Ляоян, 16-е мая 1904 г., воскресенье

Я удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и не потому только, что мы столько проигрываем и стольких теряем, но едва ли не больше потому, что це­лая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие личные расчеты ставятся выше понятия об отчизне, выше Бога. Мы не имеем в достаточном количестве новейшего об­разца пушек. Куропаткину не подвозится достаточное число войск. Под Тюренченом мы потеряли батареи, и сражение, которое по геройству 11-гои 12-го полков и большинства батарей, костьми легших за свое святое дело, должно бы остаться в истории, как геройский под­виг, и, может быть, блестящая победа. Взята у нас под Артуром позиция, которая считалась неприступной. Вче­ра узнали мы об этой потере нашей, и я весь день был сам не свой, да и сегодня я еще не отошел от этого впе­чатления, и потому, вероятно, и пишу в таком мрачном тоне, ты уж прости меня. Не знаю, как бы я пережил все эта события в Петербурге, ковыряясь в обыденных мир­ных делах. Только и спасает хоть некоторая непосред­ственная прикосновенность к этому великому испытанию, ниспосланному бедной России.

Всю тяжесть потерь наших в смысле гибели людей я испытываю теперь, когда у нас постепенно умирают наи­более тяжело раненые, задержанные нами поэтому здесь. На днях, при моем ночном обходе Георгиевского госпи­таля, я нашел одного солдатика, Сампсонова, раненного в грудь и оперированного, вследствие образовавшегося У него нарыва над печенью и гнойного плеврита, в бреду и в тяжелом состоянии. Он обнимал санитара, трогательно за ним ухаживавшего, и стонал. Когда я пощупал его пульс и погладил его руку, он потащил обе мои руки к своим губам и целовал их, воображая, что это его мать. Когда я подошел к нему с другой стороны и заговорил с ним, он стал звать меня тятей и опять поцеловал мне руку. Я не мог лишить его этой потребности в ласке к родите­лям и тоже поцеловал этого безропотного и по этой без­ропотности высокого душой страдальца за родину... и никго-то, никто из них не жалуется, никто не спрашива­ет: «За что, за что я страдаю?» — как ропщут люди на­шего круга, когда Бог посылает им испытания.

Ляоян, 19-е мая 1904 г,

В четверг на прошлой неделе вернулся я из поездки по нашим северным госпиталям, завтра уезжаю на юг.

Здесь у нас, в Южном Управлении шавноуполномо- ченного, не только благополучно, но даже премило: меж­ду тремя приспособленными фанзами разбит прелестный садик, в котором пышно цветут розы, азалии, функии и гранаты; обещают даже плоды. Вчера только отчаянно изводила китайская музыка, визжавшая и свистевшая целый день на соседнем дворе над покойником. Так по­лагается у китайцев, которые дежурят около своих умер­ших, чтобы к нему не забежала кошка или собака. Если же забежит, то, по их поверью, покойник встанет и пой­дет к живым людям, которые от этого начинают поми­рать.

— И часто это случается? — спрашивает наш сани­тар переводчика.

— «Пастаянно, пастаянно», — убежденно отвечает тот.

А между тем, мертвых детей своих они бросают на съедение собакам. Д. сам видел, как недалеко от госпи­таля собака тащила трупик ребенка, лет четырех, уже с выгрызенной грудкой.

Когда я был недавно в Мукдене, я осматривал, меж­ду прочим, знаменитые могилы императоров. Каждая китайская могила есть просто песчаный бугор, совер­шенно подобный обыкновенным кучкам, в которые сва­ливается у нас песок. Кто может, ставит перед могилой каменный столб, не круглый, а плоский. У более бога­тых он выше, украшен резьбой и надписями и стоит на спине высеченной из камня черепахи. Императорская могила изображает все то же, но в гигантских размерах. Огромный песчаный бугор окружен высокой каменной стеной, за которую редко кого пускают, но все, что за нею, ясно видно с соседнего гребешка. На могиле рас­тет корявое полуиссохшее дерево, а на нем — орлиное гнездо. Так и реют обитатели его над всем этим уеди­ненным местечком. Вход за стену, которою окружен собственно могильный холм, представляет собою пре­лестные по красоте ворота с чудными орнаментами из разноцветных изразцов. Еще лучше, прямо дивно хоро­ши первые ворота, которые ведут в парк, окружающий стену. В этом парке, между первыми и вторыми воротами^{, —} традиционный, но исполинских размеров камен­ный столб на черепахе и по бокам главной аллеи — вы­ сеченные из камня животные: верблюды, слоны, львы (собакоподобные) и т. п. Сбоку отгорожена полуразвалившаяся кумирня.

VI. Перед боем под Вафангоу

Вандзялин, 25-е мая 1904 г.

Последние дни можно назвать для нас погоней за ра­неными. Прошел слух, что будут большие операции на юге, и мы спешно полетели туда. Но там оказалось тихо, и дальше последней железнодорожной станции нам дви­нуться не пришлось. Едва наметили мы новую организа­цию наших этапных лазаретов, как пришло известие о высадке японцев около Кайджоо и столкновении с на­шими войсками. Ввиду того, что в Кайджоо у нас нет ни лазарета, ни летучего отряда, мы спешно собрались из Вафангоу и, прихватив еще студента V курса с перевя­зочным материалом и инструментами, погрузив наших лошадей, воспользовались паровозом, который шел туда за водой, выхлопотали разрешение прицепить к нему не­сколько вагонов и спешно выехали назад на север. Здесь стоит наш санитарный поезд, в котором я и пишу, но нам не разрешено было им воспользоваться, чтобы доехать до Кайджоо, и мы должны были здесь переночевать. Ут­ром сегодня слышим канонаду, моментально велим сед­лать коней, чтобы ехать туда, нам объявляют, что через час идет поезд и обгонит нас. Коней расседлывают, ка­нонада стихла, и мы опять сидим и ждем. Так было и вче­ра: японцы немного постреляли, даже, говорят, частью высадились и без боя вернулись на суда. Ожидание, как ты знаешь — самое томительное времяпрепровождение, но мы выдерживаем его очень бодро и терпеливо, бла­годаря хорошей компании, живому характеру Сергея Ва­сильевича и очень милому спутнику, старому доктору А. А. Г., проделавшему еще турецкую кампанию. Это — цельный и очень симпатичный тип шестидесятых годов, именно один из положительных типов этого периода, гражданин своего отечества, болеющий за него душой, когда что неладно, и жаждущий его успехов, мечтающий о них. Небольшого роста, полный, коренастый, с лысой головой и большой седой бородой, с двумя рядами ред­ких, но крепких зубов, он своим басом и очками напоми­нает мне А. Н. Пыпина и тем уже приятен.

— Очертело мне здесь, — мрачно говорит он в ми­нуты грустного раздумья, а через несколько минут всех рассмешит какой-нибудь молодой забавной шуткой. Так, вчера, тогда все с нетерпением ждали, чтобы разогрели консервы, он тоже объявил себя голодным и стал изоб­ражать нетерпеливую лошадь, ударяя одной ногой об песок. Мы все дружно захохотали. Когда вчера пришло известие о высадке японцев около Кайджоо, он первый, почти шестидесятилетний старец, стал подбивать Сергея Васильевича ехать туда.

— Это случай нашим войскам одержать победу, — радовался он.

Е мая 1904 г.

Мы пятый день без всякого дела, все катаемся взад и вперед, причем на каждой станции нас изводят манев­рами и возят то несколько шагов вперед, то несколько шагов назад, и угощают такими толчками, что В., кото­рый с нами едет, танцует, поднимая руки изящным жес­том кверху. Он страшно смешил нас разными анекдота­ми и остротами, но под юнец и он исчерпался, и мы уста­ли смеяться. Сейчас за этим письмом, сидя на ящиках с консервами и тюфяке, примостившись спиной к стене вагона, я заснул, но во сне продолжал водить пером по бумаге. В этом виде меня снял князь Львов, главноуполномоченный Объединенной Земской Организации, присылающей сюда ряд этапных лазаретов и питатель­ных пунктов.

Много делается теперь для наших солдат, но они еще не развернулись во всю родную мощь. Послушав рас­сказов Г. о русско-турецкой кампании, я как-то успоко­ился за исход и настоящей, снова укрепив веру в наше воинство. Мы просто еще не разошлись, а разойдемся — так покажем себя снова и добьемся своего. Труцно это будет, мы много потеряем, но восстановим нашу ре­путацию славных и несокрушимых. Что пока настоящая война в сравнении с Русско-турецкой, с переходом через Балканы, когда пушки тащили люди одним колесом по уступу скалы, другим по воздуху над пропастью, когда единицы наших сражались против сотен и тысяч врага, когда люди месяцами не имели крова и зябли в снегах, согреваясь лишь у костров?! Доктор Г. рассказывал про своего товарища, который приехал раз в шинели на го­лом теле и в солдатских рваных опорках, несмотря на сильный мороз. Оказалось, что он встретил раненого, что перевязать его было нечем, и он разорвал свое белье на бинты и повязку, а в остальное одел его. И так он это делал весело, просто и хорошо. Далеко еще нам, далеко до них...

VII. В бою под Вафангоу

Дашичао, 15-е июня 1904г.

...Дело было, как ты знаешь, под Вафангоу, 31-го мая я присел на свою кровать в палатке рядом с Кононовичем и что-то с ним обсуждал, когда его санитар Рахаев обратил наше внимание на то, что в соседнем полку тру­бят тревогу. Мы прислушались — верно. Тотчас были оседланы кони, и мы поехали в штаб. Там узнали, что тре­воги нет, но что велено выступать на позицию, а войс­кам, бывшим впереди, в Вафандяне, отступать на нее же, и что на следующий день в 12 часов ожидается бой.

В этот день, поспав одетый часа полтора, я перевел раненых, пришедших ночью с юга, из товарного поезда в санитарный и когда, устроив их, около четырех часов Утра, возвращался через станцию, я увидал, что коман­дир первого корпуса, барон Штакельбер], уже встал, его штаб на ногах, у подъезда — его конвой. Я разбудил Кононовича, тотчас оседлали опять коней, и мы стали под­жидать Штакельберга. Однако, время шло, и мы поехали одни на позиции, которые объехали уже накануне. Мы остановились у А, А. Гернгросса, очень милого и хоро­шего генерала, начальника 1 -й дивизии, потом, дождав­шись Штакельберга, проехали с ним на 2-ю батарею. Шли приготовления к сражению, и мы поехали назад, выку­паться и пообедать. Последнее нам не удалось, так как стали раздаваться орудийные выстрелы. Они становились все чаще, и мы невольно считали промежутки между ними, как между родовыми схватками. Консервы не лез­ли нам в рот, и мы снова поскакали к Гернгроссу. Он си­дел со своим штабом в покойном ожидании, но солдати­ки уже нервничали, все повскакали и нетерпеливо ждали приказания двигаться. Наконец настал момент; они стали одеваться и пошли. Вскоре поехали и мы со штабом Гернгросса, желая выяснить, как лучше расположить наши летучие отряды. С час летали мы по всем позициям и остановились опять на 2-й батарее, где и сошли с коней.

Все весело болтали; к нам подъезжали различные офи­церы; один из них, артиллерист Сидоренко, очень симпатич­ной наружности, с той самой батареи, на которой мы сто­яли, оживленно рассказывал, как их обстреливали при от­ступлении из Вафандяна, кощав 1 ч. 30 мин. дня поставлен­ная против японская батарея сделала первый выстрел. Пер­вая шрапнель разорвалась очень далеко впереди нас, вто­рая — поближе, третья уже показала, чтостреляютпо нам. Гернгросс распорядился увести лошадей и нам не стоять толпой. Снаряды стали ложиться все ближе и ближе. Гернгросс стал спускаться с горы; за ним пошли все, а я немно­го задержался на горе. Снаряд ы свистели уже надо мной и со злобой ударяли в близлежащую гору, разрываясь совсем близко от всей удалявшейся по лощине группы людей. Впос­ледствии я узнал, что тут моя лошадь получила удар над глазом камнем, отбитым шрапнелью.

Я собирался тоже спускаться, когда ко мне подошел солдатик и сказал, что он ранен. Я перевязал его и хотел приказать нести его на носилках (он был ранен в ногу шрапнельной пулей), но он решительно отказался, заяв­ляя, что носилки могут понадобиться более тяжело ра­ненным. Однако, он смущался, как он оставит батарею: он — единственный фельдшер ее, и без него некому бу­дет перевязывать раненых. Это был перст Божий, кото­рый и решил мой день.

— Иди спокойно, — сказал я ему, — я останусь за тебя.

Я взял его санитарную сумку и пошел дальше на гору, где, на склоне ее, и сел около носилок. Санитаров не было — они находились в лощинке под горой. Наша батарея уже давно стреляла, и от каждого выстрела земля, на ко­торой я сидел, покрытая мирными белыми цветочками вроде Edelweiss’a(Эдельвейса (нем.)), сотрясалась, а та, на которую падали японские снаряды, буквально стонала. В первый раз, ког­да я услыхал ее стон, я подумал, что стонет человек; я прислушался, и во втором стоне я уже заподозрил стон земли, на третьем — я в нем убедился.

Это не поэтический, а истинный был стон земли.

Снаряды продолжали свистеть надо мной, разрыва­ясь на клочки, а иные, кроме того, выбрасывая множе­ство пуль, большею частью далеко за нами. Другие па­дали на соседнюю горку, где стояла 4-я, почему-то осо­бенно ненавистная японцам, батарея. Они осыпали ее с остервенением, и часто я с ужасом думал, что, когда дым рассеется, я увижу разбитые орудия и всех людей ее уби­тыми. И этот страх за других, ужас перед разрушитель­ным действием этой подлой шрапнели составлял действи­тельную тяжесть моего сиденья. За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, кото­рому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не по­желает; а если пожелает, — на то Его святая воля... Я не дразнил, судьбу, не стоял около орудий, чтобы не мешаггь стрелять и чтобы не делать ненужного, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мне мое положение приятным. Когда сверху раздавался зов: «носилки!», я бежал наверх с фельдшерской сумкой и двумя санитара­ми, несшими носилки; я бежал, чтобы посмотреть, нет ли такого кровотечения, которое требует моментальной остановки, но перевязку мы делали пониже, у себя на скло­не. Почти все ранены были в ноги, и все перевязанные вернулись к своим орудиям, утверждая, что, лежа, они могут продолжать стрельбу, и что «перед таким поган­цем» они не отступят. Люди все лежат в своих окопах около орудий, что их очень выручает, а офицеры сидят, и только мой Сидоренко чаще всех, всей своей стройной фигурой, подымался над батареей.

Я благоговел перед этими доблестными защитника­ми своей родины и радовался, что подвергся одной с ними опасности. «Почему, — думал я, — я должен быть в лучших условиях, чем они? Ведь и у них у всех есть семьи, для которых смерть их родного будет тяжким го­рем, а для иных — и разорением». Санитары, разбежав­шиеся было по нижним склонам горы, видя меня на их месте, все подобрались ко мне и расположились около носилок, но когда осколком шрапнели и камнями у меня опрокинуло ведро с водой, прорвало носилки и наброси­ло их на одного из санитаров, они окончательно спусти­лись вниз, и только из-под горы посматривали, цел ли я, после особенно сильных и близких ударов. Между ними был и санитар Кононовича, Рахаев, упросивший отпус­тить его со мной, так как он хотел «совершить подвиг», и казак Семен Гакинаев, сопровождавший меня в поездке в Лянь-шань-гуань и с тех пор считающийся моим каза­ком. Он не оставлял меня ни на шаг ни 1-го, ни 2-ш июня. Гакинаев потом много рассказывал про мою «храб­рость», особенно поразившую его потому, что, по его мнению, все врачи должны быть почему-то трусами.

— Сидит, — говорил он про меня, — курит и смеется.

Смеяться, положим, было нечему, но я улыбался им, когда они «петрушками» снизу посматривали на меня.

Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец, выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или мое место ему казалось заколдованным, — уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией.

Вскоре, с левой стороны, ко мне подсел другой мо­лодой солдатик, совсем мальчик с виду, Блохин, кото­рый спасался то на одном склоне горы, то на другом, и всюду, видимо, чувствовал себя одинаково скверно. Ка­залось, он хотел прижаться ко мне, как теленок к матке, и причитать после каждой шимозы и шрапнели.

Бой разгорелся жаркий: впереди (на левом нашем фланге) слышался за горой неугомонный треск пулеме­тов и ружейного огня; японские батареи, с небольшими паузами, осыпали нас своими снарядами. Мы тоже от­стреливались: в воздухе слышались голоса: «Девянос­то два! Девяносто пять! — направо от деревни!» и т. д. Вдруг из-под горы выползает один из наших краснокре­стных санитаров (10-го летучего отряда), Тимченко, раненный в правое плечо. Мы столпились около него, и я начал его перевязывать. Над нами и около нас так и рвало, казалось, японцы избрали своей целью наш склон, но во время работы огня не замечаешь.

— Простите меня! — вдруг вскрикнул Кимеров и упал навзничь. Я расстегнул его и увидел, что низ живота его пробит, передняя косточка отбита, и все кишки вышли наружу. Он быстро стал помирать... Я сидел над ним, беспомощно придерживая марлей кишки, а когда он скон­чался, закрыл ему глаза, сложил руки и положил удоб­нее. После этого я спустился вниз доканчивать перевяз­ку Тимченко; оказалось, что к тому времени был ранен легко в ногу уже и бедный мой Блохин. Когда оба были перевязаны, и остальные санитары унесли их, я опять вер­нулся на свое место и остался вдвоем с трупом. К счас­тью, был уже седьмой час, стало темнеть и, после двух­трех выстрелов от японцев, бой окончился.

Я пошел к моему милому Сидоренко, которого на­вещал и во время боя. Офицеры батареи стали понемно­гу сходиться; все были радостно возбуждены, что отсто­яли позицию, поздравляли друг друга с крещением ог­нем, радовались незначительным потерям: человек де­вять раненых и четверо убитых — мой Кимеров и трое нижних чинов, все трое — одним ударом; значит; из всей массы выпущенных на нас снарядов только два оказа­лись смертоносными.

Когда уже совершенно стемнело, я вместе с Сидо­ренко провожал четырех убитых на батарее к их братс­кой могиле, а раненых, мною перевязанных, повел на бо­лее основательную перевязку, так как у меня не было воз­можности ни их обмывать, ни себе руки мыть. По доро­ге мы встретили Кононовича. Он тоже был под сильным огнем, как и все наши отряды. Отпившись немного чаем (консервированное тушеное мясо не лезло в горло), мы с ним пошли устраивать на ночь всех прибывавших ране­ных и даже умерших.

Легли мы не поздно, и на второй день боя, 2-го июня, встали рано. Нужно было хоть немного заняться ранены­ми, которых накануне мы уложили на станции, и развер­нуть там перевязочный пункт.

Тотчас стали привозить новых раненых, и я принялся сажать их в вагоны, простые товарные, так как санитарного поезда не могли подать. Я должен был класть этих несчас­тных святых раненых в товарные вагоны сперва на солому и циновки, потом просто на циновки, наконец просто на под и чуть ли не на уголь. А в то же время, на расстоянии 25 — 3 О верст, у нас стоял чудно оборудованный поезд!

Устраивая раненых, я зашел с ними к северному се­мафору, версты за полторы, и, провозившись с час вре­мени, во втором часу возвращаюсь на станцию. Там все изменилось: суета, спех, беготня; раненые, зараженные общей нервной атмосферой, забывая свои раны, сами за­лезают в товарные вагоны, боясь, что их оставят.

Что случилось?

В час дня нашим приказано было отступать; теперь грузился последний поезд, нашему перевязочному пун­кту велели спешно уложиться и уезжать. Спрашиваю Ко­ноновича про наши летучие отряды: Мантейфель и Родзянко уже здесь, им тоже дано распоряжение уходить,

Я продолжал усаживать раненых, отпуская их уже с одной перевязкой. Одним из последних сел офицер, от­носительно не тяжело раненный в ногу, но весь в слезах:

— Что они с ними делают, Боже мой, что делают! — говорил он. Кто первые «они» — не знаю, но под вторы­ми он подразумевал своих бедных солдатиков...

Наконец, погрузился и наш перевязочный пункт; сели все сестры, студенты, врачи, и последний наш поезд стал отходить от Вафангоу.

Поезд запел — и вовремя: за ним полетели шрапне­ли, но, к счастью, не попадали. Я остался один на опус­тевшей станции, даже не отдавая отчета себе, что же я один буду делать, но сердце говорило мне, что должно остаться. Я пошел в домик, совсем рядом со станцией, в котором мы провели последнюю ночь. В этом домике был у нас небольшой склад, из которого мы выдавали солдатикам и офицерам чай, сахар, табак, консервы и проч. Теперь в нем оставался небольшой запас перевя­зочного материала и 14 колесных носилок. Тогда я по­нял, что я буду делать. Последний поезд увез всех ране­ных, которые были доставлены на станцию, но ясное дело, что было много таких, которые до станции еще не доб­рались, которые придут еще и, найдя станцию пустой, будут в отчаянии. Оставаясь один, я не знал, как я буду помогать этим опоздавшим (о колесных носилках я, ка­жется, тут не вспоминал), но я чувствовал, что они бу­дут, и что я обязан остаться для них или с ними.

Я стал вывозить колесные носилки на площадь перед станцией, — недавно такую оживленную, теперь пустын­ную, — навстречу ручным носилкам, на которых прино­сили раненых с позиции. Раненых перекладывали и везли вдоль полотна, а носилки шли назад на позиции. В это вре­мя около нас и над нами разрывались шрапнели, надо мной шел дождь пуль, но разрывы были так высоки, что ни одна не коснулась меня.

— Евгений Сергеевич, да что вы делаете, да станьте же сюда! — отчаянно звал меня старичок подполковник Лукьянович, заведывавший складом и задержавшийся при нас с двумя санитарами. Он зазывал меня под защиту небольшой каменной будочки рядом с нашим складом. В этой грязнейшей будочке у меня тотчас же образовался перевязочный пункт, так как стали подходить раненые, а пошедший дождь помешал нам перейти в помещение склада. Я перевязывал их и опять отправлял на наших колесных носилках.

Понемногу проезжали мимо меня санитарные воен­ные двуколки и запоздавшие врачи и, наконец, перестали проезжать. Орудийный огонь стал перелетать через нас, направленный на наших отходящих стрелков, а ружейный приблизился и защелкал по домику и засвистел вокруг. Мне пришли сказать, что один из санитаров наших, по­шедший за перевязочным материалом в склад, на поро­ге его упал, раненный в живот. Я перенес тогда свой пункт в этот склад на расстояние шагов пятнад цати. Но санитар мой, бедный, не дожидаясь, чтобы я кончил перевязку солдатику, попросил, чтобы его скорее унесли. Солда­тик, с которым я в это время возился, тоже волновался, что останется в руках японцев, но я успокоил его обеща­нием остаться в тагом случае с ним. На счастье, он был последний и, для него нашлись последние носилки. Мы положили его на них, посадили раненых, которые могли ехать, на наших лошадей, и тоже покинули Вафангоу.