Биполярность объекта и анти-объекта, организующая рамку и развитие переноса

Если аналитическая установка с очевидностью выступает как прием, делающий возможной игру упомянутой биполярности аналитика, объекта и анти-объекта одновременно, значит, аналитическая рамка именно этой самой биполярностью организуется: каждый из составляющих ее элементов расположен в силовом поле, порожденном необходимостью этой двойной роли.

Многие авторы упоминали эту неустранимую двойственность аналитической функции: М. Фэн (1982) говорит о макиавеллизме, К. Давид о двусмысленности (1974). Мы могли бы еще сказать об антиномии, двойной связи, парадоксе. Один пациент выразился так: «Странно, я говорю вам о себе, обо всем, что во мне

¹ Один вместо другого (лат.), то есть смешение понятий, путаница, недоразумение. — Примеч. Я. И. Челышевой.

² В строгом смысле (лат.). — Примеч. Н. И. Челышевой.

³ Точка схода: точка пересечения параллельных линий в перспективе, автор употребляет термин из геометрии. — Примеч. Н. И. Челышевой.

происходит, о моей сексуальной жизни, говорю, что хочу вами обладать, а вы через такие-то десять минут скажете: «хорошо», — и я сейчас же уйду вот так просто... Можно сойти с ума от такой штуки!» Однако этот парадокс противостоит расщеплем то, поскольку главной в аналитической функции является связь между дву­мя се сторонами, приводящая к проявлению обеих составляющих в их обоюдном взаимодействии, тогда как расщепление нацелено на исключение любых связей между двумя модальностями психического функционирования. Функция ана­литика направлена на восстановление обеих сторон противоречия и создает воз­можность переработки, которая шаг за шагом препятствует «первертному разре­шению».

Парадоксальный и травмирующий характер ситуации вынуждает пациента находить пути переустройства. Для М. Неро результатом этого является перенос. Он рассматривает перенос «как попытку овладеть возбуждением, развязанным Hik et nunk¹».

«Перенос отклоняет слишком грубое действие так называемых возбуждений, бессознательно заменяя их теми, которыми в прошлом человек уже более или менее овладел, или, по меньшей мере, которые ему были знакомы». Для аналитической ситуации характерна длительная дестабилизация усилий пациента, на­правленных на организацию, провоцирование развертывания переноса, выде­ление переноса в качестве особого феномена, своего рода оболочки, в которую им ключей пациент в его обыденном отношении к внешнему объекту.

Здесь необходимо отметить, что аналитическая функция анти-объекта фактически вводит триангуляцию, отсылая и аналитика, и пациента к третьему, живу­щему в мыслях аналитика; таким образом, эдипова организация аналитического курса вписана в саму его рамку.

Анализ переноса состоит в дезорганизации его последовательных приспособлений, что поддерживает продвижение, позволяет разворачиваться совокупно­сти феноменов переноса, препятствуя постоянному повторению одного-единственного. Здесь еще раз процитируем М. Неро: «Между прямым отношением к объекту в переносе и переносом как таковым существует даже не различие, а про­тивопоставление».

В таком случае мы можем рассматривать то, что обычно обозначают термином «сопротивление через перенос», как фиксацию на аналитике как на объекте непосредственного инвестирования. Движению в этом направлении может способствовать сопротивление аналитика тому, чтобы выступать как анти-объект; тогда в процессе анализа наступает своего рода задержка на образе, снять которую может только интерпретация.

Противопоставление объект/анти-объект позволяет по-другому рассматривать движения либидо, трансакцию, переводящую в ходе анализа объектное инвестирование в инвестирование нарциссическое. Один из парадоксов анали­тического предприятия в том, что оно включает в себя одновременно ресексуализацию и десексуализацию. Отношение между желающим получить помощь субъектом и тем, кто его принимает, изначально обыденно социальное, становится отношением аналитическим, только благодаря

¹Здесь и теперь (лат.). — Примеч. Я. И. Челышевой.

ресексуализации; С. Лебовиси (1980) настаивает на «жизненной необходимости» такой «релибидизации», с тем чтобы «вызывать во взаимодействии оживляющие перенос последствия». Коль скоро в анализе всякое прерывание молчания может быть, по мнению М. Неро, квалифи­цировано как интерпретация, допустимо и предположение, что всякая интерпре­тация переноса одновременно является декларацией готовности к любви, встре­че, принятию влечений пациента, утверждением: «Я слышу, что вы именно мне это говорите», в сочетании с избеганием, соответствующим формуле: «Я не тот или не та, за кого вы меня принимаете». Дж. Стрэчи (1934) удачно показывает этот аспект интерпретации переноса и возникающее в таком случае сопротивление аналитика. По его словам, сопротивление «становится понятно, если мы задума­емся о самом моменте интерпретации: аналитик готов к тому, чтобы сознательно стимулировать какую-то часть энергии влечений пациента, живую, реальную, однозначную и направленную непосредственно на него. Представляется, что именно в этот момент его отношение к собственным бессознательным влечениям должно подвергнуться испытанию». В рамках данного подхода Стрэчи также подчеркивает необходимость двойной роли аналитика: «Вероятно, возможность делать разнообразные интерпретации могла бы целиком и полностью зависеть от того факта, что в аналитическом отношении автор интерпретации и объект влечения — это одно и то же лицо». Аналитик — объект, объект влечения, и аналитик — анти-объект, автор интерпретации.

Мы говорили об интерпретациях переноса, которые Стрэчи противопоставляет так называемым «лексическим» интерпретациям, не имеющим упомянуто­го дезорганизующего отношения действия. В ходе анализа правомерно в ка­кой-то момент отдавать предпочтение отношенческой составляющей «объекта», а в какой-то момент составляющей «анти-объекта» аналитической ситуации. Например, К. Пара указывает, что в психотерапии пациентов, страдающих соматозами, «принимая во внимание дезорганизующее действие классической ин­терпретации переноса, ее использование будет ограничено в пользу поддержки, или даже в пользу развития культуры отношения». Интерпретации, не связан­ные с переносом, могут использоваться в управлении отношением, но, с другой стороны, отсутствие ссылок на перенос может переживаться пациентом как дистанцирование, отказ от того, что он чувствует. Точно так же все обстоит с ко­личеством интерпретаций. Остается еще рассмотреть воздействие принятой ус­тановки на то, как разворачивается перенос. Молчание аналитика может дать возможность организоваться стабильному отношению с неким объектным об­разом, фиксированным на аналитике или, напротив, иметь дезорганизующий эффект. Давать «присутствие», по выражению С. Нашта (1958), — этот процесс может в определенные моменты подтолкнуть объектное отношение, направлен­ное непосредственно на аналитика или, напротив, привести к расстройству систе­мы отношений, диалектизируя противоречия объект/анти-объект, и позволить

¹ См. русский перевод: Стрэчи Дж. Характер терапевтической работы в психоанализе // Антология современного психоанализа / Под ред. А. В. Россохина. — М.: Институт психо­логии РАН, 2000. - С. 81-106. - Примеч. А. В. Россохина.

интерпретацию переноса. Употребление таких терминов, как фрустрация и вознаграждение, также могло бы быть пересмотрено под тем же углом зрения. Воз­вращаясь к противопоставлению внушения и анализа, которое есть у Фройда, мы Могли бы предположить, что аналитик, будучи инвестирован в качестве объекта, действует per via di porre, а в своей особой роли анти-объекта он действует per via di levare¹.

Нарциссическая трансакция

Но если бы роль аналитика ограничивалась установлением двойной связи, парадокса отношения, мы могли бы иметь ситуацию депрессии или ситуацию, прово­цирующую психоз, а вовсе не аналитический процесс. Характеристикой анали­тического процесса является именно то, что он исходит из некоей трансакции в пользу нарциссической экономии пациента. Разворачивание этой трансакции могло бы происходить следующим образом: поведение аналитика как анти-объек­та с его отстранением во втором периоде интерпретации переноса, переадресу­ющим сообщение пациента к объектам его прошлого, вынуждает пациента сме­стить инвестирование с аналитика на свои собственные внутренние объекты, то есть на собственное нарциссическое функционирование. Так в процессе анализа происходит развитие нарциссизма, который отделен от аналитика как объекта и является результатом политики аналитика, плодом инвестирования аналитика в психическое функционирование и нарциссизм пациента. Ф. Паш (1964) в таком случае говорил бы об «антинарциссическом» инвестировании со стороны анали­тика. У пациента едва различимое волнение, которое следует за интерпретацией переноса, если эта интерпретация «хорошая», является свидетельством этой самой нарциссической контринвестиции, а также скрытой надежды: эдипова маска аналитика была только что снята и вместе с ней была снята какая-то часть запрета, связанная с его персоной; вновь оживились надежды в связи с объек­том; движению был дан новый импульс, для выражения которого мы могли бы воспользоваться несколько маниакальной формулировкой, позаимствованной у Федо: «Ещё чего, не о моём отце речь!»

Интерпретация переноса играет, таким образом, двойную роль: нарциссизирующая, с одной стороны, она также способствует ресексуализации аналитической ситуации, внося травмирующий элемент, который вызывает новые переустрой­ства, движение переноса.

Предшественник переноса

Ранее мы уже обсуждали, что аналитику необходимо инвестировать нарциссизм пациента для того, чтобы процесс происходил. Была ли когда-то в детстве ситуа­ция, которая предвосхищала перенос, как бы предсказывая судьбу? Даже если в детстве не было «маленького переноса, который затем становится большим», по

выражению М. Неро, была, тем не менее, ситуация, имевшая что-то общее с ситуацией переноса. Это ситуация, когда в начале латентного периода родители уда­ляют детей, ограничивая телесные взаимодействия с ними (П. Дени, 1985). Пришел конец возбуждающим телесным играм, длительным ласкам, ребенок меньше сидит на коленях: «Ты слишком большой». Последнее утверждение не верно, по­скольку взрослая сексуальность ему запрещена, а эротические взаимодействия ограничены именно потому, что он слишком мал. Родители остаются объектами, активно отстраняясь от того, чтобы быть объектами сексуальными. Из поставщи­ков эротических вознаграждений они превращаются в поставщиков вознаграж­дений по преимуществу нарциссических. «Ты уже большой», «ты красивый» за­менены на «это хорошо». Внутри упоминаемой М. Фэном двойственности целей любовного отношения, цели оргастической и цели нарциссической, отныне поддер­живается только нарциссическая цель. Эдипов запрет, таким образом, неизбежно приводит к тому, что родители ведут себя как объект и анти-объект одновремен­но. Именно это новое противоречие является отправной точкой для особого нарциссического и фантазматического функционирования: уже получивший свое выра­жение эдипов проект оставляется в пользу романа. Родители становятся в таком случае опорой переноса, транскрипцией отношения, для которого они сами вы­ступили в качестве организующих объектов.