Время «ауто»: начало сексуальности

Когда Фройд задает вопрос, существует ли у человека нечто сопоставимое с «инстинктами животных» [58], он предлагает в качестве их эквивалента не влечения (Triebe, нем. — импульсы, порывы), а как раз первофантазмы [59]. Указание ценное, преж­де всего, потому, что представляет для нас дополнительное доказательство неже­лания находить решение проблемы фантазии в биологическом тезисе: Фройд да­лек от того, чтобы считать влечение основой фантазма, и скорее поставил бы игру влечения в зависимость от предшествующих структур фантазма. Ценное еще и потому, что помогает определить место некоторых современных концепций. В ко­нечном счете, оно приводит нас к вопросу тесной связи фантазма и желания, кото­рое отражено в термине Wunschphantasie (нем. — фантазия желания).

В представлении Сьюзен Айзекс, например, бессознательные фантазии представляют собой «активность, параллельную влечениям, из которых они появля­ются», она видит в них «психическое выражение» некого переживаемого опыта, заданного, в свою очередь, силовым полем импульсов либидных и агрессив­ных влечений и вызываемых ими защит; то есть она всякий раз приходит к тому, чтобы прямо соотносить специфические формы жизни фантазма с телесными зо­нами, местом, где эти влечения функционируют. Может быть, она приходит в ре­зультате к частичной недооценке вклада Фройда применительно и к влечению, и к фантазму? Фактически фантазм становится для Сьюзен Айзекс всего лишь воображаемой перезаписью первой цели любого влечения, с самого начала на­правленного на специфический объект; а «инстинктивный толчок» будет с необ­ходимостью пережит как фантазм, который, едва достигнув вербализации [60], независимо от ее содержания (например, желание сосать у младенца), предстает в форме «фразы» из трех членов: субъект (я), глагол (глотать или кусать или от­вергать) объект (грудь, мать) [61]. Но, поскольку для кляйнианцев влечение по своей природе сразу же является отношением, Сьюзен Айзекс показывает, как такая фантазия инкорпорации точно так же может переживаться в другом на­правлении, когда активное становится пассивным; и, далее, как этот страх возвра­щения к отправителю становится определяющим для фантазии как таковой. Но достаточно ли применительно к фантазии инкорпорации одного только призна­ния, что есть эквивалентно тому, чтобы быть съеденным? Поддерживая идею ме­ста субъекта, даже если он при этом пребывает в пассивном состоянии, будем ли мы находиться в структуре той самой фундаментальной фантазии?

Фантазия представляет для Айзекс непосредственное, почти что неотъемлемое выражение влечения; и если возможно в конечном счете свести ее к связыва­ющему субъект и объект отношению при помощи глагола, обозначающего дей­ствие (в виде всеобщего пожелания), то именно потому, что для нее структура влечения — это структура субъективной интенциональности, неотделимой от на­мечаемых целей: влечение действует интуитивно, «узнает» объект, который дол­жен его удовлетворить. Подобно тому, как фантазм, в начале выражающий либидные и деструктивные влечения, быстро превращается в способ защиты, весь ансамбль внутренней динамики субъекта разворачивается в итоге в зависимости от единого типа организации. В общем, такая концепция, утверждающая в согласии с рядом формулировок Фройда, что «все сознательное прошло через предыдущую стадию бессознательного»

и что «Я является частью, отделившейся от Оно», неизбежно приводит к дублированию всей психической деятельности глубинно­го фантазма и сведению его в принципе к элементарному выражению намеченной цели влечения. Биологический субъект находится в непрерывной связи с субъектом фантазма, субъектом сексуальным и человеческим, в соответствии с рядом: соматика — Оно — фантазм (желания, защиты) — механизм Я. В таком случае действие вытеснения быть только едва уловимым; «жизнь фантазма» скорее бу­дет подразумеваемой, чем вытесненной, и содержать в себе собственные конф­ликты из-за одного только существования в самом центре психического противо­положных по цели фантазмов. В действительности в таком «изобилии» фантазма растворяется также избирательное, но трудноопределимое отношение, которое Фройд устанавливает между фантазмом и сексуальностью. Невозможно узнать особый тип выделяемой им структуры.

Можно удивляться, что Фройд — одновременно с полным признанием существования сексуальной жизни и фантазмов у ребенка и их значения — продол­жал, в частности, в замечаниях, добавленных в 1920 году к «Трем очеркам» [62], связывать деятельность фантазма, главным образом, с периодом мастурбации в пубертате и препубертате [63]. Не потому ли, что для него существует прямая связь между фантазмом и аутоэротизмом, для описания которой недостаточно одного только утверждения, что последний может скрываться за первой?

В таком случае, может быть, он всего лишь присоединяется к общепринятой концепции, где в отсутствии реальных объектов субъект ищет и создает для себя воображаемое удовлетворение?

И не подтверждает ли сам Фройд, занимаясь поиском теоретической модели построения желания с его объектом и нацеленностью [64], именно эту точку зрения? Фантазм мог бы находить свое первоначало в галлюцинаторном удовлетво­рении желания, как младенец воспроизводит в отсутствии реального объекта в галлюцинаторной форме первоначальный опыт удовлетворения. В этом смысле фундаментальными фантазмами могли бы быть те, которые стремятся вновь об­рести галлюцинаторные объекты, связанные с самыми первыми опытами усиле­ния и исполнения желания [65].

Но, еще до выделения того, на что указывает Фройдовская фикция (Fiktion), было бы полезно задать вопрос о ее смысле, тем более что Фройд постоянно скрыто предполагает ее в своей концепции первичного процесса, почти не давая ее детальных описаний. Мы могли бы здесь увидеть миф первоначала: в действи­тельности Фройд стремится уловить, привлекая образное представление, как раз само время возникновения желания. Именно здесь та «конструкция», где анали­тический фантазм стремится достичь того момента расщепления на до и после, который пока еще содержит в себе и то, и другое: мифический момент разъедине­ния между ослаблением потребности (Befriedigung) и исполнением желания (Wunscherfullung), между двумя периодами — реального опыта и способностью его галлюцинаторного оживления, между объектом, который исполняет, и зна­ком [66], который является записью одновременно объекта и его отсутствия: ми­фический момент раздвоения голода и сексуальности, слитых первоначально...

Теперь если мы, в свою очередь, захваченные фантазмом первоначала, стремимся обнаружить возникновение фантазма, на этот раз, прослеживая реальный ход истории ребенка,

развитие его сексуальности (направление, предложенное во второй главе «Трех очерков»), — то мы будем снова связывать его с появлением аутоэротизма. Оно знаменует момент, когда от мира потребностей, «жизненно важных» функций, с заранее сформированными целями и механизмами, предопределенными объектами, отделяется не в качестве удовольствия, связанно­го с исполнением функции, какой бы она ни была, и угасанием порожденного потребностью напряжения, но в качестве побочного продукта, нечто, что Фройд называет «прибавка удовольствия».

Но, говоря о возникновении аутоэротизма даже с известной сдержанностью, не позволяющей рассматривать его как стадию либидного развития, просто подчеркивая его постоянство и неизменное присутствие в сексуальном поведении взрослого, мы подверглись бы риску потерять основной смысл понятия, а также то, на что оно может со всей очевидностью указать, применительно к функ­ции и структуре фантазма.

То обстоятельство, что понятие аутоэротизма в психоанализе часто подвергалось критике, обусловлено его ошибочным пониманием как первой замкнутой на себе стадии, исходя из которой, субъект мог бы постигать мир объектов. Тогда, опираясь на многочисленные наблюдения, нам легко показать разнообразие и сложность связей, соединяющих младенца с внешним объектом, в первую очередь, с матерью. Но когда Фройд говорит об аутоэротизме, главным образом, в «Трех очер­ках», он не пытается отрицать существование первичного отношения к объекту, а, напротив, указывает, что влечение становится аутоэротическим, лишь утеряв свой объект [67]. Если справедливо утверждать об аутоэротизме, что он без объекта (objeklos), то совсем не потому, что его появление предшествует любому объектному отношению [68], и даже не потому, что в поиске удовлетворения вслед за его приходом любой объект перестал бы присутствовать, а потому только, что обычный мир восприятия объекта в результате оказывается расщеплен: сексуаль­ное влечение разделяется с функциями несексуальными (например, пищевой), на которые оно опирается (Aulehnung) [69], и указывают ему цель и объект.

«Началом» аутоэротизма был бы в таком случае момент — скорее абстрактный, а не датированный, поскольку он каждый раз меняется, и всегда надо предпо­лагать предшествующее эротическое возбуждение для того, чтобы признать, что оно само может быть предметом поиска. Отделенная от своего природного объек­та сексуальность предоставляется фантазму и тем самым создает себя как сексу­альность. Но, с таким же успехом, можно утверждать и противоположное: именно разрыв фантазма порождает это разъединение сексуальности и потребности [70]. Замкнутый круг причинности или одновременное рождение? Важен факт, что, как бы высоко мы ни поднялись, они берут свое начало в одной и той же точке.

Аутоэротическое удовлетворение, когда оно может быть отнесено к автономному состоянию, характеризуется очень важным свойством: продукт анархической деятельности парциальных влечений, тесно связанный с возбуждением специфи­ческих эрогенных зон, которое возникает и ослабевает на месте, оно не является целостным удовольствием от функционирования, но удовольствием дробным, удовольствием, связанным с органом (Organlust), точно локализованным.

Известно, что эрогенность может быть привязана к специально «предназначенным» областям тела (так, деятельность сосания самой физиологией

предназначена приобрести эрогенное значение), но она может быть потенциально распространена на любой орган (даже внутренний), любую область или функцию тела. В таких случаях функция служит только лишь поддержкой, как, например, по­глощение пищи служит моделью воображаемой инкорпорации. Сформированная на основе функции, сексуальность заключается целиком в этом ее различении с функцией; в этом смысле ее прототипом является не сосание, а посасывание, мо­мент, когда внешний объект оставлен, а цель и источник приобретают автономию по отношению к питанию и пищеварительной системе. Идеалом аутоэротизма, если можно так выразиться, будут «губы, которые сами себя целуют» [71]: похо­же, здесь в этом замкнутом на себя наслаждении, как и в самом глубоком фантазме, этой больше ни к кому не обращенной речи, полностью упразднено распреде­ление на субъект и объект.

Если добавить, что Фройд постоянно настаивал на роли соблазнительницы, которую с успехом играет мать (или кто-то другой), когда она купает, пеленает, ласкает ребенка [72], и отметить, что основные эрогенные зоны (оральная, анальная, уро-генитальная, кожа) одновременно являются областями, привлекающими наи­большее внимание матери и имеющими явное значение обмена (отверстия или кожный покров), то мы видим, как некоторые избранные участки самого тела могут не только служить опорой для локального удовольствия, но и местом встречи с желанием, материнским фантазмом, и через них с неким качеством первофантазма.

Располагая первоначало фантазма в периоде аутоэротизма, мы отметили связь фантазма и желания. Но фантазм не объект желания, он является сценой. Действительно, в фантазме субъект не нацеливается на объект или его знак, а фи­гурирует сам, являясь составной частью образного ряда. Он не представляет желаемый объект, но сам представлен как участник сцены, которому в наиболее близком к первофантазму случае какое-то определенное место не назначается (отсюда опасность претендующих на это интерпретаций в анализе). Последствия: каждый раз, целиком присутствуя в фантазме, субъект может там быть десубъективирован, то есть, представлен в самом синтаксисе эпизода, о котором идет речь. С другой стороны, в той мере, в какой желание не является внезапным появлени­ем влечения в чистом виде, а выражено высказыванием фантазма, оно предстает местом выбора наиболее примитивных защитных операций, таких как, оборачи­вание против самого себя, обращение в противоположное, проекция, отрицание. Более того, эти защиты неразрывно связаны с первой функцией фантазма — про­игрыванием желания — если справедливо, что само желание представлено как запретное и что конфликт — это конфликт первоначальный.

Что касается вопроса о том, кто является автором этой постановки, чтобы решить его, психоаналитик больше не может доверяться возможностям одной толь­ко науки или одного только мифа. Он, вероятно, должен еще стать философом.

Примечания

¹Брейер Ж., Фройд 3. Исследования истерии. 1895. (Здесь и далее при ссылке на труды 3. Фройда, М. Кляйн приводится только название в переводе на русский язык и год перво­го издания. — Примеч. Н. И. Челышевой).

². Кляйн М. Психоанализ ребенка. 1932.

3. Далее это различение будет обсуждаться.

4. «Хороший» и «плохой» объект представляют собой «имаго, подвергшиеся деформации в воображении, реальных объектов, которые лежат и их основе». Кляйн М. Очерки психоанализа (1921-1945).

5. Фройд 3. О двух принципах функционирования психики. 1911.

6. Фройд 3. О двух принципах функционирования психики. 1911.

7. Достойно восхищения видеть, как Мелани Кляйн, непрерывно интерпретируя отношение в переносе, успешно избегает приведения его «к реальности» или даже к «как если бы».

8. Фройд 3. Лекции по введению в психоанализ. 1917.

9. Фройд 3. Лекции по введению в психоанализ. 1917.

10. Фройд 3. О двух принципах функционирования психики. 1911.

11.Фройд 3. Лекции по введению в психоанализ. 1917.

12. Фройд 3. Толкование сновидений. 1900. Последовавшие переработки этого отрывка в разных изданиях показывают одновременно старания Фройда очертить понятие психи­ческой реальности и трудности, которые он при этом испытывает.

28. Фройд 3. Об истоках психоанализа. (1887-1902). Письмо 127.

29. Urszene, Urphantasie (нем. — первосцена, первофантазия): здесь все та же приставка Ur. Мы также ее находим в других Фройдовских терминах, в том числе Urverdrangnung (первовытеснение). Мы бы предпочли передать ее во французском языке, сохраняя сходство всех этих терминов, словом originaire¹. Но выражение «scene primitive»² (переведена, пер­вичная сцена) уже прижилось в психоанализе. Может, было бы лучше тогда говорить так­ же о «fantasmes primitifs» (первичных фантазмах), «refoulement primitif» (первичном вы­теснении)? Термин «первичный» неудобен, поскольку слишком выражает архаическое значение Ur и вызывает в представлении что-то неотесанное, незаконченное, ничтожное. Термин originaire, напротив, передает то соединение двух смыслов, которое мы пытались выразить в названии очерка.

30. Наши рассуждения о понятии могут показаться излишними. На первый взгляд,
«первофантазия» (fantasme originaire) не принадлежит к классическому понятийному аппарату психоанализа. Фройд в этом случае делает поворот, обращаясь к очень важной про­блематике, смысл которой мы стараемся наметить. Слово в таком случае имеет особое зна­чение указателя и поэтому требует обязательного истолкования.

31. Фройд 3. Об одном случае паранойи, противоречащем теории психоанализа. 1915.

32. Фройд 3. Лекции по введению в психоанализ. 1917.

33. Опасение, которое было у Фройда очень рано. Ср. Драфт М. (Draft M.): «Одной из
наших самых больших надежд было определить число и виды фантазий, подобно тому,
как мы определяем это в сценах».

34. Фройд 3. Лекции по введению в психоанализ. 1917.

35. «Там, где события нельзя приспособить к схеме наследования, они подвергаются
в фантазии переделке (...). Это как раз те случаи, которые могут служить для того, чтобы показать независимое существование схемы. Мы часто можем прямо наблюдать, как схема берет верх над индивидуальным опытом; например, в упомянутом случае отец становится фигурой кастрирующей и угрожает детской сексуальности, несмотря на Эдипов комплекс, в этом случае инвертированный (...). Противоречия, обнаруживающиеся меж­ду опытом и схемой, похоже, снабжают богатым материалом инфантильные конфликты» (Фройд 3. Из истории одного детского невроза. 1918.)

36. Фройд 3. Три очерка теории сексуальности. 1905.

37. Фройд 3. Об одном случае паранойи, противоречащем теории психоанализа. 1915.

38. Фройд 3. Об одном случае паранойи, противоречащем теории психоанализа. 1915.

39. Тогда это было бы, по Фройду, результатом проекции. Речь могла бы идти на самом
деле о клиторной пульсации (pochen), проецируемой вовне в виде звука. Пульсация влечения, могли бы мы сказать, пользуясь игрой слов, вызывающей в памяти новое круговое отношение между актуализирующей фантазию пульсацией и влечением, из-за которого она возникает.

40. «Созданная исходя из вещей услышанных, получивших свое значение в последействии, она комбинирует переживаемое и услышанное, прошлое (происходящее из исто­рии родителей и прародителей) с тем, что увидел сам. Она относится к услышанному, как сновидение относится к увиденному» (Draft M.).

¹ Фр. прилаг. originaire — первоначальный, первородный, в статье (см. название) пере­водится как первоначальный. — Примеч. Н. И. Челышевой.

² Фр. прилаг. primitivе (первичный имеет также значение примитивный, первобытный).
Авторы предпочитают термин «fantasme originaire» (здесь в переводе первоначальный
фантазм, первофантазм) термину «fantasme primaire» (первичный фантазм).

46.

Фройд 3. Безумие и сны в «Градиве». 1907; Поэт и фантазирование. 1908; Истери­ческие фантазии и их отношение к бисексуальности. 1908; Детские сексуальные теории, 1908; Общие замечания по поводу истерического приступа. 1909; Семейный роман невротиков. 1909.

47. Фройд 3. Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности. 1908.

48. «В благоприятных условиях сознание все-таки может улавливать бессознательные фантазии такого рода. Одна из моих пациенток, внимание которой я привлек к ее фантазиям, рассказала, что однажды на улице она вдруг обнаружила саму себя в слезах, и не­медленно обратившись к себе, чтобы узнать, что вызвало эти слезы, она смогла уловить фантазию: она вступила в любовную связь с известным в городе пианистом-виртуозом (с которым была не знакома), родила от него ребенка (ребенка у нее не было), и была по­кинута в нищете вместе с ребенком. Именно в этом месте романа появились слезы». (Фройд 3. Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности. 1908).

49. «Они подходят к сознанию совсем близко и остаются там неизменными до тех пор, пока не будут подвергнуты мощному инвестированию, и как только некая граница инвестирования перейдена, они отсылаются обратно». (Фройд 3. Бессознательное. 1915).

50. Фройд 3. Толкование сновидений. 1900.

51. Фройд 3. Толкование сновидений. 1900.

52. Представляется необходимым разобрать вторичную обработку, сценарий, чтобы получить доступ к сновидению, элемент за элементом. Однако Фройд не забывает, что в ходе такого рассмотрения в одном и том же плане, которое является одной из характеристик психоаналитического слушания, структура, сценарий сами становятся элементами, наравне, например, с общим отношением субъекта к собственному сновиде­нию.

53. Фройд 3. 0 сновидении. 1901; Толкование сновидений. 1900. Похоже, и здесь Фройд берется утверждать, что в общем случае желание более успешно вливается в структуру, когда речь идет о фантазме, а не о сновидении (если оно не слишком подверглось переструктурированию фантазмом, как в случае «типичных сновидений»): «Когда мы изучаем структу­ру (Aufbau) фантазмов, то убеждаемся, как желаемое (Wunschmotiv), занятое их порождением, перевернуло и переделало материал, из которого они построены, чтобы походить на нечто совсем новое...».

54. Фройд 3. Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности. 1908.

55. Мы предлагаем следующую таблицу:

Первофантазия(первофантазм) Вторичный фантазм

(первоначальное бессознательное) бессознательное сознательное

(вытесненное) (сны наяву)

Вытеснение, «отсылающее обратно» в бессознательное вторичные фантазмы, стало бы тем, что Фройд называет «вторичным вытеснением» или «вытеснением в последействии», Созданию или записи, фиксированию у индивида первофантазмов соответствует другой тип «вытеснения», более тесный и мифический, который Фройд называет «первовытеснение, первоначальное вытеснение» (Urverdangung). Мы попытаемся далее развить эти подходы. См. также: J. Laplanche, S. Leclaire, L’Incjnscien. Une Etude psychanalitique, in: Les temps moderns, Juillet1961.

56. Среди них необходимо выделить покровные воспоминания и инфантильные сексуальные теории.

57. Для Фройда подобные особенности покровного воспоминания подтверждают, что
оно не является подлинным воспоминанием. Но, очевидно, что среди сознательных фантазий оно единственное, выдающее себя за реальность. Настоящие сцены служат покро­вом первоначальных сцен или фантазий.

58. Фройд 3. Бессознательное. 1915.

59. Фройд 3. Из истории одного детского невроза. 1919.

60. Для С. Айзекс (S.Isaacs) «первичные фантазмы (phantasmes) связаны с психическими процессами, очень далекими от слов». И только для того, чтобы «иметь возможность о них говорить», мы выражаем их в речи, но вводим тогда «чуждый элемент». Айзекс, пользу­ясь выражением Фройда, говорит о «языке влечения»; и очевидно, что не его характер, вербальный или невербальный определяет порядок языка. Но если она смешивает язык и возможность экспрессии, тогда, может быть, она плохо представляет себе изначально заложенное во взглядах Мелани Кляйн: ее стремление уловить язык, который не был бы словами, но тем не менее был бы структурирован согласно парам противоположностей (хороший-плохой, внутренний-внешний). Смелость техники Мелани Кляйн, похоже, предполагает обращение не к непосредственному выражению жизни влечений, а к не­ким фундаментальным означающим.

Айзекс С. Природа и функция фантазии. S. Isaacs, Nature et function du phantasme, in: Developpment de la psychanalyse. Paris, PUF, рр. 80-85.

61. См. разные варианты формулировок С. Айзекс: «я хочу ее целиком проглотить», «я хочу сохранить ее в себе», «я хочу разорвать ее па кусочки», «я хочу ее выбросить наружу», «я хочу ее снова вернуть, мне надо сейчас ее иметь», и т. д. (Сьюзен Айзекс. Природа и функция фантазии. . S. Isaacs, Nature et function du phantasme, in: Developpment de la psychanalyse. Paris, PUF, р. 81).

62. Фройд 3. Три очерка теории сексуальности. 1905.

63. Конечно, мастурбация чаще всего предполагает воображаемое отношение с объектом; это означало бы давать чисто внешнее определение ее как аутоэротической, посколь­ку субъект достигает удовлетворения только от собственного тела. Но детская аутоэротическая активность, например сосание пальца, совсем не предполагает отсутствие какого-либо объекта. То, что в первую очередь определяет ее как аутоэротическую, это, как мы будем отмечать далее, особый способ удовлетворения, специфический для «рож­дения» сексуальности и оставляющий какой-то след в подростковой мастурбации.

64. Похоже, «первый раз желать» (Wunschen) было галлюцинаторным инвестировани­ем воспоминания об удовлетворении». (Фройд 3. Толкование сновидений. 1900).

65. См., например, толкование Фройдовской гипотезы первичной галлюцинации у С. Айзекс: «Представляется возможным, что галлюцинация лучше выполняет свою функцию в те периоды, когда инстинктивное напряжение еще слабо выражено, например, когда младенец наполовину проснулся и только еще начинает испытывать голод (...). Затем страда­ние от фрустрации пробуждает все возрастающее желание, например, переживание, связанное с инкорпорацией всей груди, с тем чтобы

сохранить ос как источник удовлетворения; и свою очередь, это желт те па какое-то время будет удовлетворено всемогущим об­ритом благодаря способности верования и галлюцинации (...). И все же такая галлюцина­ция интериоризированной и удовлетворяющей груди может терпеть провал, если фрустрация продолжается, голод неудовлетворен, а инстинктивное напряжение слишком сильное, чтобы отрицаться». (Сьюзен Айзекс. Природа и функция фантазии. S. Isaacs, Nature et function du phantasme, in: Developpment de la psychanalyse. Paris, PUF, рр. 82-83).

Отметим затруднения, которые испытывает автор при возможном сопоставлении идеи галлюцинаторного удовлетворения с требованиями неудовлетворенного инстинкта, Как на самом деле мог бы младенец кормиться одним только воздухом? И если мы не улавливаем, что то, что находится под прицелом в «первичной галлюцинации», не является реальным объектом, но объектом потерянным, не молоком, а означающим грудь, Фройдов­ская модель станет недоступна пониманию.

66. Неверно назван психоаналитиками «объект желания»: грудь.

67. «В то время, когда сексуальное удовлетворение было связано с поглощением пищи,
влечение могло находить свой объект вовне, в сосании материнской груди. Этот объект
был полностью потерян, возможно, в тот самый момент, когда ребенок стал способен видеть весь ансамбль: лицо, которому принадлежит орган, доставляющий удовлетворение. Начиная с этого момента, влечение становится аутоэротическим...» (Фройд 3. Три очерка теории сексуальности. 1905).

Отрывок важен еще потому, что содержит объяснение (слова, выделенные нами): само построение аутоэротической фантазии уже предполагает не только парциальный объект (грудь, палец, принятый как заместитель), но мать как целостную личность, которая сти­рается в тот самый момент, когда делается целостной. Это «целостность» может быть по­нята не столько на уровне восприятия гештальта, сколько исходя из требования ребенка, которое мать соглашается выполнить или отвергает.

68. То, что некоторые аналитики называют «анобъектной стадией», в рамках генетической концепции, которую можно было бы назвать целостной, поскольку она не различает построение либидного объекта от построения объективной картины внешнего мира и стремится выделить стадии развития Я как «органа реальности». Кроме того, признает­ся их прямое соответствие стадиям либидо.

69. Мы развиваем в другом месте (Ж. Лапланш, Ж.-Б. Понталис. Словарь психоанализа) это понятие, основополагающее для Фройдовской теории влечений.

70. В одном из первых своих размышлений о фантазме Фройд отмечает, что 1триЬе
вполне могли бы излучать фантазмы (Draft М.).

71. Фройд 3. Три очерка теории сексуальности. 1905. См. также: Влечения и судьбы влече­ний. 1915. Анализ пар противоположностей садизм — мазохизм, вуайеризм — эксгибиционизм. По эту сторону активной или пассивной формы фразы (видеть - быть увиденным, например) можно предположить еще форму возвратную (видеть себя самого), которая была бы, по Фройду, первостепенной. Наверное, надо бы найти тот самый первостепен­ный показатель, когда субъект больше не находится в пределах разного рода фантазмов.

72. «Отношения ребенка с ухаживающими лицами являются для него постоянным источником возбуждений и сексуальных удовлетворений, берущих начало от эрогенных зон. И это тем больше, чем сильнее обеспечивающее уход лицо (как правило, мать) готова за­свидетельствовать ребенку чувства, происходящие из ее собственной сексуальной жизни. Она обнимает, укачивает, рассматривая его, без всякого сомнения, в качестве заместителя полноценного сексуального объекта» (Фройд 3. Три очерка теории сексуальности. 1905). Тем не менее, является общепринятым утверждение, что Фройд с большим опозданием признал связь с матерью.

Франсис Паш ЩИТ ПЕРСЕЯ, ИЛИ ПСИХОЗ И РЕАЛЬНОСТЬ

Чтобы избавить свою мать Данаю от любовных посягательств Полидекта, Персей вызывается добыть для него голову Медузы. Он совершает свой подвиг благодаря хитрости и смелости, но также благодаря помощи Гермеса и Афины: один снаб­жает его оружием — острым кривым ножом, а другая — щитом. Но Медуза обла­дает оружием, перед которым бессильно обычное: взгляд, обращающий в камень всякое живое существо, которое перед ним предстает, даже если это происходит случайно; щит окажется необыкновенным и будет особым образом использован. Отполированный подобно зеркалу, он служит посредником и охраняет; через него Персей отыщет Медузу и обезглавит ее, так ни разу и не встретившись с ней взглядом; щит позволил Персею смотреть на нее, не подвергая себя опасности.

Каким образом действовала эта уловка? Она лишала Медузу некоего магического свойства, метафорой которого является третье измерение — глубина; имен­но из-за нее жалят волосы-змеи, высунутый язык, вылезающие из орбит глаза. Все это в зеркале становится плоским, несмотря на иллюзию перспективы, по­скольку оно, зеркало, в своей отражающей поверхности, безусловно, двумерно, представляя собой некую фронтальную, недоступную для проникновения, плос­кость. Отныне Персей может действовать, соперник окончательно стал ему парал­лелен, в максимальном приближении касателен (тангенционален). Реальность следует рядом. В результате обустраивается некое пространство, настоящее про­странство, где можно оставаться на своем месте, или убежать, или двигаться впе­ред, некий путь, которым не обязательно идти, где определены границы его сво­боды.

Ему противостоит пространство зачарованное, и в нем оказываются заключены жертвы Медузы, связанные с ней силовыми линиями, они обречены быть по­глощенными или захваченными Горгоной, а то и превращенными в камень. На этом пути нельзя остановиться или остановить чудовище. Вот такое королевство необходимости, поле непрерывности. Напротив, благодаря зеркалу, Медуза не только может быть настигнута, но на нее также возможно будет смотреть. Едва уловив ее парализующий взгляд, зеркало гасит его подобно тому, как кристалл гасит поляризованный свет: и только тогда она, наконец, воспринята, то есть мо­жет быть поймана, постигнута в бесконечной последовательности своих профи­лей, теперь один из них всегда виден во фронтальной плоскости. Медуза стала неотъемлемой частью внешней реальности, видимой в зеркале; на мгновение она возродилась к той жизни,

из которой была изгнана проклятием Афины. Лишенная своей магической силы, зачаровывающего колдовства, она первой снова об­рела свободу, могла бы на самом деле защищаться и даже победить, если бы ив спала, если бы Афина не протянула Персею щит и не направила его руку.

Так Медуза фактически стала образом реальности, той реальности, которую мы бы с удовольствием определили как потусторонний по отношению к некой поверхности мир, сотканный из рядоположенных совпадений а, точнее, из свободы живых и из случайных совпадений вещей и событий.

Теперь давайте зададимся вопросом о природе чудесной уловки, которая защитила Персея от чар и помогла изгнать Медузу. Этот щит напоминает нам другой, уже привычный для нас механизм, а именно противовозбуждение системы вос­приятие-сознание. Поверхность, проекция некоей поверхности как характери­стика Я¹: в противоположность нижележащей области, вглубь которой проника­ет, запечатлеваясь там, сырой материал воспоминаний, по ней внешние возбуждения скользят, не оставляя следа, но, как бы в качестве компенсации, это легкое касание порождает сознание.

Речь идет не только о сознании чего-то происходящего на периферии существа, но, главным образом, того, что нечто существует вне этого существа, в та­ком-то месте, на таком-то расстоянии, имеет такую-то форму и такой-то цвет и, если касание имеет место, такой-то вес и такую-то плотность. Оно (сознание) от­сылает к тому, откуда нечто пришло, с тем чтобы, по утверждению Канта, «Точка О была воспринята в точке О». Фройд предупреждает, и мы к этому вернемся, что этот щит также сделан из мертвого материала, подобно металлу щита Персея.

Предположим, что Персей, его щит, Медуза², иными словами, субъект, система восприятие-сознание и вовлеченная в отношение внешняя реальность являются тремя элементами, составляющими некую структуру, систему, элементы которой могли бы быть взаимозависимыми, подчиняясь неумолимому закону объединяющей организации. Но мы хотели бы утверждать как раз обратное.

Это приспособление, напротив, является тем, что разрывает любую причинную цепочку, распарывает любой шов, заставляя спускаться петли любой ткани, сотканной в соответствии с символическим, поскольку возвращает вещи и людей на их место в свободном пространстве.

Это свободное пространство, пространство восприятия, которое по необходимости не стягивается, превращаясь в плотный войлок; и нам не так уж важно, что этот войлок спрессован из причин и следствий, обреченных на то, чтобы, посте­пенно складываясь, войти друг в друга, как трубы бинокля, где близкие означа­ющие склеиваются в соответствии с метафорой или метонимией, достигая захвата всей массы реального.

¹ Фройд 3. Я и Оно. 1923. (Здесь и далее при ссылках на труды 3. Фройда автор указывает название источника и дату его первого издания на языке оригинала). — Примеч.Н. И. Челышевой.

² Было бы, наверное, полезно снова обратиться к критическому рассмотрению платоновского идеализма, исходя из параллели между этим мифическим эпизодом и аллегорией пе­щеры в «Республике». Не менее интересно рассмотреть вопрос о запрете в православной церкви любого трехмерного представления божества и об отсутствии перспективы в иконах раннего периода.

Пространство восприятия прерывисто, неоднородно, лакунарно, и именно в его дырах, разломах и пробелах Персей и многие другие способны двигаться, не ставя перед собой в обязательном порядке цель убить: ведь можно, например, связать.

Все это приводит нас к вопросу об инвестировании объектов внешнего мира в процессе восприятия.

Воспринимать — значит действительно выходить из себя, но совсем не для того, чтобы потом вернуться обратно в себя, следуя метафоре амебы. Нет! А для того, чтобы там оставаться. Последнее предполагает, что мы там находимся, пока объект перед нами, и приспосабливаем его зрительно на заданном расстоянии. Это и есть восприятие, а также любовь (они, возможно, имеют одинаковую природу) и, благодаря им, с неизбежностью появляется понятие антинарциссизма¹. Здесь надо отметить, что разновидности объединения антинарциссического ин­вестирования находятся на службе у воспринятого.

Наш тезис заключается в том, что психотик — это тот, кто не располагает щи­том Персея, тот, кого взгляд Медузы повергает в тревогу, а затем обездвиживает, превращая в камень.

Вначале же она его ужасает. Именно этот ужас Фройд объясняет давлением реальности как таковой на Я. Реальности, которую лицо Медузы отображает, как нам кажется, достаточно хорошо. Вся эта копошащаяся масса из змей, высунутые языки и выпученные глаза, — позволяют отчетливо представить потенциальную опасность взлома, которая для психотика исходит извне. Любая реальность, какой бы она ни была, нападает на него, как только окажется представлена, и сразу же вслед за этим она перестает восприниматься, потому что сенсорная информа­ция, которую она содержит, может быть сохранена только как угрожающая. Один только щит, подаренный приемной матерью — Афиной, матерью без мужчины, мог бы его защитить, но именно щита и не хватает. Она не дала его психотику, а может, он сам не смог получить эгиду, позволяющую противостоять «потряса­ющим внешним энергиям». Эту материнскую несостоятельность, недостаток, Фройд описывает