Пассивность и гомосексуальность
Анализ в переносе пассивных гомосексуальных желаний явился важным поворотом к изменениям в ходе третьего года анализа. Это было движение, которое позволило сместить зависть к материнской вагине на зависть к идеализируемому пенису отца, после чего можно было найти опору для проработки различных аспектов Эдипова конфликта. В то время Марк сделал научное исследование, эй которое ом получил оценку «хорошо», хотя и надеялся на «отлично», Так как во время проведения
этой научной работы он мечтал получить Нобелевскую премию по литературе, можно представить себе его разочарование, когда был поставлен под сомнение его Идеал-Я и вытекающее отсюда либидное следствие — как об этом сказал Фройд (1914) — усиление нарциссической гомосексуальной связи и борьба против подчинения объекту, на который проецируется этот Идеал нарциссического Я.
В контексте научной работы, которую он только что сделал, Марк упоминает о двух товарищах по учебе, восхищаясь их физической и интеллектуальной силой. Он сам удивлен, что расстался с ними, не пытаясь вновь увидеться: «У меня сложилось впечатление, — говорит он, — что я ушел, как вор». Выражение «как вор», подчеркнутое мною, привело его к тому, что весь материал стал разворачиваться вокруг темы денег и их многозначной символики (оральной, анальной, фаллической). Он боялся, что я увеличу плату за лечение, поскольку ему недавно повысили зарплату; вопреки своей привычке, он платит не на последнем, а на предпоследнем сеансе, что я интерпретирую как потребность как можно скорее удовлетворить мою жадность по отношению к нему (в предыдущем сновидении он дал мне сумму, эквивалентную его зарплате и зарплате его подруги) и считать меня вором.
Очевидно, что проекция его орально-садистических и анально-садистических влечен ни на меня спровоцировала опасность уступить своим пассивным желаниям и потребность побороть их за счет удвоения активности как в поведении, так и в речи. Он выражает желание сократить число сеансов и перейти от четырех к трем в неделю. Затем он меняет свой проект; он стремительным образом занимает ассоциативное поле и сам предается интерпретациям, оперируя довольно верно психоаналитическими терминами, что свидетельствует о его культуре в этой области.
Анализ его собственнических и захватнических желаний приводит Марка к сновидению, которое поражает его своим гомосексуальным содержанием.
Он вместе со своим дядей Жан-Пьером (младшим братом матери) в кровати последнего. В руках у Марка револьвер, направленный на дядю. Раздается стук в дверь, и Марк хочет выстрелить из револьвера; но револьвер заклинило. В другой сцене Жан-Пьер мертв, он убит ударом ножа. Приходит мать и, потрясенная, во всем обвиняет сына.
Это заставляет Марка вспомнить о своем восхищении и зависти ко всему, чем обладал дядя (труба, велосипед, мопед), и о страхе гомосексуальности по отношению к нему, хотя в действительности ему несколько раз приходилось в детстве делить с ним постель. Так как на следующем сеансе он упоминает о своем желании пырнуть меня ножом и о страхе подвергнуться нападению сзади с моей стороны, я показываю ему его потребность защититься, таким образом, от желания анального вторжения с целью овладения пенисом аналитика.
Эта трансферентная интерпретация позволила справиться с вытеснением его пассивных гомосексуальных тенденций и придать смысл тревоге, связанной с его женской идентификацией и со страхом гомосексуальности. Это движение подтверждает значение гомосексуального влечения как влечения, растущего в ходе аналитического процесса, и важность интеграции анальности (Fain et Marty, 1959). Он сам возвращается к своему первому сновидению в анализе и идентифицирует солдат позади него с аналитиком и отцом-солдатом в Индокитае. Таким образом, он понимает происхождение сноси тревоги, возникшей после смерти матери, что
привело его к госпитализации на длительный срок. В то время он не мог выносить Присутствия своего отца, который готовил для него и заменял ему мать: неуверенность в собственной сексуальной идентичности могла разрешиться только при условии физического отделения от отца в стенах психиатрической Клиники.
Его ипохондрические страхи, сконцентрированные на желудочных болях и боязни рака, заставили его пройти многочисленные медицинские обследования: эта ипохондрия начала отчетливо исчезать с того момента, когда она была проработана как фантазм беременности по отношению к аналитику-отцу. В то время он снова начал страдать булимией, как и после смерти матери: он поправился, на этот раз лишь на десять килограммов, что он понял как реализацию его фантазма беременности.
Работа траура
11ачиная с этого момента можно представить всю силу деструктивных влечений Марка по отношению к матери и травматическое воздействие ее смерти, рассматриваемой как реализация его негативных эдиповых желаний. Возможность реорганизовать целостный отцовский образ, образ отца, который являлся не только парциальным объектом матери, позволила Марку вновь открыть любовь к матери и начать работу траура.
Эта работа траура предполагает разрыв связей с потерянным объектом и проявляется, как это очень точно показал Абрахам, как выброс испражнений, движение, являющееся следствием оральной инкорпорации объекта, после его исчезновения (Abraham, 1924, р. 272).
Сновидение Марка на четвертом году анализа свидетельствует об этом важном движении в лечении: «Этой ночью мне приснился странный, необычный сон, который трудно рассказать. Я накакал на серебряное блюдо и показал его Катрин (его подружке), которая говорила по телефону со своей матерью. Затем я собирался поставить блюдо под кровать; потом я пошел на кухню и хотел накрыть его индийским покрывалом. И тут-то я понял, что это была грязь; она лежала повсюду».
В своих ассоциациях он увидел, что в этих экскрементах было что-то агрессивное против его подруги, с которой он накануне поссорился, упрекнув ее в неумении выслушать его в момент, когда это было для него очень важно. После того, как я ему заметил, что эти экскременты были также «чем-то ценным», он упомянул о равнодушии Катрин в своем сновидении, что я тогда же связал с равнодушием, в котором он мог также упрекнуть ее и меня, поскольку мы не поняли, что он пережил в связи со смертью матери; я добавлю, что он также боялся, что его подруга или я не хотим заменить ему умершую мать. Следует отметить, что мать его подруги умерла, когда девочке было шесть лет, и что не случайно в сновидении она говорила как раз с матерью, которая была воскрешена в сновидении, так как Марк своей тревогой продолжал поддерживать образ живой матери в себе. Эта проработка позволила Марку впервые с начала анализа вспомнить об обстоятельствах смерти матери.
Эта работа траура проходила не без осложнений, так как впоследствии Марк неожиданно бросил работу преподавателя, чтобы стать торговым представителем, и начал часто пропускать сеансы, и я опасался, что анализ прервется. Интерпретация его желания остаться близким матери через отсутствие, напоминание о разнице между прерыванием и завершением анализа привели его к настоящему
процессу завершения в ходе шестого и последнего года анализа, когда в неделю было от четырех до трех сеансов. Благодаря этой проработке Марк смог рассмотреть свои эмоциональные и профессиональные обязательства, на которые он никак не мог решиться раньше; он решает жениться на своей подруге, с которой он жил с самого начала анализа, и завести ребенка; он вновь получает место преподавателя, соответствующее его способностям. Он расстается со мной не без сожалений, переживая в последние месяцы острые приступы тревоги, которые будут поняты и интерпретированы как способ защитить меня от предстоящей утраты. Несколько месяцев спустя после окончания анализа, который в общей сложности продолжался шесть лет, он напишет мне письмо, чтобы сообщить о рождении сына; в письме он упомянет о пользе аналитической работы и выразит мне свою признательность.
Психотерапия лицом к лицу
Очевидно, анализ Марка относился к одному из самых плодотворных, о чем свидетельствовали топические, динамические и экономические реорганизации. В плане контрпереноса он был для меня пациентом, которого я особо инвестировал за его интеллектуальные и человеческие качества и его способности к психической работе; я рассматривал его анализ как особенно удовлетворительный, несмотря на трудные моменты, так как были найдены возможности для творческого подходя как в аналитической работе, так и во внешней жизни.
Еще когда он был у меня в анализе, я намеревался написать о нем, что я и сделал семь лет спустя в докладе для одного конгресса (Gibeault, 1989); этот текст я разослал по почте всем участникам за два месяца до начала конгресса. Каково же было мое удивление, когда вдруг раздался телефонный звонок от Марка как раз в ту неделю, когда был разослан текст. Не поняв вначале этого удивительного совпадения, я подумал, что ему представился случай прочитать мой текст, и он узнал себя в одном из описанных клинических случаев и захотел поговорить со мной на эту тему.
Я принял его неделю спустя, и, к моему большому удивлению, он ничего не знал. Он пришел ко мне, поскольку вновь почувствовал тревогу, особенно после ухода одного коллеги по работе, с которым он был очень тесно связан и который сыграл важную роль в его профессиональном росте; этот коллега ему также помог справиться с депрессией его жены в течение последних лет, в связи с чем она тоже начала анализ. К тому же, ему было теперь почти сорок лет, примерно столько, сколько было его матери, когда она умерла, что не случайно вызвало его страх пережить подобную судьбу. Наконец, он хотел познакомить меня с написанными им текстами.
Так как он не желал возобновлять анализ, я предложил ему работать один раз в неделю лицом к лицу. Работа, теперь уже в такой форме, все еще продолжается. В то время я спрашивал себя, не стоит ли дать ему прочитать то, что я сам написал на его счет; наконец я решил не делать этого, чтобы избежать ситуации нарциссического сговора, что могло бы помешать продолжению нашей работы. Я поздравил себя за это, когда он сам принес мне текст, который он хотел, чтобы я прочитал и прокомментировал; я заметил ему, что если он желает продолжать аналитическую работу со мной, я бы предпочел не читать, что вовсе не мешает ему говорить
со мной об этом. Испытывая уважение к условиям нашей работы, Марк легко смирился с этим.
В действительности, эта встреча семь лет спустя при обстоятельствах совпадения выставила меня пережить чувство тревожной странности. Следовало ли видеть в этом случайность или закономерность, которая совершилась без моего ведома и без ведома моего пациента? Можно было поддаться искушению посмотреть на эту одновременность, как на магическую встречу, которая отсылала к связи с матерью до возвращения с войны отца. Как объяснить, что этот пациент, эволюцию которого в ходе анализа я оценивал очень положительно, смог вновь столкнуться с феноменами повторения? И не являлась ли моя тревожная странность контртрансферентным признаком неразрешенного аспекта переноса? Это навело меня на мысль о сообщении Сезара и Сары Ботелла1 (1984), сделанном несколькими годами ранее на коллоквиуме Парижского психоаналитического Общества на тему «бессознательная гомосексуальность». Там они связывали феномен тревожной странности с опасностью не-репрезентации, относящейся к формальной регрессии, присущей аналитической ситуации, и с работой нарциссического двойника, как возможного разрешения этой опасности; согласно мнению этих авторов, гомосексуальная бессознательная динамика и предсознательная работа Я могут стирать эту работу двойника и образовывать слепое пятно в трансферентно-контртрансферентных отношениях.
С этой точки зрения интерпретация гомосексуального объектного переноса, какой бы правильной она ни была, может помешать появлению этого странного переживания, повторяющиеся фигуры которого обнаружил Фройд (1919 Ь). Это странное переживание конституирует, действительно, главный, ведущий к изменениям, момент аналитической ситуации; стремление к репрезентации могло явиться для Марка и для меня успокоительным решением для удаления тревоги, которую вызывала опасность потерять способность инвестировать и представлять. Эта «безымянная тревога» (Бион), семь лет спустя, откликнулась в момент странного совпадения. Можно было бы сослаться на телепатию, чтобы объяснить этот опыт, но при этом существовала опасность уклониться от контртрансферентной проработки; именно последняя и позволила мне почувствовать еще действующую психическую цель моего пациента и определить, таким образом, как преимущества, так и риск взаимного нарциссического восхищения, которое снимает пассивность, необходимую для открытия и принятия инаковости. Чередование речи и молчания в данном случае является существенно важным для проработки этой проблематики двойника на сеансе.
Возможно, что именно этот опыт Фройд и предвидел тогда в «Конструкции и анализе». Он заметил, что сообщение конструкции может привести к «случайному участию настоящих галлюцинаций в случаях, которые вовсе не были психотическими» (Freud, 1937 Ь, р. 278). Не поставил ли анализ Марка проблему одновременной работы по воспоминанию и реконструкции прошлого, как борьбы против формальной дневной регрессии мышления и против галлюцинаторного оживления, которые являются источником искажения чувства идентичности;
1 См. статью в этой книге: Ботелла С., Ботелла С. Бессознательная гомосексуальность и динамика двойника в сеансе. — Примеч. Л. В. Россохина.
и необходимости важнейшей работы по конструкции для того, чтобы дойти до завершения анализа? Это вопрос, который можно поставить, исходя из гипотез, предложенных С. и С. Ботелла. Можно полагать, что вызывание в памяти тревоги, связанной с молчанием — агрессивным молчанием, молчанием смерти — и с физической и психической неподвижностью, было изъято Марком из лечения, так же как было изъято посредством отыгрываний возрождение его изобразительности, в частности через его многочисленные отсутствия, когда он проработал траур по своей матери.
Я вспомнил, как на пятом году анализа я очень внимательно отнесся к этой цели анализа, а именно к конфронтации с переживанием деперсонализации, соответствующем интеграции пассивности по отношению к женско-материнскому объекту. Но именно тогда пропуски сеансов настолько участились, что я испугался прерывания анализа. К тому же раньше он сказал, что на первом сеансе в положении лежа он боялся сойти с ума и увидеть галлюцинации во время анализа. Возможно, именно эта угроза, пережитая тогда в переносе, и ускорила процесс окончания анализа (приемлемый тогда для нас обоих компромисс), вызвав это чувство незавершенности, которое привело его ко мне семь лет спустя.
С этой точки зрения, можно увидеть задним числом в первом сновидении анализа, принесенном Марком, свидетельство не только фантазматического содержания, но также и модальности его психического функционирования. Речь идет о сновидений, в котором пациент идет в кино, что уже предвосхищает защитную функцию изобразительности; к тому же он поднимается на сцену, что означает прибегание к отыгрываниям. В двух случаях речь идет о защитных мерах, направляемых на предохранение от риска не-репрезентации, связанного с формальной регрессией, которую порождает аналитическая ситуация на кушетке.
Тогда встает следующий вопрос: актуальные условия аналитической рамки, а именно — лицом к лицу, они способствуют или мешают проработке этого страха неподвижности и защитного прибегания к нарциссическому двойнику? Терапия лицом к лицу изменяет возможности работы со свободными ассоциациями и со свободно плавающим вниманием, которые только и способны вызвать нарциссическую регрессию, что и позволяет проработку этой первичной пассивности. Однако перед этой опасностью недифференцированности Марк находит выход в работе лицом к лицу; он может, таким образом, лучше, чем во время своего анализа, понимать смысл этой проблематики. Он настаивает на значимости этой тревоги, которая временами приковывает его к креслу и мешает двигаться и говорить. И кто-то должен прийти и дотронуться до него, чтобы он сумел выйти из состояния, которое он называл «кататоническим».
Он также вспоминает о том, как его мать, страдавшая в течение всего его детства от мигрени, заставляла всю семью и, в особенности его, молчать. О нем говорили, что это — «умный и послушный ребенок». Под защитой работы лицом к лицу он смог понять, что материнское молчание, к которому его отсылало1 молчание аналитика, должно было вызвать у него «ужасную тревогу», соответствующую отмене инвестиций.
1 Молчание аналитика, о котором здесь идет речь, отсылает, скорее, к нейтральности, чем к практически полному отсутствию слов.
Можно предположить, что в течение всего своего анализа он должен был бороться с угрозой вновь столкнуться с этим молчанием, которое является источником отсутствия смысла.
С этой точки зрения, сверхинвестиция аналитика как внешнего двойника позволяет действительно временно снять эту угрозу; но в этом решении таится одновременно и главное сопротивление, которое может тормозить проработку процессов вторичной идентификации на благо инкорпорации объекта-аналитика (Roussilion, 1991); отсюда феномены имитации аналитика вместо его интериоризации, как внутреннего двойника — единственной гарантии автономии по отношению к объекту и подлинной креативности. В плане контрпереноса ситуация лицом к лицу в некоторые моменты казалась мне требованием Марка обездвижить меня самого в моем свободно плавающем внимании, чтобы побороть собственную тревогу перед неподвижностью.
Психоаналитический случай Марка свидетельствует о целях психоанализа и психотерапии. Очевидно, что аналитическое лечение на кушетке позволило Марку опереться на свои возможности объектного инвестирования, чтобы достаточно удовлетворительно проработать сексуальную проблематику с ее кортежем аффектов стыда и вины. Но его возвращение через семь лет и возобновление аналитической работы в форме психотерапии лицом к лицу один раз в неделю покапали, что положение на кушетке не позволило ему безбоязненно встретиться с деструктивностью, связанной с завистью к женско-материнскому. Если эта проблематика подразумевает опору на нарциссического двойника и организацию первичной гомосексуальности, то не всегда возможно при лечении на кушетке проработать эту рецептивность по отношению к другому, которую Фройд назвал «биологическим камнем преткновения». Если деструктивность и разъединение пленения значительны, то остается риск возврата к «невидимому материнскому», источнику тревоги и невыносимых страхов, а также возникает возможность трансферентных и даже контртрансферентных отыгрываний. Отсюда и необходимость работы, которая дает место визуальной и моторной опоре, позволяя противостоять страху не-репрезентации, сопоставимому с потерей способности инвестировать объект.
Пациенты, которым предлагается работа лицом к лицу, это такие пациенты, которые, имея недостаточно устойчивую идентичность, заставляют нас думать, что они не выдержат конфронтации с опытом потери границ, коррелятом которого является работа на кушетке, без дезорганизации и потери себя. Аналитическая работа в этом случае состоит в предоставлении им положения, позволяющего убедиться в собственной идентичности, исходя из границ и дистанции с объектом, — положения, которое обеспечивает визуальное восприятие и двигательную возможность; это также и средство для того, чтобы убедиться, что объект может сопротивляться их деструктивности (Roussilion, 1991). Благодаря этой перцептивной поддержке, эти пациенты могут отыскать или вновь обрести способности к репрезентации и символизации, коррелирующие с топической и формальной регрессией.
Но следует, вероятно, принять границы этого положения, предохраняющего от переживания деперсонализации на кушетке и в самом лучшем случае свидетельствующего об истинном изменении в лечении, связанном с интеграцией
психической бисексуальности. В этом заключается и смысл эффективности анализа с любым кандидатом, которому предлагается положение лежа, вызывающее дереализацию, являющуюся одновременно и источником тревоги, и привилегированным средством для проработки встречи с «невидимым материнским». С этой точки зрения можно предположить, что некоторые концепции аналитического процесса и техники, в зависимости от установки на кушетку, также выполняют функцию уклонения от проработки этого опыта потери границ и потери идентичности. При этом, однако, нельзя отрицать их терапевтический эффект.