ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПУНА ДВА. ДИАГНОЗ — ОТРАВЛЕНИЕ ТАЛЛИЕМ.

ГЕРАКЛИТ СКАЗАЛ:

"Вы не можете войти в одну и ту же реку дважды", — а Ошо говорит:

"Вы не можете войти в одну и ту же реку даже однажды".

Так что нет такой вещи, как Пуна 2.

Когда я прибыла в Пуну в начале января 1987 года, я чувствовала, что мне сто лет, если не больше.

Я прожила многие жизни, многие смерти; я была в садах, которые утопали в цветах, и видела их разрушенными. И все же Ошо продолжал делать это… Он все еще продолжал вести нас по дороге к тому, что он называл естественным правом каждого человека — к просветлению.

Во время этого трехлетнего периода, между 1987 и 1990, то, что сказал Ошо, составило сорок восемь книг, и, учитывая, что он был болен примерно треть этого времени, это колоссально! Ошо провел четыре месяца в Бомбее, и в первую ночь, когда он прибыл в Пуну, примерно в 4.00 утра 4 января, в ашраме, вдоль дороги, стояли санньясины, чтобы приветствовать его, а он лежал на заднем сидении машины и спал. Он проснулся и помахал людям, не вылезая из-под одеяла, и для меня он выглядел очень похожим на ребенка, который только что проснулся в середине ночи. Три часа спустя прибыла полиция с предписанием Ошо не въезжать в Пуну. Предписание должно было быть вручено Ошо перед тем, как он будет въезжать в Пуну. Если бы предписание было вручено на дороге, тогда Ошо, въезжая в Пуну, нарушил бы закон. Однако Ошо уехал из Бомбея ночью, чтобы избежать жары и интенсивного движения на дорогах, и полиция опоздала всего на несколько часов. Они ворвались в ашрам, вошли в Дом Лао-Цзы и потом в спальню Ошо, где он все еще спал. Никто не заходил в комнату Ошо, когда он спал, это вторжение было величайшим оскорблением. Я стояла наверху лестницы с Вивек, Рафией и Миларепой. Поскольку мы были иностранцами, мы не лезли вперед, и с полицией объяснялись Лакшми и Нилам. С верхушки лестницы мы слышали крики из комнаты Ошо — голос Ошо. Крики продолжались примерно десять минут, а затем Вивек спустилась вниз по ступенькам и, войдя в комнату Ошо, спросила полицейских, не хотят ли они выпить чашку чая! Она сказала, что на их лицах было написано облегчение, как будто они замахнулись на что-то большее, чем они предполагали, и были довольны, что они могут выбраться из этого.

10 января на дискурсе Ошо рассказал нам, что случилось: "Я был в Бомбее. Один лидер, президент одной мощной политической группы, написал письмо главному министру и послал копию мне. В письме он говорил главному министру, что мое присутствие в Бомбее отравляет атмосферу. Я сказал: "Мой бог, неужели кто-то может отравить Бомбей? Самый ужасный город в мире…" Я был там четыре месяца; я даже ни разу не выходил, я даже ни разу не выглядывал из окна. Я был в полностью закрытой комнате, и все же я мог чувствовать запах… как будто я сидел в туалете! Это Бомбей. …А потом на одного из моих санньясинов, в чьем доме я был гостем четыре месяца, начали давить: если я не уеду из его дома, тогда он, его семья и его дом вместе со мной будут сожжены. Иногда вы не знаете, плакать или смеяться. …Я уехал из Бомбея в субботу ночью, и на следующее утро дом моего хозяина был окружен пятнадцатью полицейскими с оружием. …Я приехал сюда в четыре часа утра, и через три часа здесь была полиция. Я спал. Когда я открыл глаза, я увидел в своей спальне двоих полицейских. Я сказал: "Я никогда не вижу снов, особенно кошмаров. Как эти невежды умудрились войти сюда?" Я спросил: "У вас есть приказ о розыске?" — у них не было. "Тогда как вы могли войти в мою частную спальню?" Они сказали: "Мы должны доставить вам сообщение". Иногда мы думаем, говорим ли мы во сне. Разве так доставляют сообщения? Разве так должны вести себя служащие, которые служат людям? Они служат людям; мы платим им. Они должны вести себя как слуги… но они ведут себя как господа. Я сказал: "Я не совершил никакого преступления. Я просто проспал три часа, это что, преступление?" Один из них сказал: "Вы человек, вызывающий споры, и полицейский комиссар думает, что ваше присутствие может породить насилие в городе". …А в записке… Я сказал: "Почитайте ее, в чем мое преступление?" Мое преступление в том, что я вызываю споры. Но можете ли вы сказать мне, был ли когда-нибудь человек с пониманием, который бы не вызывал споров? Вызывать спор — это не преступление. На самом деле вся эволюция человеческого сознания зависела от людей, которые вызывали споры: Сократ, Иисус, Гаутама Будда, Махавира, Бодхидхарма, Заратустра. Им повезло, что никто из них не въезжал в Пуну. Полицейский офицер повел себя грубо. Я лежал на кровати, и он бросил записку прямо мне в лицо! Я не мог выдержать такого хамского обращения, я немедленно порвал записку и выбросил ее, и сказал офицерам полиции: "Идите и расскажите это вашему комиссару". Я знал, что предписание правительства нельзя выбрасывать, но есть же какие-то границы! Прежде всего, закон должен показывать человечность и уважение к человеческим существам. Только тогда можно ожидать уважения от других".

("Мессия", том 1)

Полицейский комиссар отказался отменить распоряжение, но он хотел оставить его отсроченным, с определенными условиями, которые он ставил ашраму как "нормы" поведения. Там было четырнадцать условий, и некоторые диктовали содержание и длину дискурсов Ошо. Ему не разрешалось говорить против религии или говорить в провокационной форме. В ашраме допускалось жить только ста иностранцам; в ворота разрешалось входить только тысяче посетителей, и каждое иностранное имя должно было регистрироваться полицией. Условия предписывали, сколько должно быть в день медитаций, и как долго каждая из них должна была продолжаться; полиция имела право входить в ашрам в любое время, и они должны были присутствовать на дискурсах. Ошо ответил на эти условия львиным рыком. Он был, как будто охвачен огнем, когда на дискурсе он отвечал:

"Разве это свобода, за которую умирали тысячи людей? Это храм Бога. Никто не может сказать нам, что мы не можем медитировать больше, чем один час… Я буду говорить против всех религий, потому что они фальшивые — они не истинные религии. И если у него (у полицейского комиссара) достаточно понимания, чтобы доказать обратное, мы приглашаем его… Мы не верим в страны, и мы не верим в нации. Для нас никто не является иностранцем". А в ответ на вторжение полиции он сказал: "Нет. Это храм Бога, и вы будете вести себя в соответствии с нашими правилами".

("Мессия")

Ошо заявил, что если полицейский комиссар и двое полицейских, которые ворвались в его спальню, не будут уволены с работы, он подаст на них в суд. В третью неделю января Вивек поехала в Таиланд на три месяца, и я жила в ее комнате и делала ее работу. Мы снова были в параноидальной и опасной ситуации. Вилас Туп, который пытался в 1980 году убить Ошо, бросив в него нож, заявил прессе: "Мы не дадим Ошо жить здесь в мире". Он потребовал ареста Ошо в соответствии с Национальным Актом о Безопасности и угрожал, что две сотни членов его организации (Индуистской секта Андолан), тренированные в карате и дзю-до, ворвутся в ашрам и силой вытащат оттуда Ошо. Нам также угрожало правительство, которое зашло так далеко, что около ворот ашрама стояли бульдозеры, чтобы ворваться и сравнять ашрам с землей. У меня было и дополнительное беспокойство, что в любой день, когда придет полиция, они аннулируют мою визу и депортируют меня. Много ночей я не могла спать, потому что были угрозы, что полиция вторгнется в ашрам. У нас был сигнал тревоги, чтобы поднять всех, а в доме у нас, у каждого было окно или дверь, которую он должен был охранять. Я была заперта за стеклянными дверями, которые вели в комнату Ошо, потому что если полиция придет снова, то прежде чем увести его, они должны будут пройти по нашим трупам. Полиция приходила дважды ночью и много раз днем, но они не входили больше в дом Ошо. После месяцев борьбы в судах наших санньясинских адвокатов и нашего храброго индийского адвоката Рамма Джетмалани травля полиции постепенно прекратилась, и Виласу Тупу было приказано не входить в Корегаон Парк. Мэр Пуны извинился перед Ошо и помог предотвратить действия правительственной команды по уничтожению ашрама. В течение следующих двух лет индийские консульства по всему миру травили санньясинов и не давали визы, если они подозревали, что те едут в Индию, чтобы увидеть Ошо. Многих санньясинов останавливали в Бомбее в аэропорту и прямо сажали в самолет, из которого они только что вышли, без всяких объяснений. Но, несмотря на это волна санньясинов, которые приезжали, поднималась, как во время прилива. Казалось, война окончена. Мы могли снова начать жить в тишине с нашим Мастером.

•••

А потом Ошо начал танцевать с нами.

Он танцевал с нами, когда он входил в Аудиторию Чжуан-Цзы для дискурсов, и когда он уходил. Музыка была дикой, и я чувствовала энергию, которая проливалась дождем на меня, а потом выстреливалась вверх, как языки пламени, когда я кричала во время джиббириша (техника медитации, при которой вы выражаете ваши эмоции в данный момент звуками и движениями тела). Я просто должна была что-то кричать, потому что этого было так много, что не хватало места.

Потом начались упражнения со "стопом", когда Ошо вводил нас в неистовый танец и потом неожиданно останавливался, его руки были в воздухе, и мы все застывали. Он, обычно, когда мы застывали, смотрел в чьи-нибудь глаза, и было очень сильным переживанием принимать этот взгляд и смотреть в похожее на зеркало качество пустоты. Этот период напоминал мне очень сильно наши энергетические даршаны в Пуне 1, и я чувствовала, что Ошо должен был делать очень много "работы", чтобы снова построить ту силу энергии, которая была тогда. Прибыв назад в Пуну, было печально видеть, в каком состоянии содержался ашрам. Несколько человек, которые жили здесь, не поддерживали в порядке строения и сады. Люди в ашраме в эти первые несколько месяцев были разношерстной толпой, и не было обычной, живой, вибрирующей атмосферы, которая окружает санньясинов. Мы состояли из нескольких сумасшедших из Гоа - западных людей, путешествующих по Индии, которые заехали в ашрам просто из любопытства, нескольких совсем новых санньясинов и нескольких измученных санньясинов. Я наблюдала, как Ошо танцевал с нами в аудитории эти несколько недель с тотальностью и силой, которая была за пределами всего, чем мы могли ответить на это. Он заряжал саму атмосферу электричеством, его речь на дискурсах горела как пламя, и я видела, что это новый старт. Он начинал с нуля вместе со всеми нами. Какую бы магию он не создавал, она работала. Санньясины начали прибывать — сначала очень осторожно. Последние несколько лет были тяжелыми уроками для каждого, и многие санньясины создали для себя жизнь в мире: дома, машины, служебное положение, которые они не хотели покидать. Однако, сотни людей просто "обрубали якоря" и приезжали — распахнутые, с широко открытыми глазами. К концу февраля ашрам накалился, котел начинал закипать! Вместе с празднованием Ошо начал говорить нам, что он чувствует по поводу ситуации в мире. Говоря о Калиле Джибране в Мессии, Ошо сказал: "…Но Калил Джибран никогда никак не старался воплотить свои мечты в реальность. Я попытался, и это обожгло мои пальцы". "…И когда я двигался вокруг света, мое открытие стало абсолютно ясным: это человечество пришло к мертвому концу.

Ждать чего-нибудь от этого человечества — это просто чушь. Может быть, некоторых людей можно спасти, и для них я продолжаю создавать Ноев ковчег (сознания), прекрасно зная, что когда Ноев ковчег будет готов, возможно, не останется никого, кого можно будет спасти. Может быть, они уйдут, каждый по-своему".

("Скрытое Великолепие") Ошо в "Лезвии Бритвы" дал пять причин, которые показывают, что разрушение мира надвигается:

1.Ядерное оружие.

2.Перенаселенность.

3.СПИД.

4.Экологическая катастрофа.

5.Расовая, национальная и религиозная дискриминация. Он сказал, что миру нужны две сотни просветленных. "Но откуда взять эти две сотни человек? Они должны родиться среди вас, вы должны стать этими двумя сотнями человек. А ваш рост такой медленный, что возникает страх, что до того, как вы достигнете просветления, мир дойдет до конца. Вы не направляете всю свою энергию в медитацию, в осознавание. Это одна из вещей, которые вы делаете среди многих остальных; и это даже не первый приоритет в вашей жизни. Я хочу, чтобы это стало вашим первым приоритетом. Единственный путь состоит в том, что я должен делать акцент, внедрять глубоко в ваше сознание, что мир дойдет до конца очень скоро. Огромная ответственность лежит на вас, потому что нигде во всем мире люди не пытаются даже в маленьких группах достичь просветления, быть медитативными, быть любящими, быть радостными. Мы очень маленький остров в океане мира, но это не имеет значения. Если несколько человек можно спасти, все наследство человечества, наследство всех мистиков, всех просветленных людей может быть спасено благодаря вам". Это было трудно проглотить.

Сарджано спросил Ошо: "Что это за ручеек хихиканья, который я чувствую в моем сердце каждый раз, когда я вижу, что ты используешь весь мир как устройство для нашего роста и используешь нас как устройство для всего мира?" Ошо: "Сарджано, ты должен прекратить хихикать внутри себя в сердце. Это не устройство. Не осталось времени ни для какого устройства. Твое хихиканье — это просто рационализация: ты не хочешь поверить, что мир идет к концу, потому что не хочешь изменяться. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это только устройство, чтобы ты мог расслабиться, расслабиться в твоих фиксированных стереотипах жизни. Но я не могу лгать тебе. Когда я использую что-то как устройство, я говорю, что это устройство. Но это не устройство для того, чтобы трансформировать мир через вас, или изменить вас через мир. Я просто утверждаю очень печальный факт. Твое хихиканье не что иное, как попытка стереть то впечатление, которое я стараюсь создать. Хихикай над чем-нибудь другим, но не над твоей трансформацией. Это хихиканье - это твое бессознательное пытается обмануть тебя, говоря, что что-нибудь произойдет и тебе не нужно беспокоиться. Я хочу, чтобы это глубоко проникло в ваше существо, что мы подошли к самому концу дороги, и не осталось ничего, кроме как танцевать и радоваться. Чтобы сделать это СЕЙЧАС, я разрушаю ваше завтра полностью. Я убираю его из вашего ума, который глубоко погружен в завтра… Просветление не что иное как концентрация вашего сознания в одной точке — здесь-и-сейчас. Мой акцент состоит в том, что нет будущего. которое не связано с мраком и унынием - это имеет какое-то отношение к вам. Если вы можете полностью отбросить идею будущего, ваше просветление станет возможным немедленно. А это хорошая возможность отбросить идею будущего, потому что будущее само по себе СЕЙЧАС исчезает. Но пусть даже в самом дальнем уголке вашего мозга у вас не будет мысли, что, может быть, это тоже устройство. Есть стратегии ума, которые держат вас, чтобы вы оставались теми же старыми зомби".

("Внутреннее Великолепие")

В дополнение к этим взрывным дискурсам о состоянии мира Ошо читал шутки и играл шутки. Мы никогда не могли принимать жизнь серьезно с Ошо, искренне, но не серьезно. Он играл с Анандо во время дискурсов, поддразнивая ее относительно привидений, и когда он проходил через ее комнату, чтобы идти в аудиторию, для них это всегда было хорошее время, чтобы пошутить друг с другом. Ошо выходил из аудитории, ошеломив людей своим дискурсом, затем он поворачивал налево, с озорной усмешкой на лице, в ванную комнату Анандо, он знал, что она там спит в ванне. (Дискурсы в Чжуан-Цзы собирали так много людей, что мы слушали их по-очереди, и Анандо, бывало, слушала их из своей ванны, укрытая подушками и одеялами.) Ошо любил постучаться в ее дверь и услышать ее крик, а однажды она спряталась в ванной за шкафом, у которого задняя стенка была только имитацией. Она махнула ему рукой из двери ванной, когда он вошел в ее комнату, и когда он продолжил свой путь, ванная комната была пуста. Он открыл дверь шкафа, и начал сразу же сильно толкать заднюю стенку шкафа; там были взрывы хохота, когда стенка начала падать, и там была Анандо и небольшая группа удивленных людей, которые стояли в коридоре снаружи. Мне так нравились эти игры, потому что они напоминали мне о многих историях, которые рассказывал Ошо, о шутках, которые он сыграл с людьми в детстве.

Он, очевидно, наслаждался, когда ему отвечали тем же, и Анандо была правильным человеком для этого. Анандо "преследовал" стук в ее комнате, который будил ее каждую ночь, и Ошо поддразнивал ее этим. Однажды в середине ночи Ошо позвал меня и попросил пойти и сыграть шутку с Анандо. Он сказал, что я должна пойти и постучать в ее дверь, а потом медленно открыть дверь и толкнуть в комнату фигуру в инвалидной коляске, одетую как человек. У нас была эта фигура, потому что Анандо сделала ее сама, фигура сидела в коридоре со скрещенными ногами и читала газету, ожидая Ошо, чтобы он наткнулся на нее, когда пойдет на утренний дискурс. Я никогда не видела, чтобы что-нибудь смутило Ошо, и этот случай не был исключением. Дважды в день много лет он шел по коридору через Чжуан-Цзы, и мы очень заботились, чтобы там не было ничего и никого на его пути. И все же утром, когда он проходил, совершенно незнакомый человек сидел и читал газету, как будто это была его собственная гостиная. У Ошо не было даже замедленной реакции. Он просто тихо засмеялся и подошел, чтобы поближе рассмотреть фигуру. Но… я добилась большого успеха, когда я вкатила инвалидную коляску в комнату Анандо, потому что мой стук в дверь встревожил ее, и когда она взглянула, еще наполовину сонная, она увидела "это", освещенное только отраженным светом снаружи. В тени она не узнала свое собственное творение и закричала. "Столько игры, столько детского, столько несерьезности, такое живое — это приближение к дзен". Когда я ухаживала за Ошо, я всегда была очень спокойная с ним, в благоговении. "Молчаливая", - говорил Ошо. У меня очень редко были какие-то новости или сплетни, чтобы рассказать ему, и когда он спрашивал меня: "Что происходит в мире?", я мало что могла рассказать, потому что события моего мира были в том, на каких деревьях выросли новые листья, и прилетела ли в сад райская мухоловка или нет. Анандо была ближе к земле и играла с ним. Она говорила ему о всех новостях внутри и снаружи ашрама. Я слышала однажды, как она разговаривала с Ошо о политике; ее понимание индийской политики было впечатляющим; она знала все имена, все партии. Она и Ошо болтали как два старых приятеля со взаимным знанием друзей и врагов. Я думаю, между Анандо и мной был хороший баланс.

У Вивек было и то, и другое; она, казалось, включала в себя обе наших личности, и ее взаимоотношения с Ошо были всегда тайной для меня, потому что я чувствовала, что они такие древние. Она много раз уезжала на протяжении этих трех лет, но каждый раз, когда она возвращалась, Ошо принимал ее и сразу же предоставлял ей выбор, хочет ли она заботиться о нем, или она хочет расслабиться и ничего не делать. Никогда не стояло вопроса о ее свободе делать в ашраме то, что ей нравится. Это было исключение, которое он сделал для нее, и никто другой не претендовал на это. Нет правил без исключений, и ни с какими двумя людьми Ошо не обращался одинаково. Один и тот же вопрос, заданный двумя разными людьми, весьма вероятно, получил бы два совершенно противоположных ответа.

В это время мы заботились об Ошо целой группой. Это не было больше работой для одного человека, из-за его слабости и плохого здоровья. Амрито, доктор Ошо, несмотря на то, что он был англичанином и мужчиной, ладил очень хорошо с Анандо и мной, так как у него сильно возрастала женственность, но с ясным и неэмоциональным подходом. Я никогда не видела в нем каких-то колебаний или "нет" относительно Ошо, и Ошо много раз говорил про него, что он очень скромный человек.

У Ошо начались проблемы с зубами, так что на протяжении трех недель он проводил много времени у зубного врача. На этих стоматологических сессиях был Гит, с ассистенткой Нитьямо, которая была стоматологической сестрой, Амрито, Анандо и я. Во время одной из сессий я сидела на полу рядом с креслом Ошо, и он сказал мне: "Прекрати болтать, помолчи". Я не знала, что он имеет в виду, я сидела так тихо, как только могла. Я думала, что я медитирую. Но медитация была нова для меня, и я никогда не была уверена, в том, что я чувствую, была ли это действительно медитация или мое воображение. При малейшем указании, что то, что я думаю, не было медитацией, я говорила: "К черту со всем этим", и прекращала даже пытаться.

Вместо этого я думала на заданную тему: например, я начинала сознательно планировать, что я хочу нарисовать, или что я хочу делать. Мой опыт в медитации показывает, что это очень чувствительное и хрупкое состояние, и очень легко может прийти мысль "Это все чепуха". Вначале это так и есть, и я была в начале много-много лет.

Так что когда я думала, что я медитирую, и Ошо сказал мне: "Четана, помолчи, прекрати болтать", я очень смутилась и рассердилась. Он говорил мне, что мой ум все время болтает, не переставая, и мешает ему, а я не знала, что он имеет в виду. Это продолжалось больше семи дней, и каждый день я закрывала глаза и старалась уйти глубже в себя в попытке достичь точки, где то, что говорит Ошо, не будет беспокоить меня. Остальную часть дня я чувствовала себя расслабленной, но когда сессия снова начиналась, я становилась напряженной. Я была сердита и расстроена, и однажды он сказал остальным присутствующим: "Вы видите, как Четана сердится на меня?" Я думала про себя: "Почему он выбрал меня?

Что, все остальные превзошли свой ум? Что, все остальные молчат?" Я была в ярости от того факта, что я была единственной, кто не может медитировать. Я, которая переживала такую магию. Прошло две недели, я по-прежнему была в проблемах болтовни, издавая так много шума. В конце концов, однажды Ошо попросил меня сесть на другую сторону его кресла. Во время этой сессии он повернулся к пустому пространству, где я сидела раньше, и сказал: "Помолчи, прекрати болтать". После того, как сессия закончилась, он сказал мне, что это не я мешала ему, что на этом месте был призрак. Он сказал, что иногда дух или призрак может использовать чье-то тело, и я была очень хорошим приемным устройством. Он использовал меня для того, чтобы болтать. Ошо сказал мне: "Только не говори на кухне (вход в кухню был в следующую дверь), иначе они все испугаются и не захотят работать". Он сказал, что однажды он будет говорить о призраках. Тогда я вспомнила, что это была та же самая комната и в точности то же самое место, где много лет назад в Пуне 1 мною овладела какая-то сила. Я думаю, что призраки, так же как и сны, не стоит принимать всерьез. Это просто еще один цвет радуги, еще одно измерение, которое мы осознаем. Когда я поняла, что мой внутренний мир так же, как и раньше, неисследованная территория, и медитация занимает "полный рабочий день", тогда я поняла, почему Ошо не обращал внимания на мир эзотерики и призраков. Я могла потеряться в этом мире, и все же, как это ни таинственно, он был вне меня. Он не помогал мне расти в моем осознавании. То, что существуют другие измерения, которые редко можно увидеть и которые нельзя объяснить, это определенно. Например, мысли. Из чего они сделаны?

Как это возможно, чтобы мысли человека можно было прочитать, если мысль — это не предмет из вещества? Ошо проснулся однажды, когда я была закрыта в ванной комнате Анандо и звала на помощь. Он не мог слышать на самом деле мой голос, но он спросил меня позже, что случилось в такое-то время и почему я звала на помощь. Он даже говорил, что в нашем мозгу есть мысли, о которых мы не знаем. Впервые, с тех пор как я была с Ошо, он начал пропускать дискурсы. Иногда он был слишком слаб, чтобы приходить и разговаривать с нами. У него развилась боль в суставах, и для него было невозможно что-либо делать, он мог только целый день лежать в постели. Я видела Ошо в ситуациях, которые доказывают, что он мог быть полностью отделен от боли, например, ему выдергивали зуб, и в тот же самый день он давал двухчасовой дискурс. В другом случае ему делали инъекцию в плечевой сустав после массажа у Анубудды, одного из специалистов ашрама по работе с телом. Анубудда и я сидели на полу, разговаривая с Ошо, а доктор приготовил и начал делать эту сложную инъекцию. Доктор не мог найти правильное место между костями, где был сустав, и пытался много раз. Каждый раз игла словно входила в Анубудду, я вздрагивала, но Ошо продолжал разговаривать с нами расслабленно, и его дыхание или выражение его лица почти не менялось.

Ошо говорил Анубудде, что на самом деле просветленный человек гораздо более чувствителен к боли, и все же он может ощущать, что он отделен от нее. Я никогда не видела, чтобы он волновался или испытывал страх, и я знаю по самой себе, что это всегда психологический страх боли — я не знаю, что это такое, и это ослабляет меня. В ноябре 1987 у Ошо развилось то, что обычно было бы простой инфекцией в ухе, но что потребовало два с половиной месяца выздоровления с повторяющимися нелегкими инъекциями антибиотиков и местной хирургии, сделанной ушным хирургом в Пуне. Именно в это время его доктора забили тревогу по поводу того, что он, возможно, был отравлен. Образцы крови Ошо, волос и мочи вместе с рентгеновскими снимками и его историей болезни были посланы в Лондон для изучения патологами и экспертами. После детальных и утомительных испытаний они пришли к заключению, что симптомы, от которых страдает Ошо с тех пор, как он был посажен в тюрьму правительством США, могут быть вызваны только отравлением тяжелыми металлами, например, таллием.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. "МОЖЕМ МЫ ПРАЗДНОВАТЬ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ БУДД?"

ОШО не раз говорил мне, что то, что он поехал в Америку, разрушило его работу. Я не могла понять, что он имеет в виду, и говорила ему: "Нет, по крайней мере, теперь тебя знают во всем мире. Ты разоблачил политиканов в каждой стране, твои санньясины созрели и так прекрасно выросли". Но я не понимала. Я не знала, что он умирает от отравления. Оглядываясь назад на последние три года, я вижу, как много "работы" пришлось сделать Ошо для того, чтобы создать тот же самый высокий уровень энергии, который мы достигли как группа в Пуне 1. Я вспоминаю, как однажды он весь день отдыхал, и встал только на обед, потом он вернулся в постель и сказал, что у него нет работы. Я сказала: "Для человека, который не делает никакой работы, ты делаешь так много. Никакой работы! Здесь тысячи людей, которые чувствуют, что ты "работаешь " над ними". Он сказал: "Это правда". На дискурсе в Уругвае я слышала, как он сказал:

"Я видел, как тысячи моих людей изменяются, не зная об этом; они изменились так сильно, но изменения происходят внутри, почти не касаясь поверхности. Их уму даже не позволялось в этом участвовать, это было просто от сердца к сердцу". ("За Пределами Психологии")

Я знаю, что это правда, потому что я видела, как много людей полностью трансформировались около Ошо. Иногда мы не осознавали просто, насколько мы изменились, потому что мы жили так близко друг к другу, в точности как родители, которые видят ребенка каждый день и не замечают, что он растет. Иногда происходит так, что создается расстояние, не физическое расстояние, а расстояние, созданное внутри меня, когда я нахожусь в медитации, и в этом пространстве мне хочется коснуться ног всех моих товарищей по путешествию. Мои алмазные дни состояли не только из обработки алмаза, были дни, которые просто искрились светом. Дни, когда я была рядом с Ошо, делая что-то небольшое для него: принося ему еду, наблюдая за его стиркой, просто находясь рядом с ним и наблюдая то, как просто он жил. Он жил так тотально, молчаливо и мягко. Наблюдать, как он делает что-то, например, свертывает полотенце, чтобы положить рядом с собой, было достаточно, эти небольшие события невозможно описать, и это самые прекрасные алмазы, которые остаются невысказанными.

Комната Ошо для шитья была уникальна: Гаян, Арпита, Ашиш, Сандья и Вина были постоянно заняты, потому что Ошо не беспокоился по пустякам и все же был очень внимателен. Противоположности здесь встречались, потому что он всегда так просто относился к тому, что он носит, что он даже не знал заранее, какую робу он будет одевать, даже если это была фантастическая праздничная роба. Роба должна была быть приготовлена для него вместе с подходящей шапкой и носками. Стиль "с крыльями" иногда приводил нас к катастрофе, когда материя была слишком жесткой, чтобы сделать крыло, и это выглядело очень странно. Была одна одежда, которая оттопыривалась, как будто это были рыцарские доспехи, и выглядела очень забавно. Ошо вызвал Гаян вниз в свою комнату, чтобы она посмотрела, в чем ошибка. Было пять минут до времени дискурса, и я сказала, что я дам ему другую робу для дискурса. "Нет, нет", — сказал он, посмеиваясь, — "я хочу одеть эту, я просто хочу видеть реакцию людей". В тот раз я просто легла трупом и настаивала, чтобы он не надевал ее. Я знала, люди будут просто смеяться, но его это не волновало. С другой стороны, ему нравилось выбирать материал, и иногда он отвергал одежду после того, как он выбрал материю. Я говорила ему: "Но ты выбрал материю!" Он говорил: "Да, но я не всегда знаю…" Он говорил мне: "Принеси мою фестивальную одежду… каждый день — это праздник". А потом неделю спустя: "Зачем ты даешь мне эти претенциозные золотые одежды? Я люблю простую одежду". Когда ему нравилась роба, это было так красиво, он касался ее, он выглядел довольным и говорил: "Я действительно люблю вот эту, она простая и все же богатая", — и он делал так каждый раз, когда он надевал ее, как будто видел ее в первый раз. Больше всего он любил носить черное. Когда Вивек вернулась из Таиланда, она изменила свое имя на Нирвано — для нового начала — и привезла Ошо поднос, который был заполнен часами с имитацией золота и бриллиантов. Они ему очень понравились, и следующий год он продолжал получать и потом дарить часы. Мы просили каждого, кто едет в Бангкок, привезти часы для Ошо, чтобы он мог их дарить. Ошо любил дарить подарки, и неважно, что он дарил, было ли это что-то дорогое или небольшое, он давал это с той же самой любовью. Не было разницы в том, что или кому он дарил. Мы сделали для него шкаф, наполненный подарками, и он с такой заботой выбирал для людей вещи. Он, обычно, открывал дверь шкафа, чтобы посмотреть, что он может подарить, и много раз он звал меня в свою ванную комнату, где он сидел на корточках, как сидят в Индии, и один за другим он выбирал шампунь, крем и по поводу каждого он говорил "дайте это тому… дайте это тому…" Иногда было без нескольких минут семь, и было время идти в Будда Холл, а он давал мне двадцать или больше подарков, чтобы раздать людям. Когда мы возвращались из Будда Холла, он спрашивал меня, отдала ли я уже его подарки!! С Ошо все делалось СЕЙЧАС. Для него не было другого времени.

Анандо и Нирвано решили построить "прогулочный путь" в саду для Ошо, чтобы у него было какое-то упражнение, и он мог видеть сад в те дни, когда он недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы идти на дискурс. Он согласился, хотя я подозреваю, что он знал, что он воспользуется этим только пару раз. У них была также идея построить рисовальную комнату для Ошо. Раньше он так красиво рисовал, но потом у него появилась аллергия на запах фломастеров и чернил. Была построена комната, соединенная с его спальней, где он мог рисовать кистью, чернилами, ручками — всем, что мы могли найти без запаха. Комната была сделана из зеленого и белого мрамора, и она ему так нравилась, хотя была очень и очень маленькой, что он спал там девять месяцев и называл ее своей маленькой хижиной, но рисовал там только однажды. Как-то раз он позвал меня в свою маленькую хижину. Было время муссона, и шел проливной дождь.

Он сказал: "Так пишутся хайку: Медитация Капли дождя падают на крышу. Это не поэмы; они очень зрительные"…

потом он лег и снова заснул.

Планировалось сделать плавательный бассейн для Ошо и комнату для упражнений с тренажерами, оснащенную современным оборудованием. Все были заняты, исследуя каждую возможность, чтобы помочь Ошо удержаться в теле, пока ему нужно было девять лет бороться с отравлением. Это время должны были продолжаться вредные последствия. Из Японии мы получали настойки, которые должны были выводить из организма токсины, пробовались специальные ванны и даже радиационный пояс, который, как было доказано в Японии, с правильной дозой излучения излечивал многие болезни. Друзья со всего мира, от алхимика в отдаленных холмах в Италии до знаменитого японского ученого, присылали медикаменты и травы для того, чтобы Ошо попробовал их.

Но Ошо становился все более и более слабым. Он прекратил дискурсы утром, и вместо этого у него были сессии массажа с Анубуддой и японским Анандой. Однако он по-прежнему приходил говорить с нами по вечерам.

Он начал страдать от случайных обмороков, "атак падений", неожиданно падая на землю, что повышало возможность повреждения его кровеносных сосудов, в особенности, в сердце. Мы постоянно беспокоились (это просто приводило меня в ужас), что он может упасть, когда рядом никого не будет, и сломать себе кости. И в то же время мы не хотели кружить вокруг него все время и вторгаться в его пространство.

В марте, когда мы праздновали тридцать пятый год просветления Ошо в новом Будда Холле, который выглядел как космический корабль со своей новой крышей, началась серия дискурсов "Мистическая роза".

Это была серия, из которой родилась новая медитация, новая группа и новое приветствие — каждое открывало магию спонтанности Ошо. Приветствие было: "Яа-Ху!" — и мы так приветствовали Ошо, когда он входил или уходил из зала, мы поднимали вверх обе руки и кричали в унисон: "Яа-Ху!" Это действительно доставляло ему радость.

Каждый вечер, когда Ошо ложился спать, я поправляла у него одеяло перед тем, как выключить свет и на цыпочках выйти из комнаты. Когда я поправляла одеяло, он иногда взглядывал на меня смеющимися глазами и говорил: "Яа-Ху! Четана". Во время этой серии над всей коммуной была дзенская палка, и эхо ее силы можно слышать до сих пор.

Несколько дней было хихиканье и беспокойство в аудитории, и однажды это случилось, когда Ошо отвечал на вопрос о тишине и об отпускании себя. Атмосфера была такой, что мы чувствовали, как будто мы двигаемся выше и выше вместе с ним как одно целое. Это был дискурс, на котором люди забывали дышать, и как раз во время тишины, когда голос Ошо дотянулся почти за облака, раздался взрыв истерического смеха. Ошо продолжал говорить, но смех усиливался, и потом еще несколько человек начали смеяться этим сумасшедшим смехом. Ошо сделал паузу и сказал: "Это выходит за пределы шутки", — …но смех все же продолжался. Каждый остановился на середине полета, и минута тикала за минутой … Ошо посмотрел на аудиторию и очень величественно и спокойно положил дощечку с вопросами, встал, поприветствовал намасте каждого и вышел из Будда Холла. Он сказал: "Завтра вечером меня не ждите".

Когда я встала и побежала к двери, чтобы проводить его на машине обратно в его комнату, я чувствовала себя больной от шока, и когда мы дошли до комнаты, я наклонилась, чтобы сменить ему обувь. Я хотела извиниться, потому что, конечно, моя бессознательность не отличалась от чьей-либо другой, но я не могла говорить. Он попросил меня позвать Нилам, Анандо и своего доктора Амрито. К тому времени, когда они пришли, Ошо уже лежал в постели, и он разговаривал с ними из постели около двух часов. Он сказал, что поскольку мы не способны слушать его, то почему он должен приходить в Будда Холл каждый вечер? У него очень сильная боль, и он живет только для нас; только для нас он приходит говорить каждый вечер, и если мы не можем даже слушать… В комнате было пронизывающе холодно и темно, горела только небольшая лампа около кровати, и Ошо говорил шепотом, так что Нилам, Анандо и Амрито должны были приблизить свои головы очень близко к Ошо для того, чтобы услышать. Я стояла в ногах постели, наблюдая, и была в таком шоке, что я даже не знала, что я чувствую.

Я спрашивала себя: "Что я чувствую?" — и я н<