Речь в защиту некоторой анормальности

Однажды меня пригласили принять участие в психоаналитическом семинаре под названием «Патологические и патогенные аспекты нормальности». Тема, конечно, провокационная, но сама постановка вопроса важна, хотя бы потому, что его обсуждение приводит нас к рассмотрению понятия «нормальности»! Кажется, вроде бы, само собой разумеющимся говорить о чем-то как о «нормальном» или «не нормальном», но в чем могла бы заключаться эта самая «нор­мальность» для психоаналитика? И если предположить, что продукт этот под­дается определению, есть ли у него разновидности, некая хорошая и плохая нормальность? И если мне уже сейчас трудно представить, какими могли бы быть нормальные нормальные, то как я приду к тому, чтобы отличать их от дру­гих, нормальных анормальных? Едва я начинаю ставить подобные сомнитель­ные вопросы, еще одно щекотливое сомнение закрадывается в мои мысли, и его не так-то просто сформулировать. В последние годы я встречаюсь в основном с аналитиками (и, конечно, с пациентами). Могу ли я определить, что есть нор­мальное существо?

Чем больше я размышляла, тем очевидным становилось, что «нормальность» не является аналитическим понятием и не могла бы им быть.

Для аналитика говорить о нормальности все равно, что говорить об обратной стороне Луны. Конечно, мы можем ее вообразить, послать ракету, сделать снимки, даже заключить в рамки теории, чтобы объяснить происхождение, — но куда это нас приведет? Это не наша территория и едва ли наша планета. Невротики с их сокровенным психотическим ядром, психотики с их плотным невротическим слоем на периферии — вот наша семья, наша среда, где все мы говорим на одном языке, разве что с небольшой разницей в диалектах. Но, помимо этого, существу­ет ли на самом деле некая «нормальная структура» личности? А если существует, почему надо покинуть аналитическое пространство, такое удобно анормальное, только для того, чтобы последовать за этими самыми нормальными? Наверное, чтобы объяснить им, насколько они больны. Но есть еще одна проблема: тот, кто называет себя нормальным, — пусть даже его нормальность нам представляется патологией, патогенезом, — он в нас не нуждается. Более того, он нас остерегает­ся. Наподобие старого крестьянина, которому я как-то раз предложила пучок спаржи из моего деревенского сада, где он копал грядки, и получила в ответ ре­шительный отказ. «Вы не любите спаржу? — спросила я. — Не могу сказать. Никогда не пробовал.

Здешние люди это не едят!» Так вот, может быть, мы являемся деликатесом, таким как спаржа; надо иметь к этому вкус. То обстоятельство, что сами мы считаем себя вполне съедобными, по сути ничего не меняет. Ведь, в конце концов, разве цель жизни в том, чтобы быть съедобным? Значит, эти анормальные» в нас не нуждаются, но и мы в них тоже не нуждаемся! Наш собственный нарциссизм (Нормальный? Патологический?) способствует тому, что люди, которые от нас не требуют ничего, совершенно нас не интересуют. Тем хуже. Давай­те отправимся на противоположную сторону Луны и добудем несколько лун­ных камней.

Аналитику позволительно противопоставлять нормальное невротическому; что нисколько не мешает при случае утверждать, что нормально быть невротиком. Мы здесь сталкиваемся с двумя основными значениями слова. Утверждение «нормально быть невротиком» отсылает нас к понятию количества, к статистической норме. А противопоставляя «нормальное» и «невротическое», мы устанав­ливаем различие в зависимости от качества. В таком случае мы используем слова в нормативном значении, обозначая что-то, «к чему мы стремимся», в чем заклю­чена идея некого идеала. Мы, таким образом, имеем дело с нормальностью стати­стической и нормальностью нормативной, и это помимо упомянутой нами пато­логической нормальности.

Количественная, статистическая норма представляет культурный интерес, в то время как ее интерес для психоаналитика невелик. Аналитика может привлекать как раз «нормальность» в ее нормативном аспекте (разумеется, включая все предполагаемые ей неясности и ее отношение к Сверх-Я). Исходя из этого, аналитик пытается задавать себе множество вопросов.

Вот некоторые из них.

—Существуют ли «нормальные» существа в нормативном смысле слова? Если да, то
в чем заключается их «нормальность» с аналитической точки зрения? Начиная с ка­кого момента, они становятся «нормальными патологическими»?

—Бывают ли «нормальные» аналитики?

—Существует ли «нормальная» сексуальность?

—Существует ли «аналитическая норма»?

Давайте покинем terra firma¹ количественного и статистической кривой, которая обычно приукрашивает реальность, и вступим на скользкую поверхность нормативного с тем, чтобы исследовать ее очертания.

Но и здесь надо все начинать сначала. Что есть нормальное существо? Из словаря Ларусс (т. 2) (Larousse universel) я узнала, что нормальное означает: соответ­ствующее правилу, правильное, обычное. Можем ли мы теперь очертить правиль­ное патогенное и обычное патологическое'? Люди «правильные» — таких полно на улице; многие привержены тому, чтобы быть «правильными», по крайней мере, в глазах остальных; или стараются любой ценой «соответствовать прави­лу» — послушные дети. Но кто стремится быть «обыкновенным»?

¹ Твердая почва (лат.). — Примеч. Н. И. Челышевой.

Наш небольшой экскурс в область лексических знаний проливает свет на связанную с понятием нормальности амбивалентность: оно выражает одобрение и приговор одновременно. Нам противно быть «обыкновенными», но мы точно так же не имеем ни малейшего желания быть «ненормальными». Эта пред­полагаемая качеством двусмысленность уже содержит в себе указание на то, что речь идет о двух разных частях нашего существа, из которых одна хочет подчи­няться правилам, а другая хотела бы от них освободиться. Значит, по ту сторо­ну этой амбивалентности нормативное представляет субъективную ценность. Идея, что субъект создается своей «нормальностью» может существовать толь­ко по отношению к целой сети ориентиров: нормален по отношению к чему, в глазах кого? Если мы судим о себе или о ком-то другом как о нормальном или ненормальном, то обязательно по отношению к некой норме. Она намечается благодаря существованию всевозможных норм и дается, очевидно, семьей. Для маленького ребенка (почти так же дело обстоит со взрослым) нормальное озна­чает heimlich (родное), знакомое, то, что делается «у нас». Das Unheimliche, «бес­покоящая чужеродность», о которой говорил Фройд, — это анормальное, что-то необычное, внезапно появляющееся «у нас», выступающее на фоне привычного, тою, что принято в семье. По утверждению Фройда, Das Unheimliche представ­ляет особую категорию heimlich, нормального, привычного. Кажущееся проти­воречие не единственное. Установка избегать конформности связана с жела­нием преступить семейные законы; и, напротив, желать «быть нормальным» значит, прежде всего, пытаться завоевать любовь родителей, усвоив их запре­ты и приняв идеалы. Значит, нарциссическая цель состоит в том, чтобы быть инвестированным в части Идеала Я, который будет модулировать цели влече­ния. Поэтому дети делают столько усилий, чтобы чувствовать себя «нормаль­ными».

Мне приходит в голову воспоминание о маленьком мальчике, пришедшем с отцом в зоопарк. Ребенок делал как раз то, чего делать было не надо: он наклонялся, рискуя упасть в вольер с медведями, бросал камешки в тюленей, задевал прохожих... А отец безнадежно повторял: «Сколько раз тебе сказано, веди себя как человеческое существо!» Мальчишка посмотрел на отца и произнес бесконечно грустно: «Папа, что нужно делать, чтобы быть человеческим существом?» Как вернуться в сферу нор­мы? Мы знаем ответ: для любого ребенка норма — идентификация с желаниями ро­дителей. Эта семейная норма и будет «патогенной» или «нормативной» в зависимо­сти от того, отклоняется ли она от норм общества, к которому семья принадлежит, и велик ли разрыв.

Для психоаналитика норма будет определяться в зависимости от эдиповой структуры, структуры нормализирующей, поскольку она существует до появления ребенка на свет, регулируя интерсубъективные отношения и отношения меж­ду людьми. Может быть «хорошая» нормальность состоит в том, чтобы исчерпать эдипову проблематику? Но ведь какое-то разрешение эдиповой ситуации нахо­дят все, будь то разрешение невротическое, психотическое, первертное, даже пси­хосоматическое, и вовсе не обязательно соотносить его с какой-то нормативной шкалой. В трудах целого ряда авторов-психоаналитиков присутствует персонаж с так называемым «генитальным характером» — тот, кто любит себя больше, чем ближнего.

Он сравнивается со своим менее уважаемым «меньшим братом», имеющим так называемый 4прегенитальный характер». Теперь попробуем предста­вить противоположную позицию, того, кто удручен нормальностью и страдает от нормальности-симптома. Как это будет проявляться? Можно предположить, что речь идет о субъекте, который, по-видимому, «согласен с правилами», находится «в норме», не выказывает никаких симптомов психического расстройства; это, впрочем, не мешает ему иметь тяжелое психосоматическое заболевание или невроз характера. На первый взгляд, у него не выявляется ничего, имеющего отноше­ние к «беспокоящей чужеродности». Нормальность-симптом не видима нево­оруженным взглядом, но она есть не что иное, как психотическое нарушение, скрывающееся за кажущимся отсутствием симптомов. Ранее я нарисовала структур­ный портрет типичного представителя некоей категории, которую я назвала анализируемые-роботы¹. Таких пациентов отличает непоколебимый образ мыслей, сооб­щающий их структуре силу запрограммированного робота, позволяя неизменно сохранять психическое равновесие. В анализе подобные субъекты представля­ются самыми настоящими невротиками, и они в этом не ошибаются. Они, без со­мнения, много страдали в детстве, но страдания, равно как и симптомы, не вызы­вают у них никакого интереса. В ситуации анализа теперь уже аналитик не получает признания в качестве Другого, как если бы от него исходила смерть, угрожая пациенту и расшатывая его жизненно важные защиты. Но сейчас речь не о них. Есть и другие, тоже объявляющие себя «нормальными», и они тоже приходят на анализ. Приведу пример, как мне кажется, банальный для психоаналитической клиники.

Госпожа Нормальная садится передо мной, удобно устраиваясь в кресле. Худощавая, элегантная, она высоко держит голову и спокойно меня рассматривает. Похо­же, она чувствует себя более непринужденно, чем я. Возникает желание спросить: «Что же у вас не так?», — как если бы я хотела восстановить равновесие, но она меня опережает.

Г-жа Н... — Вы, конечно, спросите, почему я к вам пришла. Дело в том, что мой док­тор посоветовал мне пройти анализ. В последнее время у меня появились трудности дома, и это меня утомляет. Нам с мужем обоим по 45 лет, у нас трое детей. Я люблю его и дочерей, но в последнее время муж делает мою жизнь невыносимой. У него плохое настроение..., по любому поводу — крик..., он многовато пьет..., и, наконец, недавно я узнала, что у него есть любовница. Это невыносимо. Тем более, нет ника­кой причины.

Дж. М... — Вы хотите сказать, что от вас мало что зависит в ваших разногласиях с му­жем?

Г-жа Н... — Я думала об этом, но, честно говоря, не знаю, что могла бы еще сделать. Но я люблю его, моя проблема не в этом.

Дж. М ... — Значит, по-вашему, проблемы есть скорее у него? Г-жа Н... — Ну да, скорее у него!

¹ См. подробнее об этом в статье: Дж. МакДугалл. Анти-анализант в анализе (клини­ческий портрет и теоретическое понятие) // Антология современного психоанализа / Под ред. А. В. Россохина. — М.: Институт психологии РАН, 2000. — Примеч. А. В. Россохина.

Дж. М... — Но тогда почему же именно мы хотели бы пройти анализ? Думаете ли вы, что и у вас тоже есть проблемы?

Г-жа Н... — У меня... Нет, вовсе пет. Что я думаю о себе? Я, я всегда хорошо чувствую себя в своей шкуре.

Во время моих двух единственных встреч с Г-жой Н... последняя фраза: «я очень хорошо чувствую себя в своей шкуре», — появлялась вновь и вновь. И мне на самом деле казалось, что Г-жа Н... чувствует себя очень удобно в этой своей оболочке. Если проблемы возникали, для нее они оказывались за пределами покрывающей оболочки. Чего же требовала Г-жа Н...? Чтобы все, происходящее за пределами ее кожного покрова, было таким же упорядоченным и удобным, как она сама внутри.

Что бы я могла добавить, говоря о ней? Выросшая в высокопоставленной буржуазной семье, где верили, не впадая в крайности; любили, не допуская изли­шеств; были патриотами без налета шовинизма; сочувствовали левым, но не дава­ли себя одурачить, Г-жа Н... чувствует себя достойной своих предков. Как все женщины в ее семье, она хорошо ведет хозяйство в доме, следит за прислугой, детьми и мужем. Она верна мужу, но не фригидна. Зимой катается на лыжах, ле­том ездит на море, принимает участие в общественных и гражданских делах. Во время нашей второй встречи она пошла дальше и сказала, что не очень-то хорошо представляет, чем психоанализ мог бы ей помочь. Я придерживалась того же мне­ния, но, признаюсь, все же спрашивала себя, не бывает ли иногда «слишком хоро­шо в своей шкуре».

Но что это может значить? Слишком хорошо для анализа? Или для аналитика? Г-жа Н..., по ее словам, женщина нормальная — нормальная в своих собственных глазах и в глазах своей семьи, соседей, друзей. Что же можно требовать еще? Однако аналитик как раз требует чего-то большего. Как аналитики, мы не можем не чувствовать, что этим так называемым нормальным чего-то недостает. Наша единственная и, возможно, несбыточная надежда — сделать что-то, чтобы «нор­мальный» страдал от собственной нормальности. Поскольку Г-жа Н... показыва­ет свою неспособность подвергнуть сомнению саму себя, и не важно, в какой из областей собственного существования, до тех пор, пока она не сможет спросить себя, что она на самом деле думает о своей супружеской жизни, открыть глаза на то, что может чувствовать к ней муж, усомниться в благоприятности впечатления и полноте благополучия, наконец, спросить себя, нет ли во всем этом иллюзорной стороны, указания на отсутствие у нее воображения, она останется, с моей точки прения, недоступной для анализа.

И, наконец, нормально ли подвергать сомнению себя самого? Сомневаться в собственных объектных выборах, правилах поведения, религиозных и политических убеждениях, эстетических вкусах? Конечно же, нет. Не более чем подвергать со­мнению собственную идентичность. «Кто я есть?» — вопрос сумасшедших и фило­софов. Быть свидетелем раскола в себе, искать смысл в бессмыслице симптома, сомневаться в том, кем мы являемся, — именно благодаря этим ненормальным вопросам мы становимся кандидатами на психоанализ. Но тот, кто называет себя «нормальным», не задает столько вопросов, не подвергает сомнению ни свой здравый смысл, ни свою сущность, тоже, случается, приходит на анализ. В довер­шение всего, мы, аналитики, относимся к ним, как к тяжело больным. Больным, которым психоанализ

бессилен помочь! Больным чем? Тем, что они слишком хорошо чувствуют себя в своей шкуре? Страдают меньше нас?

Но коль скоро психоаналитик с недоверием смотрит на этих, слишком адаптированных к жизни людей, они также не рассматривают аналитика как кого-то из своих. Как выглядит аналитик в глазах этих «нормальных»? Бывают ли «нормальные» аналитики? Безусловно, мы все можем быть подвергнуты статистиче­скому контролю, но ведь это не значит, что мы входим в «нормативную норму» другого. В связи с этим я хотела бы рассказать историю, которая произошла на самом деле уже около десяти лет назад с одной молодой девушкой, которая, как многие подростки в четырнадцать лет, считала, что вправе судить взрослых. В ли­цее говорили о психоанализе и даже предлагали делать о нем доклады. В этот мо­мент профессия родителей — аналитиков — неожиданно приобрела в ее глазах большое значение. Девушка спросила, может ли она, как взрослая, встретиться с некоторыми знакомыми аналитиками, о которых она много слышала. Мать предложила ей принять участие в воскресном ужине в деревне, куда она собира­лась пригласить целый букет самых разнообразных аналитиков. Друзья приеха­ли, они хорошо поели, выпили, поговорили: о женской сексуальности, первертности, коллегах по психоаналитическому обществу, — и разъехались весьма поздно. Вечером родители спросили девушку о ее впечатлениях. «Так вот, — сказала она. — Ваши друзья малость чокнутые». Она употребила модное выражение, и ро­дители попросили ее все-таки дать объяснения. «Разве вы друг друга слушаете? — ответила она. — Вы хотя бы замечаете, что у вас только две темы в разговоре?» Уже переходя к обороне, мать потребовала уточнить, что она имеет в виду. «Ана­литики, — заявила дочь, — говорят только о пенисе или об Институте психоана­лиза! Ты находишь, это нормально?»

Что ж, поразмыслив, я готова признать, что аналитики, нормальные или нет, будучи свободны, не говорят, как другие. Впрочем, в конце концов, может это одно и то же, говорить о пенисе или об Институте? С еще большим беспокойством я констатирую, что заслуженные аналитики на склоне лет все меньше рас­суждают о пенисе и все больше об Институте. Может быть, в этом состоит «нор­мальная» эволюция? Как бы то ни было, пока не доказано, что аналитик является нормальной особью. Даже американские аналитики с их приверженностью к адап­тации и способностью принимать решения давным-давно забили тревогу по пово­ду дипломированных «нормальных», желающих стать аналитиками. Субъекты, не признающие у себя никаких симптомов, не обращающие внимания на душевное страдание, полностью или частично избежавшие пытки сомнения, страха Друго­го, люди «слишком-хорошо-себя-чувствующие-в-своей-шкуре», не одарены спо­собностью быть аналитиками.

А как обстоит дело с сексуальностью? Существует ли нормальная сексуальность? На первый взгляд, перед нами психоаналитический вопрос. Известно, что, начиная с 1905 года, Фройд справедливо утверждал, что граница между так назы­ваемой «нормальной» и девиантной сексуальностью весьма прозрачная. Охарак­теризовав невроз как некий «позитив», «негативом» которого является сходная с ним по проблематике перверсия, он продолжил: «В наиболее благоприятных слу­чаях благодаря некоторым реальным сокращениям и другим изменениям, может

создаться так называемая нормальная сексуальная жизнь» («Три очерка»;. Очевидно, что Фройд рассматривал сексуальную жизнь как область, где господствует случай, а состоявшуюся сексуальную жизнь как роскошь. Напротив, он считал банальностью то, что сам называл «легковерием любви», «интеллектуальным ув­лечением, направленным на... улучшение сексуального объекта», подвергающе­гося «переоценке». В связи с этим Фройд проводил различение между эротикой Античности и нашего или, точнее, своего времени, поскольку сексуальные нравы меняются... Древние, по его утверждению, прославляли сексуальное влечение, имеющее пользу для объекта, в то время как современный человек идеализирует сексуальный объект, проявляя недоверие к влечению. Конечно, мы могли бы усомниться в античном «прославлении», поскольку оно, вероятно, включает со­держания, связанные с фантазией и ностальгией; но с таким же успехом мы могли бы сегодня подвергнуть сомнению Фройдовскую «переоценку» сексуального объекта. Вездесущие актеры-музыканты, секс-шопы, порнофильмы идеализи­руют влечение как таковое и все формы эротического выражения, однако это не способствует идеализации объекта, который в данном случае представляется ско­рее взаимозаменяемым.

Параллельно мы можем наблюдать подобные процессы в психоаналитической клинике. Несколько лет назад на кушетке часто можно было встретить пациентов, страдающих различными формами импотенции или фригидности в ситуа­ции, когда сексуальный объект любим и подвергается переоценке. «Я люблю ее, но не могу заниматься с ней любовью». А сегодня есть много пациентов, которые говорят: «Я занимаюсь с ней любовью, но я ее не люблю». Я хотела бы привести два фрагмента аналитического дискурса, которые в сжатой форме выражают эти две позиции по отношению к сексуальному объекту.

Габриэль, 38 лет, всегда страдавший грубой импотенцией, говорит: «Вчера вечером я опять пытался заниматься с ней любовью. Никакого результата! Подумать только, я люблю ее уже три года. Я сказал своей подруге: "Ну, теперь-то ты видишь, что я, у меня есть желание заниматься любовью, а вот он (показывая пенис), он этого не хочет"».

Пьер-Андре приходит на психотерапию дважды в неделю в течение двух лет. Я не уверена, способен ли он проходить анализ. Это молодой человек с длинными волоса­ми, собранными на затылке маленькой заколкой, который всегда «в курсе всего». Он рассуждает об ЛСД, «травке», Вазарели..., — все это вместе с «девушками» пред­ставляет взаимозаменяемые элементы, поддерживающие его существование. Ему 27 лет, он принадлежит к интеллектуальной среде и пришел на анализ из-за тормо­жения в работе. У него четверо или пятеро подружек, с которыми он поддерживает сексуальные отношения. Но жалуется он на то, что не способен любить, за исключе­нием отдельных моментов, когда находится под влиянием наркотического рая, к ко­торому весьма пристрастен. В нем он открывает для себя знаки бессознательной жизни и чувство влюбленности. Однажды он мне сказал: «У меня были отношения с Паскаль вчера после обеда, а вечером я пригласил к себе Франсин. С ней я тоже за­нимался любовью, но только потому, что была эрекция. Вообще-то она не очень меня вдохновляет, впрочем, Паскаль тоже. При этом я не гомосексуал. Один раз попробовал с таким типом. Фу! Это было глупо. Учитывая все, я предпочитаю де­вушек».

Габриэль делает акцепт на важности влечения и своем сексуальном симптоме, а Пьер-Андре, напротив, смещает его в сторону объекта и обнаруживает симптом в собственных объектных отношениях. Проблематика обоих, в чем-то дополняющая друг друга, выражена в двух замечаниях. Габриэль: «Я, у меня есть желание, а у него нет!» И Пьер-Андре: «Это он хочет, а я нет!» Один жалуется на недостаток в исполнитель­ном, а другой в аффективном звене. Всякий заметит, что у Габриэля есть сексуаль­ная проблема, в то время как сексуальная жизнь Пьера-Андре, не обнаруживающая никакой функциональной недостаточности, большинством может расцениваться как свободная от симптома. Например, Габриэль мечтает о такой сексуальной актив­ности, как у Пьера-Андре, он «скуп» и относится к своему органу как к электриче­ской батарейке, которая портится от использования; и был бы ошеломлен, наблюдая подобную расточительность молодого человека.

С точки зрения статистики сексуальная озабоченность Пьера-Андре нормальна для его возраста и среды. Можно, однако, предположить, что многие аналити­ки скажут, что этот пациент прячет за видимостью нормы симптомы более слож­ные, чем симптомы Габриэля. Они скажут, что объектное отношение, в котором эротизм связан с любовью, скорее является нормативным. Не кроется ли здесь предубеждение контрпереноса? Норма, сексуальная или иная, имеет социаль­но-временные параметры. Недавно прошедшая «демонстрация гомосексуалов» против дискриминации, объектом которой они являются, «здравомыслящим» людям кажется чем-то ненормальным. Напротив, многие молодые люди счи­тают подобные требования вполне нормальными. Они задают вопрос, как мож­но подвергаться преследованию только из-за того, что отказываешься от «сексу­альности предков»? Наконец, имеем ли мы здесь дело с психоаналитическими проблемами? Думаю, нет. Аналитик никогда не берет на себя функцию при­нятия решения, что делать пациенту со своей жизнью, детьми или половой жизнью.

Габриэль, страдающий импотенцией, и неспособный любить Пьер-Андре, оба обратились к психоанализу, вовсе не из-за своего сексуального поведения, но потому, что они подвергали себя сомнению. Аналитик высказывает суждение, но оно относится к возможности анализа для того, кто делает запрос. Два пациента, о ко­торых мы здесь упоминаем, имеют отличную друг от друга психическую структу­ру. Вытесненные фантазмы Габриэля с тревожным, проникнутым фаллической кастрацией содержанием, находят символическое выражение в самом теле, овла­девая, таким образом, воображаемой опасностью. В случае Пьера-Андре тревога кастрации более глобальная, «первичная». Он напоминает потерявшего грудь младенца, который безнадежно ищет эту грудь, используя все: наркотики, своих ближних, генитальный аппарат. Он испытывает жажду другого, а пенис функ­ционирует, подчиняясь этой цели. Побуждаемый характерным фантазмом кас­трации, он устремляется сквозь опасное пространство, отделяющее его от дру­гого, как воздушный гимнаст, которого мало заботит идентичность этого другого, протягивающего ему руки, если, конечно, он здесь. Что же касается сексуальности, то все, что я, как аналитик, могу утверждать, — это то, что сексуальные нормы ме­няются, но тревога кастрации остается. Она только лишь находит новые обличья.

Так как же обстоит дело с предполагаемой нормальностью нормальных людей? Нормальный человек — это тот, кто нуждается в анализе или не нуждается?

Есть те, кто утверждают, и не без причины, что для того, чтобы пройти классический анализ, надо обладать прекрасным физическим здоровьем. Наконец, если с точки зрения статистики нормально быть невротиком, еще более нор­мально игнорировать, что им являешься. Теперь я возвращаюсь к только что поставленному вопросу: нормально ли подвергать себя сомнению; пересматри­вать взгляды, с пристрастием изучать установленный порядок, будь то порядок, господствующий во внутреннем мире, семье или социальной группе, к которой мы принадлежим? Большинство людей такими вопросами не задается. Точка зрения аналитика, равно как и запрос анализируемого, не вмещается в рамки нормы. Мы и наши пациенты продвигаемся в некой разреженной атмосфере. Почему аналитик мог бы заниматься как раз теми, чей запрос исходит из той идеи, что «нормально подвергнуть себя анализу»? Такой аналитик мог бы ста­вить перед собой только одну цель: сделать явным страдание, о котором не было известно раньше, а другого — способным страдать. Может, мы хотим распрост­ранить чуму во всем мире?

Нормальность, превращенная в идеал, конечно же, симптом. Но насколько он излечим? Не так-то просто излечиться от черт собственного характера. Есть химеры, за которые мы держимся сильнее, чем за жизнь. Может, «нормальность» относится к их числу? Присущие такому характеру уверенность, что ты «норма­лен», конформен, в порядке, создают для индивида риск стать недоступным для анализа, не позволяя ему усомниться в себе. Добавим, что из всех симптомов ха­рактера именно этот приносит больше всего вторичных выгод. Пусть вера других в их собственную «нормальность» для нас может быть даже чем-то патологиче­ским, это не дает нам права стремиться любым путем открыть им глаза на прису­щие душевной жизни маски и обманы. Анализ преследует цель открыть нам то, мимо чего мы в жизни прошли, так об этом и не узнав, он заставляет встретиться лицом к лицу со всем тяжелым, скандальным, что спрятано в глубине нашего суще­ства, — это не только запретные сексуальные желания, но также наша жадность до всего, чего мы не имеем, ничем не обусловленная скупость, детский нарциссизм, смертельная агрессия. Короче говоря, открыть нам не только, что «Я есть дру­гой», множественность Я, но еще и способность Я растворяться, оставляя место для некой безымянной тревоги. Вот такой урожай собирает анализ! Кто хочет его получить? Кто стремится поставить вопрос обо всем том, что знает и чем является, и задавать его всегда. Пусть аналитики оставят себе эти двусмыслен­ные преимущества, скажут те, кто с удобством живет в отдалении от собствен­ного бессознательного.

В конечном счете, помогает ли нам анализ жить с нормальными людьми? Мы — маргиналы, которые занимаются другими маргиналами. Если однажды это изменится, и психоанализ перестанет существовать на границе принятых норм, что ж, он больше не будет играть свою роль.

Если убеждение «быть нормальным» является характерологической защитой, которая тормозит свободу мысли, почему многие люди так ей привержены? Каковы отличительные признаки и в чем причина этой приверженности? Давайте попытаемся очертить проблему, выявив противоположные признаки. Для меня интересно сравнить так называемую «нормальную» личность (с точки зрения статистики, также и нормативную) с личностью «творческой».

Большинство людей вовсе не принадлежит к числу творцов, в прямом смысле слова. Но в более широкой перспективе следует признать, что человеческое существо всегда создает нечто в пространстве, отделяющем его от другого или от собственного желания: это может быть невроз, перверсия, психоз или же произведение искусства, интеллек­туальный продукт. Виды творчества более разнообразны, чем сам субъект, по­скольку речь здесь идет о той самой «анормальности», которая характерна для психоанализа. Для нас же особый интерес будут представлять люди, которые, на первый взгляд, ничего не создают. Более правильным было бы сказать, что для нормального типа характерно создавать панцирь, защищающий его от любого пробуждения невротических и психотических конфликтов. Он уважает воспри­нятые идеи точно так же, как правила общества; он их никогда не преступает, даже в воображении. Вкус печенья мадлен¹ ничего ему не говорит, и он не станет тратить свое время на поиски потерянного времени.

И все же он что-то потерял. Такая нормальность — это недостаток, поражающий жизнь фантазии, она отдаляет субъект от самого себя.

Дети, задающие обо всем вопросы, воображающие что угодно, прежде чем стать «нормализованными», являются, не в пример большинству взрослых, исследователями и подлинными творцами. Мне приходит в голову воспоминание из далекого прошлого: моему сыну три года, он смотрит, как я наливаю чай. «Смотри, мама, почему чай стоит в чашке, когда ты наливаешь его из чайника?» Я как будто бы впервые видела столб чая, который, в самом деле, «стоял» меж­ду чайником и чашкой. Застигнутая врасплох, я так и не смогла дать объясне­ние. — Почему же детский взгляд изменяет нам, взрослым, отказываясь от своих страстных исканий? В какой момент пелена спадает и чем определяются ее границы и прозрачность? Удивленный взгляд маленького мальчика, устремленный на столб чая, уже оторвался от материнского тела с его тайнами. Он начинает понимать, что в его мире есть несоответствия тому, на чем он останавливает взгляд; и задает вопросы о водяных столбиках, выходящих из тела; и дальше, о фаллическом столбе отца, которого не хватает матери, и об их немыслимом соединении. Запреты долго остаются в мыслях человека. Если ему не удастся отвернуть взгляд и создать новые символические связи, он рискует навсегда потупить жадный взгляд детства. Каждый из нас имеет закрытые области, куда не проникает свет вопроса и сомнения, где уже невозможны необычные связи. Кто из нас во взрослом возрасте остается способным постоянно задавать вопро­сы об очевидном? Рисовать с изощренной наивностью ребенка? Видеть в повсе­дневном фантастическое, невидимое другим? Может быть, только Эйнштейн, Пи­кассо или Фройд?

Немногим художникам, писателям, ученым удается избежать холодного душа нормализации по возвращении к порядку, потеряв магию времени, в котором все еще было возможно. Хранить надежду спрашивать обо всем, все переворачивать, все осуществлять — это своего рода вызов законам, регулирующим

¹ Вид печенья, который упоминается в романе французского писателя М. Пруста «В сто­рону Свана». — Примеч. Н. И. Челышевой.

человеческие отношения. В этом все искусство, вся новаторская мысль и также нарушение. Кто из нас находится хотя бы на уровне креативности наших собственных снов? Наверное, только немногие гении и безумцы.

А есть еще те, кто не может больше видеть сны. Если безумец стирает различив между воображением и внешней реальностью, желанием и его исполнением, самые больные из числа так называемых нормальных препятствуют интерпретации этих двух миров, флюид психической жизни больше не циркулирует. Необычное, беспокоящее больше никогда не получат доступ в сознание. Точно так же как «беспокоящая чужеродность» (Das Unheimliche), которую Фройд выводит из про­тивоположного ему знакомого, нормального, если мы следуем заданной траек­тории, все более и более сближается с «анормальным» по мере того, как это ка­чество Я, здравый смысл (который умеет отличать внешнее от внутреннего, желание от его исполнения) отодвигается от воображаемого мира, чтобы ориен­тироваться на одну только внешнюю реальность факта, вплоть до возникновения сбоя символической функции, открывающего двери для взрыва воображаемого в самом же теле.

Очевидно, если младенец, ничего еще не знающий о нормах, надеется однажды найти и занять свое место в обществе, он должен шаг за шагом пережить нормализующее воздействие окружения с его идеалами и запретами. Однако слишком явное господство социального Я, рассудительного и приспособленного, также не­желательно, как преобладание разбушевавшихся сил влечения. Точку, в которой «норма» превращается в обузу для мысли и кладбище воображения, трудно опре­делить. Нет ни малейших сомнений, что она связана с первоначальным отноше­нием ребенка к груди, точно так же как и первый творческий акт субъекта — спо­собность эту грудь галлюцинировать, поддерживать ее внутри себя в качестве психического объекта с тем, чтобы исправить невыносимую реальность. Возмож­но, некоторые, или многие, слишком рано отказываются от детского всемогуще­ства, слишком быстро бросают свои переходные объекты, слишком хорошо раз­решают эдиповы проблемы?

Всегда можно ответить на трудности бытия сверхадаптацией к реальному миру. Тогда, похоже, все происходит как будто в замкнутом круге. Беспорядочные творческие силы разбиваются о панцирь, подвергающий опасности саму жизнь. По­пробуем немного поцарапать корку вокруг «слишком-хорошо-чувствующих-себя-в-своей-коже» — что же мы обнаружим? Потенциальный психоз? Нет ни малейших сомнений, что нормальность, возведенная в ранг идеала, является хо­рошо компенсированным психозом. В случае декомпенсации субъект рискует пережить психотические срывы, психосоматические расстройства или, по край­ней мере, впасть в кризис середины жизни, болезнь долголетия. Я, однако, не ста­ла бы утверждать, что психоанализ ничего не может дать сверхнормальным. Ра­бота аналитика — это творческий процесс, а у таких субъектов есть, как у всех, необходимые элементы, чтобы создать своего аналитика и свое аналитическое приключение. Если же анализ предпринят, но в нем ничего не создается, то, воз­можно, это мы не сумели расслышать их призыв.

Добавим еще насчет этого «нормального» человека, что именно он является столпом общества и без него социальная структура могла бы погибнуть.

Он никогда не свергнет королевскую власть и готов умереть за Республику. На его могиле может быть высечено: «Он родился человеком и умер - водопроводчиком». Но, внимание! По ком звонит колокол? По нему, по мне, по тебе? Ведь и мы тоже рискуем умереть аналитиками. Эта судьба поджидает нас всех. Аналитик, который счел бы себя «нормальным», тем самым присваивая себе право проповедо­вать анализируемым нормы, рискует стать для них чем-то очень токсичным, Вот почему «никто, - об этом, похоже, и писал Фройд, - не может вести анализиру­емых все дальше, если он не развил в себе способность подвергать сомнению са­мого себя».

Жан Курню