональные переживания лежали в основе ее зубной боли.

Вслед за тем г-жа С. совершила серьезную суицидную попытку, была госпитализирована и лечилась у психиатра. Потом ее направили ко мне.

Наша совместная работа не была основана на житейских взаимоотношениях, в которых базальное доверие установилось много лет назад, и потому начало ее анализа было совершенно иным, чем в случае г-жи В. Г-жа С, миниатюрная, чрезвычайно привлекательная и очень следящая за собой женщина, выглядела много моложе своих лет и всегда являлась на сеанс в сопровождении друга, который оставлял ее у меня, а потом заходил за ней. Прошло несколько месяцев, прежде чем она почувствовала себя в безопасности в лечебном союзе со мной настолько, чтобы приходить на сеансы без сопровождения. Между ней и ее другом не могло быть сексуальных отношений, он был импотентен, но он оберегал ее и был добрым. Мужу г-жи С. не было позволено привозить и забирать ее. Позднее в ходе анализа мы поняли значение этого конкретного, телесного воплощения второго мужчины.

Г-жа С. не могла лечь на кушетку и все время сидела напротив меня, напряженно глядя мне в лицо, следя за моей реакцией на ее рассказ. Тогда-то я и поняла, что читать документы, касающиеся Аушвитца, и говорить с живым свидетелем — аффективно совершенно разные вещи. Мое естественное сочувствие к женщине, проявившей столько силы, к женщине, чья жизнь в то же время вместила столько боли, помогло мне принять то, как г-жа С. структурировала анализ, и не относить это к сопротивлению, которое следует преодолеть в интересах проработки проблем пациентки. Мой аффективный ответ на ее историю, которую она рассказывала так спокойно, словно все это происходило с кем-то другим, был мучительным. Я чувствовала то горе и жалость, то ужас и гнев на бессмысленную лагерную жестокость, бесчеловечность и унижения. Но я не была всецело или беспомощно переполнена моими переживаниями, как это произошло при анализе г-жи В., я смогла сохранить мое аналитическое Собственное Я, как и г-жа С. сохранила в лагере часть своего наблюдающего Эго.

Позже мы совместно признали, что г-же С. было необходимо сперва проверить мою способность аффективно выражать то, что она не могла позволить себе выразить, и увидеть конкретно мою аффективную реакцию, а также мою способность выносить (терпеть) складывающуюся ситуацию. Только после этого мог продолжиться наш анализ. То, что могло показаться сопротивлением, было, в действительности, начальной фазой лечения. Классическая аналитическая работа с интерпретацией бессознательного материала, желаний и фантазий, как и работа с переносом, в это время была невозможна. Существенным было то, что я приняла реальность концлагеря: это было необходимым условием, прежде чем мог установиться какой-либо лечебный союз или сделаны какие-либо попытки интерпретировать и прорабатывать конфликты пациентки.

Г-жа С. избегала сновидений. Она либо не спала всю ночь, приводя в порядок содержимое ящиков в спальне или играя с украшениями, как маленькая девочка, либо принимала сильное снотворное и проваливалась в сон без сновидений. Сновидения, воспоминания и сопровождающий их аффект раздирали ей душу, и их следовало избегать любой ценой. Однако поскольку терапия требует переживания аффектов заново (при переносе), то наша главная работа на этой стадии протекала через аффективное переживание контрпереноса. Г-жа С. словно вновь проходила через самый ранний опыт отношений мать-младенец, когда сочувствующая (эмпатичная) мать вбирает в себя аффективное страдание младенца и осмысливает его, прежде чем оно переполнит младенца. Следовательно, именно материнский аспект моего контрпереноса привлекал г-жу С.

Стало ясно, что бессознательно некоторые из аспектов ее травматического лагерного прошлого повторились в ее втором замужестве. Мужу отводилась роль нациста-хозяина, тогда как она оставалась его трудолюбивой, покорной рабой. Г-жа С. приняла мою интерпретацию проекции ее травматической внутренней реальности на внешнюю реальность и объектные отношения. Психически она все еще оставалась в лагере с сопутствующей этому регрессией аффективных переживаний, соматизацией и вневременными, сиюсекундными конкретными мыслями. При всем том, она оставалась замечательно хорошенькой, хорошо одетой и следящей за собой женщиной, неважно, насколько сильно она страдала психически. Мы согласились, что она заботится о своем теле так же, как заботилась о нем мать девочки. Ее тело словно все еще принадлежало матери и бессознательно служило тщательно сберегаемым мемориалом ей, так как у дочери не осталось ничего конкретного в память о матери, даже могилы, куда можно было бы прийти. А поскольку ее тело бессознательно принадлежало матери, то после рождения сына г-жа С. стала фригидной.

Когда был проработан этот материал, Эго г-жи С. значительно укрепилось. Она уже могла спокойно позволить себе переживать самой свой гнев (в особенности на сына, за предательство), так как я была наготове, чтобы понять ее аналитически. Она больше не боялась, что будет беспомощно захлестнута и психически разрушена своим гневом. Проецирование на мужа и сына ослабело, так как они больше не представляли собой преследователей-охранников Аушвитца. Как только она приняла свой гнев на них, она смогла также получить доступ к своей естественной щедрости и любви к ним и любить их как отдельные объекты, а не жить через них. Уменьшилась и соматизация ее душевной боли, и она позволила себе найти нового зубного врача, который принес ей значительное облегчение и зубов не удалял. Принятие факта безвестной смерти родителей включало в себя оплакивание этих фигур, принадлежащих прошлому, и принятие факта движения времени (того, что время проходит). Наша работа подошла к назначенной заранее дате ее окончания, и на последней сессии г-жа С. рассказала свое первое сновидение, которое посетило ее прошлой ночью. Она снова была в лагере, стояла в шеренге заключенных, одетая в лагерную форму. Эсэсовец проходит перед строем и говорит ей: «Если ты можешь терпеть боль, ты можешь жить». Другой эсэсовец подходит к ней, приказывает открыть рот, сует туда огромные щипцы и грубо выдергивает зуб. Боль невыносима, но она выносит ее без звука, и ее оставляют в живых. Это была наша последняя сессия, и сновидение невозможно было хорошо проработать, но стало ясно, что за выживание она считала необходимым платить телесным ущербом и болью.

В течение следующих пяти лет г-жа С. время от времени посещала меня; к ее великой радости у нее родились две внучки и обещали стать прехорошенькими, какой была она сама. Она успешно работала в процветающем бизнесе мужа, хорошо спала, протез ей не мешал, и она почти не испытывала болезненных ощущений. Г-н и г-жа С. вели активную общественную жизнь и ездили в отпуск за границу, включая несколько поездок в свою прежнюю страну. Г-жа С, которая всегда так хотела вернуться к своим корням, теперь признала, что ее жизнь протекает в Англии, и чувствовала ее домом, где живет ее новая семья.

Неожиданно г-жа С. пришла ко мне в отчаянии. На нее обрушились два новых удара. Сын вдруг решил бросить жену и детей и развестись — у жены будто бы трудный характер. Маленькая семья г-жи С, только-только отстроенная заново, вновь рушилась. Ее душил гнев на сына, словно он был не только разрушителем ее нового мира, но и представлял собою изначальных его разрушителей. Его развод она ощущала как позор, словно он повторял ее детский стыд за позорное психотическое поведение отчима. Но она понимала также, что сын несчастен, и не могла ругать его. У нее снова началась тяжелая депрессия, суицидные и аутоагрессивные настроения, словно она пыталась уберечь сына, обращая свой гнев против себя. Вторым горем была неожиданная смерть ее второго зубного врача, которому она доверяла. Г-жа С. была в ярости (он бросил ее), но оставалась ему верна и не позволяла никакому другому зубному врачу помочь ей.

Наша предыдущая работа и прочный лечебный союз, который сформировался между нами, помогли ей открыться мне, не испытывая стыда. На этот раз г-жа С. была в контакте с собственными аффектами, которые испытывала во время сеанса. Мой контрперенос, хотя и сочувственный к ее новым утратам и боли, уже не был таким болезненно напряженным, как пять лет назад, и я могла вернуться к более отстраненной аналитической позиции. Г-жа С. больше не всматривалась в мое лицо в поисках ответа и не нуждалась в том, чтобы я испытывала ее аффекты вместо нее. Она могла теперь сама проговаривать свои чувства и получать некоторое утешение от моего ответа, так как я больше не была ни молчащим, мертвым, карающим отцом, к которому она обращалась прежде, ни молчащим Богом, который бросил ее в Аушвитце.

Когда темы отвержения, позора и унижения были проработаны, несколько восстановилось душевное равновесие г-жи С, в частности, повысилась ее самоуважение. В это время ей была предписана небольшая операция. Она находилась под сильным воздействием успокаивающего, когда больничная сестра отворила дверь и спросила: «Номер двадцатый, таблетки приняли?» Разгневанная и униженная таким обращением, словно она опять была безымянным номером в лагере, г-жа С. вскочила с кровати и, шатаясь, поднялась по лестнице к дежурному посту, где стояла ее обидчица. Она сказала ей с достоинством: «Я не какой-то номер. У меня есть имя — меня зовут г-жа С». Этот эпизод говорит о том, что ее самооценка и ощущение хода времени восстановились, и лагерь остался уже до известной степени в прошлом, а не быт реальностью ее настоящего.

Вслед за этим событием мы вошли в новую фазу ее лечения. Г-жа С. ощущала тесную идентификацию со своими внучками, оставшимися без отца, и прилагала большие усилия, чтобы восстановить связь с ними. Несмотря на горечь невестки и ее гнев на свекровь, г-жа С. оставалась тверда и не сдавалась, как это однажды произошло. Нам стало ясно, что желание г-жи С. прийти на помощь своим внучкам включало в себя ее детское желание, чтобы пришли на помощь ей. Тут она впервые вспомнила, что когда помогала матери успокоить отчима во время одного из его припадков ярости, кладя на него, лежащего на кровати, мокрые простыни, у нее возник почти непреодолимый импульс засунуть эти простыни ему в рот и задушить его, чтобы он перестал орать. Таким образом, ее детское желание убить его, отщепленное и вытесненное, исполнилось — в газовой камере.

Вслед за этим воспоминанием г-жа С. начала оплакивать гибель своих родителей и своего мира. Тогда-то и приснился ей сон, второй за все время лечения. Она сидит на придорожном ка<