Императрица Анна любила стрелять ворон
Из окон собственного дворца
В Петербурге, каждый раз нанося урон
Нашему поголовью; но истребить до конца
Нас, может, и не хотела (слава Богу, и не могла б,
если бы и хотела); мнящий себя - царём,
Сверхчеловеком Ницше – тоже всего лишь раб
времени, обстоятельств… что говорить о нём?
Он (она) позабудется, станет одной строкой –
дескать, «такой (такая) правили с… и до…».
Следом пришла другая, или пришёл другой
(их имена историки вспомнят потом с трудом).
Императрица Анна правила десять лет,
пачкала руки убийством, развязав против нас террор:
Всюду сеяла смерть. Многих из наших нет
(вернее, не стало) с этих кровавых пор.
На спор она попадала – выстрел – и точно в глаз….
И падала, снег кровавя, одна из нас…
Императрица Анна – от скуки (сука!), схватив ружьё,целилась быстро, нажимала, шутя, курок…
Мы её пережили. Мы всех вас переживём,
Воронофобы! Ибо за нас – Бог.
Собаковолк
И возникло тут из мрака:
То ли волк, то ли собака.
По прошествии годов
К встрече этой я готов.
Девяносто третий год,
Молод я, спесив и горд.
У меня была жена,
И красива, и нежна,
Но, случилось как-то в осень,
Я жену не то что б бросил,
Просто бросился опять –
Ту Москву я покорять,
Жизни вывернув сустав,
В чём, возможно, был не прав.
Впрочем, что гадать теперь?
Нет находок без потерь.
Так в преддверии весны
Я остался без жены
И ушел в глухой запой,
И читал, что под рукой
Оказалось. Книги, книги…
Хармс, Олейников и Пригов,
Бродский. И совсем был нов
Некто Саша Соколов.
Книжка желтая, как осень,
И потёртая слегка,
Что купил я, тыщ за восемь,
На Калининском с лотка.
Кто-то сдал её, наверно,
В час тяжёлый, в трудный час,
Когда лопаются нервы
И похмелье душит нас.
В общем, бес его попутал
До того тому « кому-то»
Кто-то надпись сделал в ней:
«Живи – долго. Много – пей».
Водка – пиво - димедро…
Ночь. Пустой вагон метро.
Я один в вагоне том
Мчусь по жизни напролом
В темноту и пустоту
И читаю книгу ту.
И мелькают на страницах
Вереницей – тени, лица
Обитателей романа,
Пропадающих и пьяных.
Кто я им? Кто мне – они,
Эти призрачные братцы?
Мы сроднились в эти дни,
Чтобы после разбежаться…
Был у них поэт – Запойный.
Он, поди, давно покойник
Он покинул свой Валдай
И попал… конечно, в рай?
Или в ад? – не знаю я!
Мне, ей-Богу, неизвестно,
Как зовётся это место –
Место Инобытия!
Непосильная задача
Это место обозначить.
Всё – не наше, всё – другое.
Воли нет там. Нет покоя.
(Если там и есть покой.
То совсем - совсем другой).
Пейзаж - почти как наш,
Зазеркалье это будто.
Тонет в сумерках пейзаж.
То ли вечер, то ли утро…?
Нет, скорее, всё же вечер…
Зимний вечер. Но не суть…
Что гадать? - В запасе – вечность!
Разберёшься как-нибудь,
Коль попал сюда надолго…
И, встречая твой приход,
Тень собаки… или волка….
Чёрной вспышкой промелькнёт.
Запойный шлёт эпистолу в ЖЖ:
Я в Тартаре, на вечном ПМЖ
(Прости за каламбур, мой друг, но в общем,
Чем и не жизнь? Хотя бы и вне тел
Мы пребываем? На такой удел
Уже не ропщем;
А что роптать? – хоть нет вещей «вообще»,
В том смысле, как о вас…. Но всё же… всё же
Нас окружают образы вещей
И потому миры наши – похожи,
Да так, что грань стирается порой.
И о себе ты мнишь, что ты - живой).
Холодный зимний сумрак. Я устра –
Иваюсь около костра
Среди других, таких же бестелесных,
Тоскливый вой разносится над лесом:
Собаковолки воют на луну.
Ну-ну.
О прошлом я почти что память стёр,
Свои воспоминания – в костёр
Бросаю вместо дров. Трещат поленья.
Потом, когда всё прогорит дотла
И по ветру развеется зола,
Наступит окончательно забвенье.
Забытый вами, я забуду вас.
Быть может, что пишу в последний раз,
Любезный друг! И сам не знаю толком,
Зачем пишу и выхожу на связь.
Я, медленно, но верно, становясь
Собаковолком.
***
Фотоснимок мечен датой
Тыща девятьсот девятый
Обезьяны – на цепи!
Возле серой русской хаты…
Рядом с ними пёс лохматый –
Сторож, видимо. Не спит.
А в глазах у всех – тоска-с.
И про это мой рассказ.
Обезьяна – обезьяне:
«Куда нас с тобой занесло-то
Мой бедный единственный друг?
Тут север – страна идиотов,
А хочется очень - на юг
Где буйволы, львы, носороги
Опасны бывают, подчас
Но всё ж они лучше двуногих,
Свободу укравших у нас!
Тут нас на цепи с тобой держат,
Хозяйские нюхают псы
Я знаю, ты зол и рассержен,
Но только, товарищ, не ссы!
Не век нам носить эти цепи!
К чертям этот рабский покой!
Что может глупей быть, нелепей,
Чем тупо мириться с судьбой?
Иные нам грезятся дали,
Иные зовут рубежи
И коль мы сдадимся едва ли
То значит - ещё убежим
На волю, в великой свободе
Ты чуешь, ты чуешь? Скажи!?
Свобода уже на подходе
Осталось до лета дожить
****
Вечером, в марте, в неуютной стране россии
Снег, днём - белый, после - розовый, после - синий
Быстро на запад уходит, сгорая, солнце
Поздний мороз от ног - по спине крадётся
Ускоряя твой шаг, отвлекая от мыслей лишних
И быстрей и быстрей, как стрела, в темноте летишь ты.
Что бы спрятаться в доме и согреться горячим чаем.
В этом климате диком живём мы и всё крепчаем.
Да не только климат тебя из себя выводит
С ним-то как-то уже по- притёрлись, сроднились, вроде
Хуже то, что война не кончается и в этих войнах
Много способов есть отличиться, но нет достойных
Способов, среди них, одержать хоть одну победу
Не поддавшись, при этом, угару, гордыне, бреду
Одно средство защиты – брезгливость, но и с этим средством
От войны не уехать, не спрятаться и не деться.
Она, сука влезает, без мыла, в любые дыры
И врастает в нас так, что порою, её не вырвать
И самому, увязнув, не вырваться из трясины
Все участники в этом, как будто, почти едины
Эх. Пошло все на… Изучаю глобус.
Пусть уехал хороший, как нам говорят, автобуc
Есть ещё местов в автобусах, что не хуже
Отраженных в небе, как в разноцветной луже
***
Вам, с моей помощью, собаки, удалось
Пронзить меня политикой – насквозь
Заставить ненавидеть ваши лица
И мучиться, и нервничать, и злиться.
Я, видимо, сошёл от вас с ума
Чума, чума, на ваши все дома!
На ваши радости, на все печали ваши
На заклинанья, пляски на костях,
Как будто побывал у вас в гостях
И ел ваш хлеб, пропахший весь парашей!
Провал ваш ненавистен и успех!
Какое дело мне до вас до всех?
***
Ещё одна зима сползает старой кожей,
ещё одной зимы безумие итожу: