Французская психоаналитическая культура?

Рассматриваемые извне особенности практики и специфика теории подвергались те критике, то похвале, но в них всегда отмечалась чисто французская манера. Можем ли мы говорить об исключении? История международного психоанали­тического движения создается историями местных движений.

Эта история отмечена конфликтами между школами и направлениями мысли. Противники психоанализа часто с иронией отзываются об этих «ссорах в часовне». Сами психоаналитики сожалеют иногда о «плюрализме школ». Я же полагаю, что независимо от всех патологических факторов, от которых не защищены пи психоаналитики, ни их организации, это разнообразие и вытекающие из него дискуссии, а точнее, борьба мнений, являются важным моментом прогресса психоанализа как в теории, так и в практике. Подлинное развитие наших методов возможно лишь благодаря этому теоретическому плюрализму. Столкновение мо­делей является, несомненно, самым плодотворным средством, которым мы рас­полагаем в настоящее время, чтобы развивать и оттачивать нашу практику.

Психоанализ — это современная наука. Мы имеем в виду науку двадцатого века, являющуюся одной из тех, которые вписываются, по выражению Лакана, «в ядро всеобъемлющего концептуального движения, которое в нашу эпоху, реструктурируя науки, неудачно называемые "социальными" (наделяя смыслом некоторые области самой точной науки — математики — с целью закладки фун­дамента науки человеческого действия, пока еще строящейся на догадках), переходит в новый разряд, называемый гуманитарными науками, корпус наук о меж­субъективности» (Ecrits, р. 361). Эта наука возникает не из новых техник, а из техник, которые применяются в социальной практике. Подобно политической и луке, экономической науке или науке о воспитании, психоанализ развивается на базе взаимодействия теоретической модели, построенной для описания наблюда­емых процессов, и практики.

Взаимное движение, которое тесно связывает модель и практику, не ограничивается только психоанализом. Способ, по которому развиваются и эволюцио­нируют модель и практика, в точности соответствует и другим наукам современ­ности. Развитие этих дисциплин характеризуется столкновением моделей друг с другом. Теоретический плюрализм порождает модели, которые, то дополняют, то наменяют Фройдовскую модель, и, следовательно, приводят к изменениям в практике. Конечно, основная рамка и фундаментальные технические правила остаются, однако манера слушания, интерпретации и их возможные формулировки ва­рьируются от одной психоаналитической школы к другой.

В качестве иллюстрации этого движения я предлагаю, например, рассмотреть влияние лакановской культуры во Франции. Подобный выбор продиктован, очевидно, моим личным опытом, а также интересом и критикой в адрес «французской модели», которую часто представляют как смесь лакановской модели с другими течениями мысли и практики. Термин «культура» кажется мне более уместным, чем термины «теория», «практика» или «модель», поскольку он

применяется к более широкому кругу, чем группа последователей Лакана. Он также более предпочтителен, чем «школа», так как достаточно объемен, чтобы детально рассматривать сильно различающиеся практики, обязанные, однако, своим появлением Лакану, а также потому, что он учитывает позитивные и негативные влия­ния, оказанные последним и его учениками на корпус французских аналитиков.

Я не собираюсь давать здесь сокращенную и схематичную версию теории лечения Лакана, а хочу остановиться на ее основных аспектах, чтобы показать послед­ствия ее влияния на клиническую практику. Ограничимся тремя аспектами, ка­сающимися целей лечения, переноса и интерпретации.

Во Фройдовской модели основной целью является проработка внутрипсихического конфликта. Этот принцип лежит в основе всех моделей, вышедших из теоретического плюрализма. Лакановская модель окончательно порывает с ним. Заменяя концепт влечения концептом желания, Лакан вводит нечто большее, чем простой семантический нюанс. Объект желания не имеет ничего общего с объек­том влечения. Последний — это то, что ищет влечение. Удовлетворить влече­ние — значит найти объект для достижения цели влечения. Объект желания, в лакановском смысле слова, является не дополнением, которого ищет желание, а его означающим. В примере сновидения «несостоявшийся обед», который Фройд приводит в работе «Толкование сновидений», копченый лосось является символом объекта, которого желает соперница, а икра — символ ее самой. Эта икра, которую она не просит у мужа, символизирует аспект отношения с последним, как и обед, который она не может дать, символизирует подарок, в котором она отказывает своей подруге, которую муж находит очень хорошенькой, а факт вы­нужденного отказа от обеда служит выражением как ее соперничества, так и ее желания идентифицироваться с ней. С точки зрения Лакана, икра и кусок лосося являются означающими нехватки фундаментального бытия, не самодостаточно­сти. Кусок лосося является символом не объекта желания, а самого желания: он его обозначает, или точнее, представляет его во сне, субъект с ним идентифици­руется. Целью анализа больше не является поиск иллюзорных объектов (тех, ко­торые не могут удовлетворить сексуальное влечение) — она заключается теперь в осознании пациентом этой нехватки фундаментального бытия и в осознании это­го через означающее, которым является риторическая фигура, в данном случае, метонимия.

Перенос при подобном подходе рассматривается вне связи с неврозом переноса, так сказать, по ту сторону игры объектов влечений, смещенных в психо­аналитическую ситуацию с целью создания фундаментального отношения с другим, кому адресует свой вопрос пациент. Перенос теперь является абсо­лютным обманом, так как запрос, адресованный другому, может лишь выра­зить то, что никакой объект не сможет ответить на эту недостаточность бытия. С тех пор интерпретация переноса не имеет цели отслеживать объекты, кото­рые дает влечениям психическая реальность, а означает — «заполняет обма­ном пустоту этой мертвой точки», отмечает мгновение, когда пациент, за не­имением осознания этой пустоты в означающем, которое ее выражает, пытается подкармливать иллюзию объекта. При соблюдении абстиненции аналитик по­средством своего решительного не-ответа дает пациенту понять тщетность его требования.

Подобный не-ответ должен пониматься не только как ответ переносу, а как Молчание в самой своей материальности. Интерпретации во фройдовском смысле слова не существует в лакановской модели. «Каким образом интерпретировать бессознательное, — задавал несколько лет назад вопрос Ж.-А. Миллер, — если бессознательное само является интерпретацией, означающим дискурса, приходящим откуда-то, выражением нехватки фундаментального бытия, от которого каж­дый индивид получает послание в речи, которое ему адресовано другим?»

Когда в начале шестидесятых годов мы оказались среди тех учеников Лакана, которые с ним порвали и вступили в Международную психоаналитическую ассоциацию, мы это сделали для того, чтобы отмежеваться от практики, которую мы считали несовместимой с психоаналитической этикой, но мы отделяли практику от теории. Те же, кто остался верен Лакану, наоборот, полагали, что для того, что­бы остаться в согласии с теорией, нужно было признать эти недостатки. Он терпел и этические нарушения и технические отклонения, чтобы защитить свою приверженность теории. Лишь один Лакан пытался оправдать свою практику собственной теорией. В этот период мы рационально объясняли свою позицию, тем более что Лакан обещал нам представить доказательства, но всегда откладывал это на по­том. Мы были неправы. Действительно, в пятидесятые годы во многих его фунда­ментальных текстах и в устных наставлениях мы могли найти аргументацию, ко­торую я только что изложил в нескольких фразах. Сегодня мы обнаруживаем тс же самые размолвки, возникающие иногда среди приверженцев Лакана: отодвинем технические разногласия на второй план и обратим свой интерес к теоре­тическому развитию. Лакановская культура сегодня оставляет в себе то, что в свое время и мы принимали к ней, минимизируя клиническое значение теорети­ческой модели. Однако одно от другого неотделимо. Заменяя анализ внутрипсихических конфликтов осознанием нехватки фундаментального бытия, сводя объекты влечения к статусу иллюзии, как если бы речь шла о вскрытии обмана в аналитическом опыте ради осознания этой нехватки, такая клиническая практи­ка оказывается сегодня радикально модифицированной. Перенос теряет свое зна­чение, и интерпретация не имеет больше смысла. Остается только рамка, которая принуждает пациента к опыту потери иллюзии, к освобождению от воображае­мого психического мира ради осознания того, что мы обречены быть субъектом желания, которое никогда не находит своего удовлетворения, а просто должно быть осознано как означающее этой нехватки.

В практике тех, кто объявляет себя носителями лакановской культуры, строгое применение его модели смягчилось под влиянием постоянства Фройдовской мо­дели. Последняя остается даже иногда основным полем ссылок: лакановские принципы представляют, скорее, имплицитную тенденцию, чем общепризнанное правило. Однако мы хотели бы обратить большее внимание на обратный эффект, то есть влияние лакановской модели на практики тех, кто не объявляет себя его приверженцами, а даже занимает по отношению к нему откровенно враждебную позицию.

Рассмотрим сначала цели лечения. На первый взгляд, между «лаканистами» и «иелаканистами» нет ничего общего. Речь идет об основном вопросе психоаналитической этики, да и расхождение в плане практики кажется окончательным и бесповоротным. Однако мы уже видели, что в лакановских кругах оппозиция

не носила резко выраженного характера, а интерпретация межличностного или внутрипсихического конфликта не исключалась полностью, и ее необходимость признавалась на предварительном этапе; интерпретация области обмана позволяла «запустить процесс» (Int. Sur le transfert, Ecrits, р. 225). Зато для тех психо­аналитиков, которые не принадлежат к лакановским кругам, анализ внутрипсихических конфликтов остается основным принципом. Он даже позволяет четко отделить психоанализ от прочих видов психотерапии. Афоризм Лакана, согласно которому выздоровление происходит как побочный эффект, понимается в широ­ком смысле, ставшем уже банальным: имеется в виду не непосредственное вме­шательство в симптом, а доверие к процессу. Они так же недоверчиво относятся к практикам, которые слишком прямо направлены на симптом и которые им кажутся слишком «психотерапевтическими». Слишком быстрая интерпретация зашиты Я, архаических страхов или потребности в нарциссической поддержке означает для них стать глухими к улавливанию психических образований бессо­знательного происхождения, к психической реальности.

Точно так же для них остаются приоритетными анализ переноса и сама рамка аналитической работы, и в этом плане они резко отличаются от лакановских практик, которые считают перенос одной из форм манипуляций косвенной формой внушения. Но тем не менее, они недоверчиво относятся к интерпретациям переноса, сформулированным, а, следовательно, и осмысленным в терминах меж­личностного отношения (думая об этом, вы думаете обо мне...), откуда сегодня и возникает резкая оппозиция направлению, называемому интерсубъективным. Ссылка па взаимоотношения между пациентом и аналитиком кажется им огра­ничением и недопониманием присутствия символического третьего — триангулярного параметра фантазматической жизни, вписывающегося в рамки эдиповой структуры. Речь не идет о том, чтобы отбросить фигуры воображаемого в пользу категории символического, как предлагал Лакан, а о том, чтобы признать диалек­тику их взаимодействия, категорию символического, обеспечивающую струк­турирующую проработку Эдипа. Правда, эта проработка связана с индивидуаль­ной историей пациента, с его отношением к требованиям влечений, а не с игрой означающих, приходящих из дискурса Другого.

В конечном счете, упреки непосредственно практического характера состоят в отказе от интерпретации и в почти полном молчании, которым окружает себя лакановский аналитик. Но подобный упрек часто высказывается в адрес всего французского психоанализа в целом. Молчание французских психоаналитиков снизывается с практикой 3-х сеансов в неделю — утверждается, что они не осмеливаются сообщить интерпретацию, так как не имеют возможности «возвращения» в сеанс, который был достаточно давно. Это замечание я охотно принимаю, но ведь его можно понять и по-другому: аналитик удовлетворяется меньшей часто­той сеансов, если он «меньше интерпретирует». Многие теоретические конструк­ции, не говоря уже о собственно лакановских, поддерживают эту «мало интерпре­тирующую» практику. Гораздо предпочтительнее оставить пациенту привилегию отыскания смысла, чем подсказать ему его. Нужно открыть дорогу пациенту, а не идти по ней вместо него. Наконец, при взаимосвязи рамки и интерпретации ак­цепт «се же больше ставится на первой. Практика супервизий часто показывала мне, что «молодые» психоаналитики заботятся, прежде всего, о создании рамки —

гарантии, которая кажется им почти достаточной для того, чтобы аналитический Процесс шел. И меньше заботятся о сообщении пациенту о происходящей внутри них интерпретационной работе. Влияние Винникотта и Биона на французских психоаналитиков еще больше укрепляет понятие «контейнирующей функции» аналитика.

Таким образом, вне зависимости от радикальных различий, существующих между «Фройдовскими» и «лакановскими» практиками и отчетливо усвоенных французскими психоаналитиками, неуклонно движущаяся вперед эволюция привела последних к менее оппозиционным практикам, чем могло бы показаться на первый взгляд. Для французского психоанализа заслуга Лакана состояла более в поста­новке вопросов, нежели в умении дать на них ответы. Прямое влияние Лакана и его учеников неоспоримо. Не будем забывать, что в течение более десятилетия это влияние осуществлялось под девизом «назад к Фройду», что должно было найти свое главное оправдание в самой практике. Однако, помимо прямого влия­ния, нужно также учитывать и некую общую благодатную почву в истории психоанализа. Не следует забывать, что французский психоанализ, когда он возрождался в конце второй мировой войны, был «осиротевшим», поскольку его главные пред­ставители к тому времени либо умерли (Е. Сокольницкая, С. Моргенштерн), либо покинули страну до нацистской оккупации (X. Хартманн, Р. Лёвенштайн). Чес­толюбивые устремления Лакана берут свое начало в движении, не имевшем ни­какой особенной харизмы. Старый шовинизм, присущий психоанализу на фран­цузский манер, легко возрождался из пепла. Быстрая интеграция Фройдовской мысли в культуру эпохи, ее место, достаточно быстро получившее свое признание в психиатрии и клинической психологии, благоприятствовали эволюции практик и относительной изоляции французского психоанализа от крупных течений между­народной психоаналитической мысли, в частности, от англоговорящего мира.

Я выбрал пример влияния, оказанного лакановской культурой на психоаналитические практики во Франции. Одни подверглись прямому влиянию лакановской модели, другие же пытались отмежеваться от нее, даже встать в жесткую оппози­цию к ней. История французского психоаналитического движения не сводится только к Лакану. Детский психоанализ, групповой психоанализ, психосоматика привели к появлению оригинальных моделей, признанных в международном мас­штабе. Однако хотя они и оказали плодотворное влияние на техническое нова­торство и открыли новые клинические перспективы, но они так не довлели над практикой, как лакановская культура.

Это влияние можно обсуждать с двух противоположных точек зрения. Те, кто не признает данную культуру, могут оспорить то значение, которое придаю ей я. В конце концов, взгляды Лакана появились не на пустом месте. И другие задавались подобными вопросами (о влечении, о переносе или об интерпретации), но никогда не вставали на такой радикальный путь. Что же касается аналитиков, принадлежащих к лакановскому направлению, то они, возможно, будут оспари­вать не сами теории, которые я поддерживаю, а их место в лакановской модели в целом. Моя цель заключалась не в том, чтобы обсуждать модель в целом, а в том, чтобы подвергнуть рассмотрению влияние некоторых элементов этой теории на клиническую работу, элементов, которые кажутся мне очень важными для пони­мания модели и ее технического приложения.

Французских психоаналитиков часто упрекают за их «фиксацию» на работах Фройда. Подобное стремление, у каждого по-своему, вновь пройти путь Фройдовской мысли и его открытий, по моему мнению, тесно связано с Лаканом — и не потому, что он выступал за «возвращение к Фройду», а главным образом потому, что это возвращение позволило освободиться от лакановских решений вопросов, которые ставил и сам Фройд.

Эволюция психоаналитических практик во Франции отмечена смелым столкновением Фройдовской модели, которая видит в лечении «бесконечный» поиск индивидуальных патологических выражений бессознательного мышления, с лакановской моделью, которая представляет лечение как опыт, разоблачающий не­полноту субъекта, находящегося во власти желания. Мне хотелось показать, что это фундаментальное противоречие привело к менее противоречивым по своему характеру техническим подходам, чем можно было бы подумать. Хорошо это или плохо? В какой степени, подчеркивая сходства, я недооценил различия? Я всего лишь стремился показать, что психоаналитическая практика жива благодаря тео­ретическим и техническим дискуссиям, плюрализму школ, а также плюрализму моделей. Отмечая различия, важно понимать, зачем это делается.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ

ПРОЦЕСС

• Бела ГрюнбержеНарцисс и Эдип

• Сезар и Сара БотеллаБессознательная
гомосексуальность и динамика двойника
в сеансе

• Жан-Люк Донне.Хорошо
темперированная кушетка.
Цель интерпретации

• Ален Жибо.Открывая неведомую страну.
Об аналитическом процессе

в психоанализе и в психотерапии

• Жюлия Кристева.Новые болезни души.
Душа и мысленное представление

Ален Живо

ВВЕДЕНИЕ

Перевод с французского и научная редакция В. Л. Потаповой.

Процесс можно определить как движение, которое разворачивается во времени, приобретая целостность по отношению к конечному состоянию. Процесс носит психоаналитический характер, когда он позволяет предполагать психическое изменение, описанное Фройдом на основании топических, динамических и эконо­мических характеристик. Можно отдавать предпочтение, с одной стороны, этому процессу как движению, которое организуется исходя из чего-то, отводя значи­тельное место непредвиденному, неопределенному и неизвестному. Этот подход соотносится с методом свободных ассоциаций, открытым Фройдом, и одним из его выражений является свободно плавающее внимание психоаналитика. Тем не менее, необходимо учитывать и другую сторону психоаналитического процесса. Ее следует рассматривать как движение к чему-то, что соответствует необходи­мости заменить непосредственную разрядку влечения возможностью ее транс­формации в репрезентации, фантазмы и мысли.

Бела Грюнбержё, давший собственное описание психоаналитического процесса, был одним из первых французских психоаналитиков, которые настаивали на ложности позитивных нарциссических элементов, находящих проявление в психо­аналитической ситуации. Причем он имеет в виду не только нарциссизм, представ­ляющий собой преграду в процессе лечения, но и нарциссизм как двигатель, за­действованный от начала и до конца анализа. Бела Грюнберже в полной мере вернул подлинное значение нарциссической регрессии, которую порождает, бла­годаря своему особому характеру, психоаналитическая рамка.

Именно этот нарциссический аспект лечения развивают Сезар и Сари Ботелла, размышляя о динамике двойника в аналитическом процессе, который позволяет контринвестировать тревогу, вызванную опасностью потери способности представлять и фантазировать. Подобная динамика позволяет развитие со-творчества психоаналитика и пациента во всей его полноте и помогает рассматривать окончание анализа не с точки зрения необходимости достижения некоего полно­го анализа, а скорее как незавершенность, связанную с возможностью интроекции ассоциативной способности, характерной для психоаналитического процес­са.

В своей статье Жан-Люк Донне исследует все возможности отношений между аналитической рамкой и аналитическим процессом. Особое внимание он уделяет условиям, при которых интерпретация может быть интроецирована анализантом. Он также рассматривает возможность «вполне темперированной кушетки», ког­да психоаналитический процесс развивается самым оптимальным образом на

Бела Грюнбержё НАРЦИСС И ЭДИП

основании правильно выбранных рамок. Кроме того, он поднимает вопрос о трудностях, которые встречаются при установлении психоаналитического процесса в данных условиях.

Работа Алена Жибо прекрасно иллюстрирует эти соображения по поводу рамки и процесса. Автор опирается на аналитический опыт работы со взрослым па­циентом, причем на первой стадии этой работы пациент находился на кушетке, а во второй период — лицом к лицу. Это позволяет поставить вопрос о единстве психоаналитического процесса на основе создания различных рамок и возникно­вения различных видов регрессии в аналитическом смысле — как ее описал Фройд — исходя из модели сновидения, то есть как регрессию формальную, топи­ческую и временную. Пример терапии с использованием метода индивидуальной психоаналитической психодрамы показывает, что пациенты, потенциально не предрасположенные к психоаналитической работе в диадическом отношении, обретали способность прибегнуть к психической символизации и могли разви­вать психоаналитический процесс.

Жюлия Кристева также говорит о трудностях работы и развития психоаналитического процесса в тех случаях, когда психическая структура пациента не не­вротическая, в частности — при серьезных расстройствах личности и психосома­тических заболеваниях, которые основываются на расщеплении души и тела. Конечная цель аналитического процесса состоит в том, чтобы тело и влечение получили возможность интегрироваться в психическую жизнь. Она убедительно показывает, что это движение возможно лишь в том случае, если образ получает новую оценку в процессе обменов «перенос - контрперенос» в направлении, ко­торое связано с развитием у пациента способности к формальной и топической регрессии, для того чтобы в анализе стала доступна работа по «разблокированию» влечений и слов. Лечение пациента, имеющего черты перверсии, иллюстрирует трудности установления аналитического процесса у субъекта, для которого ха­рактерны трудности репрезентации и символизации.

Борьба мнений

Эдипов комплекс, как об этом всем известно, играет основополагающую роль и структурировании личности. В то же время он выходит за пределы личного переживания и лежит в основе культуры, сублимации, нравственности, социальных институтов и так далее. В дальнейшем мы рассмотрим его роль в процессе созревания индивида от момента рождения до достижения взрослого возраста.

Что касается нарциссизма, то Фройд начал употреблять этот термин с 1910 года и затем «ввел» его в качестве понятия (1914), описал типы нарциссического поведения, констатировал стойкость нарциссизма («основу составляют продол­жающиеся инвестиции Я», G. W., X, с. 141) и установил различия между нарциссическим и объектным либидо. Мы могли бы вспомнить сравнение с амебой выпускающей ложноножки (инвестиция объекта), а либидо, отхлынувшее от объек­та, будет вторичным нарциссизмом. Первичный нарциссизм (вторая концептуализация) находит свой прототип во внутриутробной жизни («Психология масс» 1921, С. V/., XIII).

Когда Фройд установил, что нарциссизм сам принимается за объект любви, он ввел нарциссизм как понятие в теорию влечений. Я не думаю, что его вторая концепция, которая помещает истоки нарциссизма во внутриутробную жизнь, может рассматриваться как отказ от данной точки зрения. Тем не менее, как отмечают Лапланш и Понталис («Словарь психоанализа»), по мнению Мелани Кляйн, ко­торая постулирует установление объектных отношений с самого начала жизни, мы не можем более говорить о «нарциссической стадии», а только лишь о «состо­яниях», что меняет статус указанного понятия по отношению к фройдовскому «Trieblehre»¹.

Некоторое время тому назад, и мне очень жаль, что я вновь вынужден повторяться, размышления над этим вопросом привели меня к мысли, что нарцис­сизм настоятельно требует концептуальной проработки, которая придаст ему ав­тономию, то есть выведет его за пределы общей теории влечений. Нарциссизм наступает с проявлениями влечения в диалектические отношения и может развиваться в направлении, параллельном направлению влечения, но одновременно нарциссизм может превращаться в антагониста влечения, и мы здесь сталкиваемся

¹ Учение о влечениях (нем.). — Примеч. II. И, Челышевой.

85

с основополагающей двусмысленностью, которая будет постоянно порождать трудноразрешимые проблемы¹.

Я действительно полагаю, поскольку установил это клинически, что пренатальное происхождение нарциссизма представляет собой основополагающий фактор, влияние которого продолжает оставаться неизвестным, в то время как в потемках бессознательного он продолжает действовать. Плод не знает ни конф­ликтов, ни желаний. Хозяин заботится о его метаболизме. Он является средото­чием совершенной полноты, кинестезии, которая запечатлевается в достаточной мере для того, чтобы впоследствии быть представленной в фантазме как совер­шенное блаженство абсолютной самостоятельности и всемогущества. Фольклор, религии, литература подтверждают существование подобного фантазма, соответ­ствующего идеалу, который человек утратил, но поисками которого он не пере­стает заниматься. Тем более что, оставаясь фантазмом, требование этого идеаль­ном состояния основывается на реальности, на переживании, биологический субстрат которого носит неоспоримый характер².

Как я уже отмечал в своей статье, посвященной фаллическому образу, совокупность свойств пренатальной кинестезии в качестве символа в бессознатель­ном имеет фаллос, и его образ — первичный фантазм — присутствует в психике при рождении и, возможно, еще до рождения, и это присутствие чревато самыми серьезными последствиями. Благодаря спонтанному характеру удовлетворений на стадии плода, о котором Я сохранит воспоминания, будущее Я конституирует­ся, приписывая свое возвышающее нарциссическое благополучие отсутствию всякой конфликтности, а также отсутствию любых импульсов влечения (ему не придется «пульсировать» в психологическом смысле слова). Подобное состояние Я можно было бы охарактеризовать как абсолютную невинность, и она, перепле­таясь с режимом его существования, в безопасности от влечений превратится в идеал. Этот фантазм сделает из субъекта — в какой-то части его Я — врага реше­ния с точки зрения влечения, приход которого, тем не менее, неизбежен.

В то же самое время мы можем сделать вывод, что ему придется столкнуться с огромными трудностями, для того чтобы принять реальность и интегрировать ее в собственное Я, тем более что нарциссическое, абсолютное и совершенно

¹Действительно, существует «внутринарциссический конфликт», поскольку, как мы только что видели, нарциссизм имеет физиологическое или биологическое происхождение (пренатальная кинестезия). Однако нарциссическая Самость, которая устанавливается как ин­станция, не знает этого происхождения и отказывается признавать его, поскольку это было бы и предательством по отношению к его сущности, как мы не преминем убедиться в дальней­шем. Что касается Эдипова комплекса, то он представляет собой остаток реальности и одновременно ее организатора. Следовательно, он обладает антинарциссическим характером. Таким образом, мы имеем здесь дело, in nuce (лат. — в своей основе), с главным, на мой взгляд, конфликтом, перипетии которого будут впоследствии вызывать в нас отклик.

² Если говорить о расстройствах, которые могут нарушить это внутриутробное блаженство), то они, безусловно, могут возникнуть, однако если плод и отмечает их, то делает это исключительно вне зависимости от следов, которые оставляет позитивное переживание (по данному вопросу можно было бы повторить мысль Гловера о «ядрах (будущего) Я»). Впрочем, данное контрастное переживание может даже оказаться необходимым для последовательности двух содержании — полярности, о которой речь пойдет дальше.

независимое всемогущество (во всяком случае, субъективно [«психоаналитик ссылается... лишь на самого себя», — утверждает Лакан]) Станет источником преувеличенной самооценки, которая будет и в дальнейшем его оправдывать. Субъект будет переживать все эти аффекты, связанные с его нарциссизмом, преувеличенным образом, как бы под воздействием особого коэффициента, нарциссически сверхинвестирующего интенсивность его переживания. Вы можете мне возразить, что здесь я описываю психотическое состояние. И действительно, всё это присутствуем при психозах самым недвусмысленным образом. Разумеется, в так называемых «нормальных» случаях подобные проявления окажутся смягченными другими частями Я, которые принимают меньшее участие в процессе, но будут, однако, заявлять о своем присутствии. Впрочем, нарциссизм никогда не может избежать определенной патологизации, хотя бы вследствие своей неизбежной фрустрации которая заставляет Я договариваться о существующем положении вещей.

Сделав подобные замечания, мы хотели бы вернуться к глобальному вопросу о протекании психосексуальной эволюции в свете перспективы, которую я только что обрисовал. Однако прежде чем приступить к рассмотрению данной про­блемы, я намереваюсь уточнить, что объектом настоящего исследования являет­ся один из типов нарциссического субъекта, структура которого характеризуется конфликтом между нарциссизмом и Эдипом, ион реагирует на этот конфликт весьма специфическим образом.

В качестве примера я приведу подростка, у которого конфликт между нарциссизмом и Эдипом носит нормальный характер, учитывая огромные преобразования влечения и нарциссизма, которым он вынужден противостоять. Однако конф­ликт в тех случаях, когда он длителен и образует ядро психосексуальной органи­зации, порождает несколько проблем, которые нам предстоит изучить.

Когда ребенок появляется на свет, он является носителем пренатальной податливости, причем непременно следует учитывать тот факт, что в течение первой периода после рождения его жизненный режим остается нарциссическим (нам известно, что окружение ребенка делает всё от него зависящее, чтобы сохранить как можно дольше условия, в которых он жил до своего рождения). В момент рождения ребенок, как известно, переживает, тем не менее, серьезнейшую трав­му, отвечая на катастрофу яростной агрессивностью, и она станет объектом не­медленного подавления (первичное подавление)¹.

Под таким углом зрения рождение, следовательно, представляет собой кастрацию нарциссизма, представленного в фаллическом образе, кастрацию посредством ут­раты пренатальной кинестезии, поскольку появление на свет можно рассматривал как промежуточный момент между этой утратой и другим первоначальным фантазмом, который заключается в присвоении нарциссизма и, следовательно, фаллос; взрослого (отца), что приводит к возникновению особого стремления, имеющей своей целью его новое завоевание. Нет ничего более логичного, чем постулат о выраженной агрессивной реакции, вызываемой этим прототипом кастрации

¹ «Весьма прискорбно, что такие количественные факторы, как, например, чрезмерная возбудимость и разрушение противовозбудимости, становятся первыми случаями, когда происходит первичное подавление» («Торможение, симптом, страх»; S. Freud. Hemmung, Symptom und Angst. 1926. G. W. XIV. Р. 121).

а также тот факт, что туда помещаются первичные истоки будущей вины, причем не менее важной, если мы вслед за Фройдом станем допускать, что «чувство вины является результатом отказа от агрессивности»... («Недомогание культуры» и слова из речи, произнесенной на одном из «Сеансов по средам» и приводимой Р. Штерба в «Воспоминаниях о венском психоаналитике» («Reminiscences of a Viennese Psychoanalyst»), одна из глав которых опубликована в Goq Heron, № 90).

Если мы рассмотрим абсолютное отчаяние новорожденного, усугубляемое разрушительными последствиями травмы, а также рассеянное, но глубинное чувство вины, которая вытекает из него, то поймем, что сближение этих двух элементов заставляет нас вспомнить об изображении кризиса из легенды о всемирном потопе, как наказа­нии, посланном греховному человечеству. Здесь я повторяю слова, уже сказанные в другом месте («Нарцисс и Анубис»), о двойственном первичном образе, позитивном и негативном нарциссическом ядре. Это последнее представляет собой пространство проекций невыраженной агрессивности, которая перерастает в чувство вины и мо­жет носить только лишь преследующий и внушающий ужас характер (все ужасаю­щие образы являются материнскими). Я здесь, разумеется, описываю матричный механизм, исключительно гипотетический, однако его биологическое обоснование является бесспорным. Спонтанная последовательность двух первичных ядер (при­сутствие плохой матери предвещает появление доброй матери (ведьма и фея), точ­нее, возвращение матери, носительницы нарциссического идеала, поскольку она при­сутствовала изначально) представляет собой другой основополагающий фантазм человечества, согласно которому из полного разрушения реальности (апокалипсис) спонтанно появится новый мир, соответствующий нарциссическому идеалу, Небесный Иерусалим (если появление на свет, то есть вхождение в реальность, ведет к исчезнове­нию нарциссической кинестезии, то будет достаточным уничтожить существующую реальность, для того чтобы вновь обрести первоначальное состояние). Подобная схема укореняется в психике на заре жизни. Пациент психоаналитика переживает ее посред­ством анализа своих отдельных конфликтов, периодически возникающих в процессе лечения тем, таких как ауто- и гетеро-кастрация и чувство вины.

Нарциссическая Самость, надломленная травмой, будет с этого момента организовываться благодаря матери, которая — до установления какого бы то ни было объектного отношения — образует, вместе с ребенком, бинарную единицу (которая пока еще не превратилась в диаду), что позволит новорожденному продолжать про­живать свой нарциссизм, заключенный в монаде¹, при этом его нарциссизм отра­жает нарциссизм матери.

¹ Монада, в моем понимании, представляет собой некую форму нарциссического существования, преобъектную и предшествующую влечению, производные которой мы встречаем в некоторых отношениях подросткового возраста, а также в любви и, разумеется, в дружбе; в ней в большой степени принимает участие идеальный брак, а также сублимации. Ее принад­лежностью являются «воображаемые спутники», по поводу которых мы располагаем кое-ка­кой литературой (воображаемые, а не реально существующие как «переходные объекты»).

«В первичном нарциссизме, — говорит Винникотт, — окружающая среда поддерживает индивидуума, но, в то же самое время , индивидуум не знает о существовании окружающей среды и составляет с ней единое целое» («От педиатрии к психоанализу»). Андре Грин го пори т о «субъективно