Травма насилия как смерть смысла?

Посреди жизни мы объяты смертью[27].

Покажи свои раны и я покажу тебе свои.

Нарисуй свои картины моими слезами, и я нарисую мои – твоими.

И яркие краски проявят силу, которую дают нам наши страдания.

Тот был все время мертв, чью грудь никогда

не сковывал страх, – он никогда не был жив.

Иозеф Бойс

В этой главе, посвященной тому, как пациенты переживают пределы своих сил и кризисы смысла, мы также хотим уделить внимание пограничным областям смертоносного и смертельного, подземному миру души. Не бессмысленность жизни наркозависимого человека, не утрата смысла при суицидальном опыте, не черная дыра психотического опустошения станут нашей темой, а мир насилия, застенки зла, архаичный вселенский мрак разрушительных затмений души. Мы окажемся на пограничной территории души в царстве произвола, где перед нами предстанет жизнь на пределе понимания, где правят отчаяние, боль и безнадежность, где нашли себе прибежище ужас и разрушение. Когда мы встречаемся с травмой насилия, мы натыкаемся на свой предельный страх, предел нашего самопонимания, ориентированного на выздоровление и исцеление. Если мы представим ландшафт, который является «средой обитания» души травмированного человека, то увидим образы запустения, такой внутренний мир, с которым мы не соприкасаемся в обычной жизни и где царят террор и смерть. Здесь живут люди, чья система самозащиты была сокрушена травматическим событием, чьи границы были разрушены.

Они – «живые мертвецы», окаменевшие, потерявшие душу, отмеченные печатью смерти, хотя их организм продолжает жить. Мы встречаем «живых мертвецов» не только в закрытых психиатрических стационарах опустошенных войной стран бывшей Югославии, мы также знакомы с «убийством души» (Shengold, 1979, p. 533–559), «ментицидом» и «роботизацией» (Меерло) в ходе пыток. Таким же роботоподобным является функционирование личности без аффектов, то есть такая форма небытия, которую Нидерланд описал как «автоматизацию Я», или состояние «ни жив, ни мертв». Такую «как бы» жизнь еще называют «синдромом Музельманна», а человека, который к ней склонен, – «живым трупом».

Мы узнаем это состояние бездушия во взгляде детей, которые годами были жертвами ритуализированной сексуальной эксплуатации, утративших в пережитых унижениях и оскорблениях всю спонтанность жизненной энергии, все проявления жизненности. Жертвы организованного насилия и массовых убийств тоже принадлежат этому особому миру, наряду с людьми, пережившими концентрационные лагеря и пытки.

Очень болезненная и часто почти невыносимая правда состоит в том, что там, где умерли почти все ощущения, может оказаться несбыточным переживание хоть какого-нибудь смысла. «Смерть сознания», с которой мы знакомы по психотическому ландшафту души, характерна и для пограничного мира травмированных людей, в котором, похоже, не растет никакая целебная трава. Те, кто прошел через современные пыточные камеры, сообщают о переживании безумных образов, как у психотических больных. А мы должны уметь справиться с тем, что наша вера в целительный, наполненный смыслом процесс внутренних перемен порой наталкивается здесь, в воротах подземного мира, на непреодолимые препятствия. И все же именно здесь, у этой экзистенциальной бездны пограничного состояния личности, необходима вера в «последний», недоказуемый смысл нашего терапевтического присутствия и выдержки. Как нам не «сломаться» при встрече со злом? Как нам выдержать свое бессилие, не лишившись при этом рассудка, когда, как в той сказке, смерть стоит у ног пациента и никакой психотерапевт в мире не может его спасти? Можем ли мы погрузиться в тьму бесчеловечности, так чтобы самим не стать бесчеловечными? Как нам научиться не ужасаться безумию травмы, а рассматривать насилие и пытки как вызов вере, надежде, любви даже тогда, когда ни веры, ни любви, ни надежды уже не осталось.

Травма оставляет «печать смерти», то есть внутренний образ внешнего ужасного события. Чтобы лучше распознать эту «печать смерти», чтобы увереннее чувствовать себя среди этих омертвевших ландшафтов и обнаружить их смысл, мы обращались к мифологическим образам подземных миров. При каждой встрече с тяжело травмированными людьми нам казалось, что ворота в подземный мир снова приоткрылись. В рассказах людей, подвергшихся пыткам, у меня (У. В.) возникали образы ада, картины Иеронима Босха, на которых мир «просачивается из щелей» и «царит сатана». При чтении публикаций центров документальных материалов о пытках, а также научной литературы о травме у меня спонтанно возникали архетипические образы смерти и всего потустороннего. Это был подземный мир холодных, мертвых пучин, мертвое царство Анубиса, иссиня-черного шакала египетских Книг мертвых.

Книги мертвых, путешествия на тот свет, мифологические тексты о жизни и смерти, о сошествии в ад, о Страшном Суде, о смерти и возрождении не только прокладывают путь к таким пациентам и помогают понимать то, что пониманию не поддается, но и обладают символическим значением, проливая свет на необходимость преодоления своих ограничений для выхода в духовное измерение.

Травма всегда означает ущерб и рану, потрясение для психической организации человека, утрату гибкости в восприятии ценностей, утрату восприятия своих возможностей в контексте реальности. Этимология понятия «травма» восходит к греческому обозначению раны, стыда, ущерба, удара, поражения. Родственный греческий глагол titroskein означает «ранить, повреждать, пробуравить». В хирургии под травмой понимают разрушение ткани тела, мы обычно говорим о травме, если есть последствия ранений, возникших в ходе насильственного внешнего воздействия. Травма – это рваная рана в душе, выводящая из строя обычно эффективные защитные механизмы.

Аналитическая психология Юнга дает нам возможность понимать травму в контексте теории комплексов. Травматические переживания представляют собой угрозу всей личностной организации человека и часто ведут к разрушению психической структуры. Процесс разрушения структуры личности, утрата смысла и значения часто переживаются человеком как опыт умирания. Если мы ни в чем не видим смысла, то лишаемся чувства защищенности. Люди, пережившие пытки, женщины, подвергшиеся насилию, жертвы массового насилия описывают разрушение всего того, на чем держится внутренний и внешний мир.

Чувства и мысли, присущие любому человеку, будто исчезают. Все то, что составляет индивидуальность: язык, осознание своей идентичности, телесности – уже не существует. Уничтожение границ между миром и Я, безграничность под знаком уничтожения характерны для травматического опыта. Нидерланд показал, как этот слом душевного порядка, утрата личностной идентичности повлияла на судьбу бывших узников концентрационных лагерей, которые для описания такого опыта использовали одно и то же выражение: «Я не человек».

Речь всегда идет о разновидности внутреннего «слома», о разрушении непрерывности, о «неисцелимом разрыве между личностью и реальностью» (Беньякар и Куц). Женщины, которые не могут забыть о том, как, будучи детьми, годами подвергались сексуальной эксплуатации, переживают реальность травмы и внутри, и снаружи. Им знакомы чувство дезинтеграции и деперсонализация, искажения восприятия и измененные состояния сознания. Они переживали страх, чувство полной беспомощности, состояние архаической зависимости. Были уничтожены их вера и надежда на то, что этот мир пронизан каким-нибудь имеющим смысл, природным или божественным принципом творения. Такое разрушение телесной и душевной целостности мы можем назвать «убийством души» (Wirtz, 1989), а так как именно душа делает возможным переживание смысла, любовь к себе и любовь к другому – к человеку или к богу, тогда как опыт множественной травмы насилия всегда означает значительный ущерб связи личности с ее духовным началом.

Э. Визель описывает утрату веры в Бога в контексте Холокоста. На стене Музея Холокоста в Вашингтоне есть надпись, которая помогает явственно прочувствовать, что такое разрушенная вера, ставшая безверием: «Я никогда не забуду огонь, в котором без остатка сгорела моя вера. Я никогда не забуду мрачное безмолвие, которое навсегда уничтожило желание жить. Я никогда не забуду те мгновения, которые умертвили и Бога, и душу и обратили в прах мои мечты. Я никогда не забуду это, даже если буду приговорен жить так же долго, как Бог. Никогда».

Раввин Рихард Рубинштейн также описал утрату веры у людей, переживших Холокост: «Мы остались в одиночестве в этом холодном, безмолвном, бесчувственном космосе, где нет никакой божественной воли, наполненной смыслом» (Roiphe, 1988, p. 22).

Разрушение базового доверия к себе, уверенности в прочности человеческих отношений, веры в осмысленность жизни ведет человека к изоляции, к отдалению от мира и от других людей. К этому же приводит и стыд за то, что человек конфликтует со своей внутренней истиной, стыд за «отход» от «своей глубинной сути» (Jacoby, 1991, S. 189). Травматические процессы обесценивают нас, наносят ущерб нашему представлению о себе и вызывают чрезмерный стыд, который только усиливает социальную изоляцию и чувство безнадежной покинутости Богом и людьми.

При этом утрачивается осознание единства души и тела. Жертвы подобных травм не чувствуют себя в своем теле «как дома», больше не находят там убежища, не чувствуют границ между внешним и внутренним, между собой и другими и страдают от глубинной уязвимости и от страха быть уничтоженными. Разрушение границ касается и внутренних психических структур, и границ между внутренним и внешним, то есть границ между собой и окружением, что может привести к утрате личностной идентичности, как при психозе. Характерным проявлением разрушения границ между внутренним и внешним является, например, то, что жертва берет на себя вину агрессора в виде «вины выжившего» (Becker, 1992). Выжившие чувствуют себя виноватыми в том, что они являются людьми, ведь это «люди» до такой степени «озверели», что пытали их (Примо Леви).

Между восприятием реальности у травмированного человека и реальностью других людей лежит непреодолимая пропасть. Ошеломляющий травматический опыт нельзя передать словами. Мы знаем по свидетельствам Примо Леви, Жана Амери, Бруно Беттельхайма и многих других, что невозможно найти слова, чтобы выразить себя, что в Освенциме с ними произошло нечто непередаваемое. Освенцим и камеры пыток означают внутреннюю и внешнюю реальность за пределами нашего человеческого опыта. Непреодолимым барьером мы отделены от этого ада, из которого многие выбрались лишь физически. Примо Леви еще в 1962 г. писал о том, что реальность концлагеря заслоняет собой все остальное и от нее никуда не деться. Невыразимое переживание разрушенной самости, отупение истерзанного тела втягивают жертву травмирующего опыта в изоляцию, для которой характерно ощущение себя мертвым еще при жизни; уничтожение внутреннего мира, языка, телесности, социальных связей означает смерть личной идентичности. Выжившие считают, что «утратили свое врожденное право жить» (Edwardson, 1989).

Травматическое событие уничтожает все, что позволяет человеку переживать смысл – сознание того, что он является автономной личностью, ощущение безопасности мира и своей защищенности, своей цельности и ценности, а также способность действовать и управлять своей жизнью. При встрече с травмированными людьми мы сами оказываемся в конфронтации с внутренней мертвенностью, с ожившим небытием. Жан Амери все время подчеркивал, что тот, кого пытали, внутренне остается в камере пыток и никак не может привыкнуть к обычной жизни, потому что не может восстановить разрушенное доверие к себе и миру. Тем не менее, есть люди, которые, несмотря на Освенцим, пытки и опыт «антисозидания» (Примо Леви), воссоздают себя из фрагментов после террора (Edwardson, 1989), возвращаются и «восстают из мертвых».

Эти душевные состояния вызывают в нас мифологические образы подземного мира с их ужасающими и зачаровывающими таинствами жизни и смерти, становления и упадка. В этих ярких образах мы также встречаемся с тайным знанием о том, кем являемся мы сами. Образы подземного мира воплощают душевные сферы, в которых разверзлись наши собственные душевные бездны. Если мы позволяем этому коллективному архетипическому опыту захватить себя, то такая встреча с мифом изменяет нас так же, как и внутреннее сопереживание жертвам пыток и травмированным людям.

Мы считаем, что при помощи образов подземного мира можно лучше понять предельные экзистенциальные состояния травмированного человека. Без обращения к коллективному бессознательному мы беспомощны и теряемся в этих conditio inhumana[28](Амери). Изучая эти мифологические образы, мы узнаем, как заживают душевные раны, понимаем, что разрушение и обновление составляют единое целое, что в глубинах подземного мира, в мире деструктивности и хаоса, могут таиться творческие силы обновления. «Где опасность, однако, там и спасение»[29],– писал Гёльдерлин, и в Книгах мертвых так же парадоксально звучит идея обновления жизни в царстве мертвых. Джозеф Кэмпбелл считает, что в мифах боги обращаются к нам:

«Мифы учат нас тому, что весть о спасении звучит в глубочайшей бездне. Когда лишь тьма вокруг, наступает момент, когда приходит весть о преображении, этот свет возникает в самый мрачный момент» (Campbell, 1994, S. 47).

Если мы сами пережили «темную ночь души», как образно описал кризис смысла мистик Иоанн Креста, если наше Я-сознание больше не является организующим центром, если в темноте и в самой черноте никакие ориентиры не указывают нам верное направление, то может случиться так, что в этом мраке, названном алхимиками «нигредо», вспыхнет свет нуминозного и озарит тьму.

Освобождающая сила света играет большую роль в мифах подземного мира. Процесс исцеления часто описывается как «озарение светом темницы» подземного мира. В египетской Книге мертвых солнечный бог Ра каждую ночь приносил мертвым свет и освобождал их из темницы. В тибетской Книге мертвых описаны образы божественных и демонических существ, состоящих из света, олицетворявших этапы пути между смертью и новым рождением. Современные исследования сознания и анализ описаний околосмертного опыта также помещают в контекст преображения и возрождения свет и связанные с ним переживания. Христианская традиция также описывает спасение и преодоление смерти в метафорах сияющего неземного света.

В этой главе мы попытаемся сориентироваться в двух мирах, найти баланс между научным знанием и архетипической образностью, между пытками и преисподней.

Психологическая наука уже давно пытается выделить в отдельную диагностическую категорию изменения личности, возникающие после множественной травмы. Уже исследования клинических симптомов у переживших Холокост показали, что здесь неприменимо понятие «травматического невроза» (Niederland, 1980). Джудит Герман в своей замечательной книге «Шрамы насилия. Понимание и преодоление травматических переживаний» (Herman, 1993, S. 165–179) исследует попытки адекватно концептуализировать травматический синдром. Она предлагает термин «комплексное посттравматическое стрессовое расстройство» и описывает целый спектр состояний дезинтеграции личности.

Аффективные расстройства

Сюда относятся продолжительные дисфорические состояния с хроническими суицидальными мыслями, экстремальные вспышки ярости или подавленная ярость, саморазрушительные действия, причинение себе увечий, навязчивые мысли сексуального характера или почти полностью подавленная сексуальность.

Изменения сознания

Навязчивые мысли о травматическом процессе, тяжелые воспоминания или полная амнезия травматического события, чувство самоотчуждения, дереализация и отщепление переживаний.

Расстройства самовосприятия

Чувство «втоптанности в грязь» и унижения, бессилие, стыд и вина, стигматизация.

Проблемы в отношениях

Недоверие, изоляция, уединенный образ жизни.

Изменения системы ценностей

Утрата основополагающих верований и глубинных убеждений в отношении себя, мира и Бога.

Эта область психики – прибежище Гадеса, мрачного и тайного демона смерти. Это подземный мир, царство мертвых и адских богов, мир, вывернутый наизнанку.

Атмосфера подземного мира и описания мертвецов, которые там пребывают, точно соответствуют психиатрической диагностике. В этой стране мертвецов, призраков и теней царит тьма и дезориентированность. Мир перевернут, будто поставлен с ног на голову; некоторые покойники ходят на головах, высшее стало низшим, а низшее – высшим. «Там люди ходят ногами к потолку. Это имеет неприятное последствие, ведь пишеварение идет в обратном направлении и экскременты вываливаются изо рта» (Roscher, 1965). Также и слова имеют не то значение, что у живых, речь мертвых – часто лишь шепот. Мертвецы не идут вперед, а пятятся, их тень падает не так, как в мире живых, – в противоположную сторону. У Овидия мертвецы описаны как бестелесные, бескровные и бесплотные тени, которые бесцельно блуждают по подземному миру.

Многие из них без головы и производят впечатление бездушных, отупевших, полных печали и отчаяния, «без малейшего понятия, что им делать, куда идти, кто они и зачем они здесь». (Ср. с замечательной работой Ф. Лангеггера «Доктор, смерть и черт. Безумие и психиатрия в благоразумном мире» (Langegger, 1983, S. 34), в которой автор попытался амплифицировать образы хронических психических больных с помощью образов мертвых в подземном мире, используя множество источников, на которые здесь ссылаемся и мы.)

Рассмотрим сначала людей подземного мира, которые страдают от аффективных расстройств. Впечатляющую картину «замороженных» аффектов мы встречаем в дантовской «Божественной комедии» , где описываются покойники, вмерзшие в ледяное озеро, тупо глядящие в никуда (ср. с гравюрой Гюстава Доре «Ледяное озеро»). В контексте психотерапии Бастианс писал о «замороженной способности защищаться». Вмерзшие в вечные льды и безмолвные, забившиеся в угол, с отсутствующим взглядом, невыносимо холодные, никогда не реагирующие – таковы потрясающие образы людей с посттравматическим расстройством. Но мы также обнаруживаем, что мертвецам в подземном мире присущи перевозбуждение и испепеляющая ярость: они пылают в огне или мечутся, дезориентированные и запутавшиеся, «как летучие мыши и кричащие как птицы, которых внезапно вспугнули» (Langegger, 1983, S. 38). Рядом с ними те, кто осужден беспрестанно бояться, кто вечно находится под угрозой упасть в пропасть или быть убитым обрушившейся скалой. Другие страдают от того, что боятся преследования, которого невозможно избежать. В царстве мертвых живут и те, кто еле идет под тяжелым грузом, кто обречен вечно передвигать тяжести, подобно Сизифу. Но обитатели подземного мира не оплакивают свои муки, они больше не могут плакать, так как их слезы сразу же превращаются в бисер. Эти места полны безнадежности и хаоса.

Знакомые нам по диагностической номенклатуре диссоциация и фрагментирование выглядят в царстве мертвых как мертвецы, с головы до ног рассеченные на части, а травма – как существа, «чья голова и сердце разделены горизонтальной зияющей раной» (Langegger, 1983, S. 37). Как у Данте, так и в тибетской Книге мертвых тела снова и снова разделяются на части, чтобы не происходил естественный процесс самоисцеления, то есть срастание частей в единое целое. Каждый раз, когда стремление к самоисцелению почти соединило части вместе, является дьявол и снова разрывает тело на кусочки.

Во время своего путешествия в подземный мир Эней тоже сталкивается с саморазрушительными импульсами и мучительной суицидальностью, когда он оказывается в месте пребывания самоубийц, обреченных на бесконечные муки и самоотрицание (ср. «Энеиду» Вергилия и «Божественную комедию. Ад» Данте).

Весьма впечатляющими в различных Книгах мертвых и описаниях подземных миров являются образы измененных состояний сознания и «проблем отношений». Мертвые ведут себя, как отшельники: «Их натура изменяется до неузнаваемости. Их личность уже совсем не та, что раньше. Они лежат на земле, ничего не ощущая, «подобно спящим людям», как «агнцы перед закланием» (Langegger, 1983, S. 39). Отупение и глупость, бессмысленность и бесчувственность характеризуют этих мертвецов, не узнающих ничего и никого вокруг себя и живущих как в тумане. «Змеи и другие мерзкие твари кусают и грызут этих несчастных, пожирают их, пока от них ничего не останется» (Langegger, 1983, S. 39).

Опустошенность или утрата души, убийство души или душевная истерзанность – с помощью этих образов мифологии подземных миров мы пытаемся приблизиться к пониманию психического состояния тяжело травмированных людей и сделать более ощутимой мучительность их душевной беды. Травмирующие акты насилия уничтожают живое начало в человеке, могут уничтожить границы между внутренним и внешним миром, между жизнью и смертью. После такой травмы мир часто ощущается угрожающим и непредсказуемым; нарастает вина выжившего, чувство, что человек не заслужил права жить, поскольку другие погибли. Те, кто пережил насилие, ощущают себя плохими и ненужными. Травмирующие переживания могут вызвать утрату чувства реальности, неспособность думать и чувствовать, помрачение сознания и аффективное расстройство. Все это Лифтон обозначил термином «намбинг», то есть «онемение», «оцепенение», а Амери назвал это «экзистенциальным расстройством внутреннего баланса». Беттельхайм описал защитную стратегию, с помощью которой человек реагирует на угрожающие и почти невозможные для интеграции события, как «умерщвление чувств». При этом характерно разрушение социальных связей, межличностных отношений (Lifton, 1980).

Когда мы разговаривали с людьми, прошедшими через пытки, то каждый раз слышали от них об этом оцепенении чувств, об окаменении, о том, что огонь их жизни погас, что они стали «ничем». Аналогичным образом и в терапии «детей тех, кого пытали», второго поколения переживших Холокост, описания таких состояний их родителей – это постоянная тема. На детстве этих пациентов неизгладимо отразился «подземный характер» родителей, то есть постоянное чувство, что родители существовали в обоих мирах и похоронили себя заживо. Кажется, что слова замирают на устах тяжело травмированных людей, что они живут как под стеклянным куполом в густом тумане, мертвенные как камни, как пустая частица небытия (Wirtz, 1989).

В жизни человека травматическими становятся события, интенсивность которых до такой степени ошеломляет человека, что они полностью затопляют сознание, экзистенциально потрясают до глубины души и вызывают патологические реакции. Травматические переживания оказываются неожиданными, не вписываются ни в какие привычные нормы, вызывают интенсивную тревогу уничтожения, состояние беспомощности и потери контроля, с ними невозможно справиться с помощью обычных способов адаптации.

Частым следствием этого является состояние парализованности, при котором люди чувствуют себя подавленными возникшими эмоциями, информацией и поведением других, и все это невозможно «переварить». При этом разрушается система самозащиты, наступает отчуждение и деперсонализация, аффективное торможение и специфическое травматическое фрагментирование личности.