Границы контрпереноса и их сдвиг

Как только бывший пациент занимает кресло¹, он начинает ощущать в себе разнообразные противоречия, отчасти симметричные тем, в которые он погружался, будучи пациентом. В рамках объектной составляющей ситуации переноса/контрпереноса он встречает в качестве объекта инвестирования собственного пациен­та, и последний одновременно является объектом запрещенным, в результате аналитик не может и не должен организовывать свою работу иначе, чем через инвестирование собственной функции аналитика. Однако пациент вовсе не со­бирался вести себя как анти-объект и ищет возможность усилить прямое ин­вестирование со стороны аналитика. Последний в таком случае сталкивается с некой обязанностью торможения конечной цели, своего рода сублимацией по обязанности, вполне сравнимой с родительской позицией по отношению к детям, которая создает атмосферу нежности. В деятельности аналитика есть некий пси­хоаналитический эквивалент нежности, внимательности к нарциссизму паци­ента. «Замечания по поводу такта в технике психоанализа», — так озаглавлена одна из статей Р. М. Лёвенштайна (1930). Необходимый аналитику такт является единственным возможным проявлением этой нежности. Для аналитика, так же как и для родителя, речь идет о том, чтобы совершать преобразование предлагае­мого пациентом либидного отношения в нарциссическое взаимодействие. Аналитик обязан производить торможение цели, опираясь на нарциссическое инвестирование собственного функционирования на сеансе и нарциссическое инвестирование всех сторон своей деятельности как аналитика; и, с этой точки зре­ния, разве не мог бы один аналитик быть аналитиком одного-единственного пациента.

Наследник запрета на инцест, запрет в отношении пациента открывает аналитику доступ к трансферентному преобразованию. Именно воссоздавая пациента как анти-объект, аналитик чувствует, что приходит к переживанию по отноше­нию к нему чего-то от прежнего своего переноса: движение контрпереноса. Контрперенос — это, прежде всего, перенос переноса, и его определение должно было бы включать эту ссылку на опыт предшествующего переноса аналитика. Пара­доксальным образом установки, которые мы обычно называем реакциями контр­переноса, предполагают одномоментное или более длительное инвестирование аналитиком пациента как объекта. В таком случае существует нечто, что мы мог­ли бы назвать сопротивлением контрпереноса (или менее удачно, «через» контр­перенос, по аналогии с неудачным выражением, «сопротивление через перенос»), то есть это сопротивление аналитика внутреннему развитию и переработке, не­кое проживание переноса вновь.

Наверное, было бы преувеличением говорить о возможности «невроза контрпереноса» у аналитика, который организуется избирательно по отношению к па­циенту, но у него, вероятно, существует глобальный «невроз контрпереноса», сво­его рода результирующая отношений со всеми пациентами в совокупности, несущий в себе возможность драматического развития в каждом

¹ Здесь имеется в виду момент окончания личного анализа и получение разрешения на проведение анализа двух пациентов на кушетке с одновременной супервизией своей работы. — Примеч. А. В. Россохина.

отдельном случае. В моменты остановки переработки контрпереноса в отношении с таким па­циентом аналитик теряет способность предвосхищать и интерпретировать, утрачивая, таким образом, функцию нарциссического преобразователя, и пациент также останавливается в своем движении.

В другом потоке, на анти-объектном полюсе аналитической функции, искушение заключается уже не в том, чтобы избрать пациента в качестве объекта, а в том, чтобы создать с пациентом ситуацию чистого анализа, анализа идеального. Внутренние процессы, которые могут привести аналитика к этой позиции, по всей вероят­ности, не единообразны, но если мы ищем возможность соотнесения с единствен­ным предшествующим переносом аналитика, то можем думать, что подобный план будет результатом слишком долгого сохранения у него идеализирующего переноса или особенностей его постаналитической психической работы. Пусто­та, оставшаяся в результате разделения с его собственным аналитиком, никак не наполняясь в процессе обычной интроекции и идентификации, в ходе развития, сравнимого с переживанием скорби, должна все же быть заполнена созданием некоего идеального аналитического объекта, возвеличенной тени объекта-анали­тика, призванной исцелить раны от его потери. Неизбежная нарциссическая рана, переживание незавершенного анализа с несовершенным аналитиком, была бы в таком случае более глубокой, и приводила бы не к реалистическому плану быть лучшим психоаналитиком, чем он, а к установке быть более психоаналитиком, чем он. Речь шла бы тогда о создании с таким пациентом ситуации, соответствующей идеалу аналитической чистоты. Чистое золото анализа и ничего более. Аналитик в таком случае стремится быть только анти-объектом. Пациент, каков ом есть, особенности его деятельности, его «отличия» могут дезинвестироваться анали­тиком, и он попытается увлечь пациента к некоему химерическому горизонту со­единения двух психических функционирований, далекому и едва ли достижимо­му. Подобное предприятие может стать для пациента своего рода нарциссическим соблазнением, «неким усилием сделать другого психоаналитиком», по выраже­нию Ракамьё. Или, перефразируя Серль (1959), тем, что приводит пациента, в ко­нечном счете, к запрету быть пациентом и развивать собственный процесс. Это то, что относят к «болезням идентичности» (Chasseguet-Smirgel, 1973) в анализе. Конечно, усилия сделать другого психоаналитиком свойственны любому анали­тику и составляют часть «желания толкователя» (Мишель Фэн). Именно трак­товку этого желания необходимо рассматривать. Все происходит по-разному в зависимости от того, имеет ли аналитик фантазию сделать в каком-то случае пси­хоаналитика из собственного пациента по завершении общей работы или он ищет возможность сделать из него здесь и теперь собственный психоаналитический двойник.

Будучи воскрешением «в последействии» переноса, движение контрпереноса также располагается в рамках противоречия объект/анти-объект, но в нем необходимый для развития полюс анти-объекта менее обеспечен, поскольку опирается только лишь на нарциссическое инвестирование психоаналитиком его аналити­ческого функционирования. Это инвестирование является наследником прошло­го переноса точно так же, как Сверх-Я является наследником Эдипова комплек­са. Судьбы переноса и судьбы Эдипова комплекса в конечном счете могут быть сопоставимы, они черпают силу из собственного угасания.

И только расставшись с большей частью своего иллюзорного содержания, перенос может стать в своей перезаписи контрпереноса организатором функционирования аналитика в его единстве.

ФАНТАЗМ И РЕАЛЬНОСТЬ

• Жан Лапланш и Жан-Бертран Понталис

Первофантазм. Фантазм первоначал. Первоначало фантазма

• Франсис Паш.Щит Персея,
или Психоз и реальность

• Рене Руссийон.Символизирующая
функция объекта

• Жильбер Дяткин.Хорватский галстук.
Нарциссизм малых различий и процесс
цивилизации

Ален Жибо

ВВЕДЕНИЕ

Перевод с французского и научная редакция В. Л. Потаповой.

Одно время разделявшие взгляды Жака Лакана Жан Лапланш и Жан-Бертран Понталис стали главными действующими лицами французского психоаналити­ческого движения, кризисных периодов, которые оно переживало и которые в конце концов привели, после разрыва с Лаканом, к основанию в 1965 году Французской психоаналитической ассоциации. Появившаяся в 1964 году, их первая статья не утратила своей актуальности и в наши дни. Она насквозь проникнута оригинальностью, вынесенной из чтения мифов Клода Леви-Стросса. В постскрипту­ме к новому изданию этой статьи (1985 год) они отмечают: «В 1964 году мы, дей­ствительно, настаивали на нашем отказе следовать за Лаканом в том, что отныне называется Школой и что стало его школой. Однако мы даже не допускали мыс­ли, что уже в достаточной степени отдалились от его учения... Совершая, но на наш собственный лад, «возвращение к Фройду», мы отказывались брать билет только в одну сторону — билет, не позволяющий вернуться к Лакану. Тем не ме­нее, параллельно мы не переставали немного заботиться о том, чтобы установить преемственность между ним и Фройдом». Авторы напоминают, что эта статья была написана как продолжение «Словаря психоанализа», вышедшего в свет в 1967 году. Это был проект, инициированный под эгидой Даниёля Лагаша, кото­рый также расстался с Лаканом.

Эти работы вносят важный вклад в комментирование Фройдовского учения и в размышления о способах перевода главных психоаналитических концепций, Как утверждают сами авторы, «сначала следовало вернуться к разъяснению совершенно забытых концепций (забытых с самого начала Фройдистами, если не сказать - самим Фройдом) — таким, например, как первофантазмы. Следовало также придать полное, основообразующее, если не сказать трансцендентальное, значение такому ставшему обычным понятию, как аутоэротизм, или такому обесценившемуся и непонятному понятию, как соблазн».

В этой статье Лапланш и Понталис напоминают о двух смыслах, существующих внутри фройдовского открытия — о противоречии теории соблазнения и роли детской сексуальности для объяснения генезиса симптомов и невроза. Заботив­шийся о том, чтобы показать важность психической реальности по отношению к реальности материальной, Фройд болезненно воспринимал критику Юнга, кото­рый постоянно напоминал ему о произволе индивидуального. Лапланш и Понта­лис поставили перед собой задачу показать, что Фройд ввел в свою теорию первофантазмы (Urphantasie) — первосцена, соблазн, кастрация — для того, чтобы отметить тот факт, что трансцендентная структура требует от субъекта

инициативности. Во фройдовских понятиях приставка Ur могла отсылать к исходному примитивному - в соответствии со сценарием, описанным Фройдом в «Тотеме и табу», относящемуся к предыстории человечества. Огромная заслуга Лапланша и Понталиса состоит в том, что они показали, что эти фантазмы отсылают, скорее, к области первоначального, то есть к тому, что предоставляет опыту усло­вия возникновения возможностей в соответствии с кантовским трансцендентным а priori. С этой точки зрения подобное толкование легко вписывается в теорию различий, созданную Лаканом, между реальным, воображаемым и символичес­ким. Однако авторы совершенно справедливо подчеркивают, что эти перво­начальные фантазмы в первую очередь являются просто фантазмами и что они возникают на основании случайных элементов.

В этой диалектике между психической и материальной реальностью Фройд показал, что доступ к реальности зависит от истории влечения, в которой реальность не только с самого начала доступна всем субъектам, но также представляет собой намеченную цель — результат некоего завоевания. Психоанализ исследует психику на уровне влечения — там, где объект представляет собой то, благодаря чему влечение находит свое удовлетворение. Именно здесь генетическая концеп­ция в полной мере обретает смысл: если возникновение желания связано с реаль­ными функциями, зависящими от самосохранения, в соответствии с моделью опоры, то она, кроме того, ставит проблему доступа к реальности и постепенного конституирования либидного объекта, что предполагает горе по утраченным архаическим объектам либо нарциссического, либо опорного типа, или горе по запрещенным инцестным объектам. Именно это психическое приключение исследует Паш, ведущий специалист в области изучения проблем, связанных с психозом. В своих размышлениях он отталкивается от такого понятия, как «щит Персея». Согласно древнему мифу, Персей мог победить Медузу только в том случае, если он не будет смотреть ей в лицо, иначе он превратится в камень. Ему не оставалось ничего другого, как смотреть на изображение, отражающееся на щите. Таким образом, щит Персея приобрел двойную защитную функцию. Ины­ми словами, речь идет о барьере, который разделяет мать и ребенка и препятству­ет их слиянию, и о зеркале, которое посылает образы, а именно отражения. Рассматривая генезис психической жизни, Паш указал на необходимость поставить нечто ощутимое между ребенком и матерью как условие его самостоятельности и как основу создания фетиша и переходного объекта. Он также показал важность функции репрезентации для преодоления тревоги недифференцированности, свойственной психозу.

Рене Руссийон поставил перед собой задачу углубить роль и расширить функцию первичного объекта в развитии способностей субъекта к символизации и, таким образом, показать условия, помогающие осуществить переход от фантазматической привязанности к реальности и открытию внешнего мира. Он описы­вает взаимный перенос в отношениях или, скорее, отношений с объектом, через связь с аппаратом символизации или с деятельностью символизации. Наряду с классически описанной противовозбудительной функцией объекта автор уделя­ет особое внимание серии «потребностей Я», соблюдение которых благоприятству­ет развитию символизации и субъективному приспособлению, которое она делает возможным. Итак, вырисовывается разница между объектом, «годным к» символизации, и

объектом «для» символизации, а также между отношением к объекту и регистром «использования объекта» (Винникотт), в частности, вопросом о символизирующей функции объекта. Этот последний должен обеспечивать отклоняющуюся и отражающую функцию у субъекта, избегать возврата и реторсии в ответах, которые он дает на импульсивные движения субъекта, мучительно пы­тающегося осуществить переработку. Он неизбежно должен творчески проявить себя.

В истории инвестиции влечением реальности было бы уместно уделить соответствующее внимание как нарциссическим, так и объектным инвестициям, которые концептуализировал Фройд, в частности, при сопоставлении идеала нарциссического Я (идеальное Я) и постэдипова Сверх-Я. В «Недомогании культуры» он показывает, каким образом Сверх-Я создает связь между индиви­дуальной и массовой психологией, равно как и между поколениями, поскольку Сверх-Я родителей, интроецируемое ребенком, имеет в своей основе Я прароди­телей. Беспомощность ребенка вынуждает его подчиняться запретам родителей, поскольку он боится лишиться их любви. Агрессивность и насилие, которые сле­дуют из фрустрации, оборачиваются против субъекта. В этом Фройд усматривает проявление стремления к смерти. Итак, это могло было бы быть следствием ци­вилизации, которая способна породить силы, стремящиеся ее разрушить.

В своей статье Жильбёр Дяткин развивает фройдовское понятие «культурного Сверх-Я», для того чтобы показать, как оно извне усиливает действие индивидуального Сверх-Я. Значимость нарциссизма в массовой психологии вынуждает его разъяснять то, что говорил Фройд о «нарциссизме малых различий»: группа, благодаря своим коллективным идеалам, защищает своих членов, причем исклю­чительно своих членов, другие же отвергаются и порой подвергаются насилию при возникновении своего рода коллективной паранойи. Следовательно, нар­циссизм малых различий превращает ближайшего соседа в не-человека. Он так­же подавляет элементарные нравственные заповеди. Малые различия ставят под сомнение идеальное Я группы, это идеальное Я образуется для каждого из членов группы из своей нарциссической идентификации с матерью. В глубине этой нарциссической идентификации с матерью идентификация, осуществляемая самой матерью, ребенка с отцом, — лежит в основе чувства принадлежности к челове­ческому роду у ребенка. Автор также рассматривает отдельные последствия для психоанализа, вызванные потерей веры в неотвратимый характер процесса цивилизации, в который твердо верил Фройд, равно как и все его современники.

Жан Лапланш и Жан-Бертран Понталис