Психоаналитическая индивидуальная психодрама и цель игры

С точки зрения визуальной и моторной поддержки такая форма психотерапии как индивидуальная психоаналитическая психодрама вводит другой вариант рамки и техники. Парадокс аналитической психодрамы состоит в систематиче­ском предписании в форме игры того, что в других местах рассматривается как препятствие для развития аналитического процесса, в частности, — латеризация переноса и действие, моторное и вербальное. Действительно, повторение в игро­вой форме позволяет избежать сопротивления, свойственного этим защитам, которые в классическом анализе были бы отыгрыванием, и сделать из них привилегированное средство проработки для пациентов, неспособных выдержать трансферентное отношение, организованное вокруг одного аналитика. Если перенос и его цель являются движущей силой классического лечения, то в психодрмме отличия касаются, на самом деле, рамки.

Аналитическая психодрама, разработанная в 1950-х годах Сержем Лебовиси, Рене Дяткиным, Эвелин и Жаном Кестембергами и позднее Жаном Жилибером и Филиппом Жаммэ, обеспечивает в действительности экономические и топи­ческие условия, позволяющие интерпретации быть услышанной без ощущения вторжения и, тем самым, быть интроецированной. Речь идет о психодраме, цент­рированной вокруг одного пациента, с группой терапевтов, состоящей из ведуще­го, который берет на себя интерпретативную роль, и из со-терапевтов, которых должно быть не менее четырех человек — с одинаковым количеством представи­телей обоих полов, — являющихся потенциальными игроками. Сеанс должен проходить раз в неделю и продолжаться около получаса.

Специфическая рамка индивидуальной аналитической психодрамы адресова­на взрослым пациентам или детям, которые предъявляют основные феномены возбуждения или торможения, характерные для психотического функциониро­вания или для фазы важной перестройки, свойственной предподростковому и подростковому возрасту. Различие между ведущим игру и другими членами ко­манды позволяет фрагментировать массивное трансферентное инвестирование и облегчить экономическую тяжесть этого возбуждения: чередующаяся интерпре­тация в игре и вне игры приводит в большинстве случаев к концентрации движе­ния, смещенного и амбивалентного, на личность ведущего, и в этом пункте про­рабатываемого так же, как и в аналитическом лечении с одним аналитиком.

.Лечение Паскаля психоаналитической психодрамой позволит мне показать важность рамки, которая обеспечивает не только визуальную и моторную опору,

но и отыгрывание через игру, Паскалю — десять лет, когда его приводят к вам на психодраму. Мы его знаем с пяти лет, когда его родители пришли на консультацию по поводу двух конвульсивных приступов, явившихся результатом двух возвращений в детский сад после летних каникул. Он отказывается говорить. Во вре­мя консультации он довольствуется тем, что разыгрывает сцены яростной борьбы животных друг с другом, после чего застывает в неподвижной и безразличной позе. Индивидуальная психотерапия, которая была ему предложена с частотой два сеанса в неделю и продолжающаяся два с половиной года, не дает повода говорить об истинных переменах: он повторяет те же сцены грубых выпадов и остается нечув­ствительным к словам его психотерапевта, в частности, по поводу различных ин­терпретаций его ярости в первосцене. Терапия прекращается, когда Паскаль не хо­чет больше приходить, а у терапевта появляется чувство вялости и неподвижности. Два года спустя, родители вновь просят о консультации. На этот раз команда, организованная Р. Дяткиным и мной, пробует провести психодраму. Паскаль де­монстрирует и с нами массивное торможение; он никогда не предлагает во что-нибудь сыграть, не распределяет роли. Каждый раз он отвечает одно и то же; «Я не знаю», «Мне все равно». Очевидно, он находится во власти фантазма трав­матического соблазнения, который ему не оставляет другого выхода, кроме как принять мегаломаническую позицию отказа от игры. Невозможна никакая про­работка кроме игры в двойника, который говорит голосом от первого лица, что позволило бы ему обрести фантазматическую проективную репрезентацию — под взглядом третьего лица, ведущего игры, который выполняет функции противовозбуждения и связывания через интерпретативную деятельность. Чтобы проил­люстрировать это, я расскажу о двух сеансах, состоявшихся с интервалом в не­сколько месяцев, после двух лет психодрамы.

Как обычно, Р. Дяткин, который является ведущим игры, спрашивает Паскаля: «Во что играем?» Он отвечает как всегда однообразно: «Я не знаю». В соответствии с приме­няемой с самого начала психодрамы модальностью работы я вмешиваюсь, чтобы сыграть его двойника, и говорю ему: «Сегодня ночью мне приснился странный сон. Я был в красивом доме, более красивом, чем мой собственный, а где же был мой дом? Ты ведь знаешь, как это бывает в сновидении, не всегда все понятно. Затем я откры­ваю дверь и вижу мертвого человека, которого зарезали. Меня могли бы обвинить в этом». Тогда Паскаль меня спрашивает: «И что же ты сделал?». Я ему отвечаю; «Я проснулся, это был кошмар». Выходя из состояния мутизма, он начинает меня все больше и больше спрашивать про мое сновидение: «А каким он был физически?» И я ему говорю: «Я точно не знаю, но это был кто-то с седыми волосами». Тогда ведущий приглашает одну коллегу сыграть роль третьего человека, подруги или матери: «Пре­крати его пугать, — говорит она мне, — твоя история ужасна, я не выношу подобных сно­видений, потому что после я не знаю, правда это или нет». Тогда я ей отвечаю: «Я тоже их не выношу; из-за этого я и проснулся». Р. Дяткин прерывает сцену и спрашивает Паскаля: «Итак, тебе это понравилось?» «Не очень», — отвечает тот. Р. Дяткин добавля­ет: «Я это видел. Ты отдалился во время этой игры от двух других игроков. У тебя тоже бывают ночные кошмары?» «Да, — отвечает Паскаль, — но хуже, чем этот». Поскольку ему не удается вспомнить свои сновидения, Р. Дяткин делает переход, говоря ему: «Н жизни бывают страшные вещи: это смерть и ситуация, когда два человека причиняют друг другу зло, приводящее к смерти», Тогда у Паскаля возникает ассоциация, и он говорит: «Иногда мне снится, что я мертв, и что это происходит не во сне».

Очевидно, у Паскаля есть страх перестать существовать, потерять себя и потерять объекты, которые он инвестирует: торможение лишь воплощает эту невоз­можность инвестировать объект, который является источником такого возбужде­ния, которое не позволяет никакого смещения, никакого движения и которое является скорее разрушителем психического функционирования, чем его носи­телем. Вот почему пациенту, у которого нет двойника в сновидении и нет пред­ставления о себе самом, являющегося результатом нарциссической регрессии сновидения, важно предоставить изображение этого нарциссического двойника. Он-то и позволит ему установить связь с объектом, дистанция с которым могла бы быть выносимой. С этой точки зрения, психодрама является попыткой совме­стного сновидения, гарантом которого является ведущий игры.

Другой сеанс, состоявшийся несколько месяцев спустя, свидетельствует о возможностях психодрамы в установлении особого пространства, являющегося по­средником для закладки опыта фантазматизации.

Р. Дяткин встречает Паскаля, замечая ему: «Я всегда задаю тебе одни и те же вопро­сы, и ты всегда нам отвечаешь одно и то же. Я предлагаю тебе сыграть в двух персо­нажей, один из которых удивляет другого». Паскаль соглашается, и тогда я подхожу к ному, чтобы сыграть этого персонажа, не имея при этом ни малейшего представле­ния, что я буду играть. Тогда я придумываю следующую сцену: «Вон там внизу — яма», — и указываю на пространство, отделяющее нас от других психодраматистов. «Я уже перепрыгнул через нее. Ты ведь мне не поверишь, не так ли?» «Нет», — отве­чает он. Тогда я ему говорю: «Хочешь, я тебе покажу, как я это сделал?» «Да», — говорит он. Я разыгрываю прыжок, отдаляясь от него и приближаясь к другим психодраматистам, потом спрашиваю у него: «Ну, ты тоже попробуешь?» Паскаль, оставаясь неподвижным с самого начала психодрамы и стоя возле стены, стремительно сдвигается с места, делает прыжок и присоединяется ко мне, явно довольный сво­им подвигом. Я замечаю: «Видишь, то, что казалось невозможным, стало возмож­ным». И к удивлению всех он начинает ассоциировать и говорит: «Тогда была бы радуга без дождя или дождь без облаков. Мы — на другой планете».

С этой сцены и началось путешествие «по ту сторону зеркала» и с тех пор не прекращалось, что позволило Паскалю вступить в игру воображения, свидетельствуя о его новых возможностях выносить первосцену, которая не будет немедленно стано­виться источником деструкции и неминуемой смерти. Именно таким образом можно попять обращение к радуге, появляющейся после грозы и являющейся аллегорией соединения двух противоположных элементов — земли и солнца. Паскаль стремит­ся, конечно, их разъединить, но отныне он может себе позволить представлять их на этой «другой планете», которой является сцена психодрамы. Опора на изобразительный двойник, который смог пережить испытание времени и ярости, стала, вероятно, рычагом этого лечения, позволившим ему безбоязненно столкнуться с «прыжком» над смертью и кастрацией, не испугавшись уничтожения.

Заключение

В этой перспективе аналитическая работа производится, как нельзя лучше, через предложение игры, позволяющей выйти из повторения самим фактом диа­лектики между полем иллюзии и разочарования. Только при этом условии может

сформироваться сознание, которое в данном случае сопоставимо с открытием» Коррелятом которого является объект (найденный/созданный) и которое способно преодолеть ярость, вписанную в саму сердцевину влечения.

На самом деле, предполагается, чтобы аналитик был тем, кто благодаря рамке и своей интерпретативной функции способствовал бы развитию такой «творческой иллюзии», коррелятом которой является способность переживать топиче­скую и формальную регрессию мысли, а значит, и временную регрессию. В зави­симости от пациентов, эта формальная регрессия переносится ими по-разному, и именно это служит для нас показанием к психоанализу, психоаналитической психотерапии или индивидуальной психоаналитической психодраме. Аналити­ческий процесс находит свою основу в самой концепции психического функцио­нирования: во всех случаях речь идет о трансформации тенденции к немедленной разрядке в действии в способность и удовольствие фантазировать и мыслить без риска слома и распада. Аналитическая рамка, какой бы ни была степень материализации ее формы, всегда направлена на создание условий для установления ком­муникации с другим, свидетельствуя об организации психического пространства и времени и о циркуляции между психическими системами.

С этой точки зрения, аналитическая рамка, какими бы ни были ее модальности — в большей или меньшей степени основанные на визуальном восприятии и моторике, — направлена на создание оптимальных условий для того, чтобы такое «исцеление» было возможным. Да и как бы это исцеление могло быть другим при возможности рассказывать о своей жизни и составлять историю, соотно­симую с открытием инаковости. Речь всегда идет об аналитике и пациенте, которые под защитой рамки избегают сговора и нарциссической борьбы — ис­точника деструктивности — посредством, скорее, непрямого взгляда на исто­рию, чем взгляда лицом к лицу. Этот путь может быть долгим или не очень, далеким или близким, но он всегда идет в направлении исследования бессоз­нательного и детской сексуальности, которые составляют два фундаменталь­ных аспекта открытия Фройда. Учет условий психического функционирова­ния позволяет сделать это путешествие-посвящение во внутренний мир более или менее легким.

Если выразиться словами поэта Ива Бонфуа, речь идет о поисках «неведомой темной страны», о недоступном пространстве контрастных образов и противоречивых чувств: это, конечно, «гордыня», — говорит он, но также «неудовлетворен­ность, надежда, легковерие, разрыв, всегда неистовая страсть». И добавляет не без доли истины: «Но не мудрость и не благоразумие. А может быть, кто знает, что-то гораздо лучше этого» (Bonnefoy, 1972, р. 26). Как могло бы быть иначе, если человеческая психика устроена так, что «длительным чаяниям» соответ­ствует «смутная интуиция». Искушение состоит в том, чтобы оставаться в ви­димой и непосредственной определенности; но не является ли аналитическая работа с нашими пациентами даруемой возможностью научиться жить с нео­пределенностью, «слышать, — как говорит Бонфуа, — в определенности посто­янный, разрастающейся, животворный ноток ирреальности», путешествуя с ними по этим далеким странам, о которых можно мечтать и которые обладают, по выражению поэта, «как ничто другое в этом мире достоинством быть дале­кими, непредсказуемыми и неизведанными».

Жюлия Кристева

НОВЫЕ БОЛЕЗНИ ДУШИ.

Душа и мысленное представление

Более важно, что люди создают Логос души, а не тела.

Демокрит

Есть ли у вас душа? Этот вопрос, который может быть философским, теологическим или же просто неверно истолкованным, имеет особую значимость для наше­го времени. В век психиатрической медицины, аэробики и господства средств массовой информации возможно ли все еще существование души?

Медицина или философия?

Плодотворные дискуссии между древнегреческими врачами и философами привели в результате к ряду тонких изменений понятия «psyche», прежде чем оно стало понятием «anima» греко-римского стоицизма. Врачи периода античности вновь обратились к метафизическому различию между понятиями тела и души и пришли к плодотворной аналогии, которая послужила прообразом современной психиатрии: они говорили о «болезнях души», которые сравнивались с бо­лезнями тела. Эти болезни души включали страсти, от печали до радости, и даже бредовые состояния. Хотя, некоторые врачи использовали этот параллелизм для обоснования «монистической» концепции человека, для большинства из них ра­дикальное отличие между психической и соматической сферами подтверждалось взаимным присутствием этих сфер, если не их изоморфизмом.

С античных времен господствовало преобладание дуалистических воззрений: никоторые люди высказывались в поддержку представлений о комплементарности движущих сил в этих сферах, в то время как другие говорили о труднораз­решимых противоречиях. Несмотря на предпринимавшиеся научные усилия, в ходе которых делались попытки свести психику к соме, душа, которую нам не удастся локализовать (находится ли она в сердце? в тканевой жидкости? В мозге?), остается непостижимой загадкой. Как смысловая структура, психика олицетворяет связь между говорящим и слушающим, которая наделяет ее терапевти­ческой и моральной ценностью. Кроме того, делая нас ответственными за наши

тела, психика спасает нас от биологического фатализма и формирует нас в качестве обладающих даром речи существ¹.

Инкарнация Христа, то есть телесные и душевные страсти человека-бога, дала импульс для психического динамизма, который питал внутреннюю жизнь христиан в течение двух тысяч лет. Пылкие эксцессы, направленные на абсолютный субъект — Бога или Христа — перестали считаться патологическими. Вместо это­го они воспринимались как отображающие мистическое странствование души, стремящейся к Абсолюту. Однако прежде чем стало возможно переосмысление душевного заболевания, должна была быть подорвана диалектика троицы, анато­мия должна была начать применяться к телу, и болезненные душевные состоя­ния должны были стать объектами наблюдения и исследования. В тот период ду­шевное заболевание укоренилось в священном месте психиатрической больницы. Мишель Фуко написал чудесный рассказ о такой клинике, в которой признава­лась душа, но лишь как знак больного тела². Давайте вспомним, однако, что такое восприятие возникло задолго до эры разума, ибо его корни могут быть прослежены к греческой философии и медицине, представители которых ввели отличие и про­пели аналогию между болезнями тела и болезнями души. Подобно древним грекам, современные психиатры — в особенности Филипп Пинель³ — выступали в поддер­жку физических и моральных теорий происхождения душевного заболевания⁴.

Фройд может быть помещен в русле этой традиции, ибо он недвусмысленно выступал в поддержку философского дуализма⁵, который он развивал посредством своей концепции «психического аппарата»⁶ — теоретической конструкции, которая несводима к телу, подвержена биологическим воздействиям, однако главным образом наблюдаема в языковых структурах. Будучи прочно укоренена

в биологии посредством влечений, однако, зависящая от автономной логики, душа, как «психический аппарат», дает начало психологическим и соматическим симптомам и видоизменяется в ходе переноса.

Однако, отдавая приоритет душе, исследования бессознательного и переноса привели к более значительному результату, чем простое возрождение древнегре­ческой дискуссии относительно души и тела. И что еще важнее, фройдовское понятие психики бросает вызов этому ранее предполагавшемуся дуализму и выхо­дит за рамки гипертрофии психологического, которую многие исследователи рассматривают как определяющую черту психоанализа. Аналогичным образом, различные аспекты психоанализа пересекают границу между телом и душой и исследуют различные элементы, которые переступают пределы этой дихотомии: например, энергетический компонент влечений, определение смысла на основа­нии сексуального желания и осуществление лечения внутри границ переноса, ко­торый понимается как повторение более ранних психосенсорных травм. Тем не менее, лингвистический механизм остается в основе лечения: как означающий Конструкт, речь как анализанта, так и аналитика включает в себя различные серии репрезентаций. Мы осознаем многообразие этих серий, однако можем справед­ливо утверждать, что они являются преимущественно «психическими» по свое­му происхождению, сколь бы далеко сводимыми они ни были к тому биологиче­скому субстрату, который современная наука более или менее установила для нас.

Предлагая различные модели души, психоанализ расширяет наше понятие «psyche», признает особенности наших способов обозначения и абсорбирует пато­логию в специальные логические системы. Хотя понятие психологического неду­ги по утратило своей специфической валидности, психоанализ склонен связывать его с одной из логических возможностей, неотъемлемо присутствующих в любом фройдовском «психическом аппарате» или лакановском «поле речи» (parletre). Хотя понятия «нормы» и «аномалии» также подвергаются сомнению, воздействие психоанализа не ограничивается в результате ниспровержением — которое привлекало свободные умы в течение почти сотни лет. Акценты на смысле и ис­пользовании эротизированной речи в переносе остаются наиболее важными чер­тами необычной судьбы открытия Фройда.

Будучи лояльным к этике человека, которую Запад разработал внутри сфер сво­ей философии, религии и науки, психоанализ взывает к жизни говорящих существ, усиливая и исследуя их психическую жизнь. Вы живы тогда и только тогда, когда вы обладаете психической жизнью. Какой бы расстраивающей, непереносимой, смертоносной или возбуждающей не могла она быть, эта психическая жизнь — которая объединяет различные системы репрезентации, вовлекающие в себя ис­пользование языка, - дает нам доступ к нашему телу и к другим людям. Вследствие обладания душой мы способны к действию. Наша психическая жизнь явля­ется дискурсом, который функционирует. Вредит ли она нам или спасает нас, мы являемся ее субъектом. Наша цель здесь состоит в анализе психической жизни, то есть в ее разрушении и последующем восстановлении. Важные воздействия пол­ных смысла репрезентаций никогда ранее не осознавались и не использовались столь точно и значимо. С Фройдом произошло возрождение psyche. Обогащен­ная иудейским плюрализмом ее интерпретаций, душа развилась в многогран­ную и полифоническую психику, которая лучше оснащена для обслуживания

«пресуществления» живого тела. Следовательно, мы можем оценить осуществленный Фройдом могущественный синтез предшествующих традиций, ибо посред­ством приписывания душе новой ценности Фройд смог подробно разработать курс действий, который являлся одновременно терапевтическим и моральным.

Прогресс в естественных науках, в особенности в биологии и неврологии, сделал для нас возможным представлять смерть души. Так как мы постоянно деко­дируем секреты нейронов, их тенденции и их электрические движущие силы, неужели мы до сих пор нуждаемся в этой устарелой химере? Не продвинулись ли мы уже к когнитивным конструктам, которые смогут объяснить как клеточное, так и человеческое поведение?

Как бы там ни было, нельзя не заметить, что эта тема, душа, которая считалась изгнанной из «чистых» наук, находится в процессе триумфального возвращения в большинстве утонченных биологических теорий, которые входят в разряд когнитивной науки. «Образ присутствует в мозге до объекта»¹, — утверждают биоло­ги. «Когнитивная архитектура не ограничена нервной системой; напротив, нервная система пронизывается когнитивной архитектурой, которая здесь присутствует».² «Мы не можем здесь обойтись без телеономии».³ «Невозможно понять, как мож­но представить психическое функционирование, которое не включало бы в себя репрезентацию цели, то есть, которое не подразумевало бы субъекта, который пытается представлять как себя, так и свою ожидаемую цель».⁴

Образ до объекта, субъект, телеономия, репрезентация: где же может быть обнаружена душа? Если цель когнитивной науки не в том, чтобы вести биологию к возрожде­нию спиритуализма, мы можем задаться вопросом, как устроена душа. Какие репре­зентации и какие логические переменные образуют душу? Психоанализ необязательно дает ответы на эти вопросы, но это та дисциплина, которая ищет на них ответы.