Лекция первая. Введение в детский анализ

Трудно сказать что-нибудь об анализе в детском возрасте, если предварительно не определить, в каких случаях имеется смысл проводить анализ ребенка и в каких лучше отказаться от него. Как известно, Мелани Кляйн подробно изучала эту проблему. Она придерживается того взгляда, что с помощью анализа можно устранить или, по крайней мере, оказать благотворное влияние на нарушение психического развития ребенка. При этом анализ может оказаться весьма полезным и для развития нормального ребенка, а с течением времени станет необходимым дополнением процесса воспитания. Однако большинство психоаналитиков отстаивает другую точку зрения: анализ ребенка уместен лишь в случае наличия реального инфантильного невроза.

Боюсь, что в своих лекциях я вряд ли смогу внести ясность в решение этого вопроса. Я смогу сообщить вам только, в каких случаях решение провести анализ оказывалось верным и когда его проведение терпело неудачу. Понятно, что успехи побуждали нас к дальнейшей работе по проведению анализа, а неудачи отпугивали от такого намерения. Таким образом, мы приходим к выводу, что в тех случаях, когда речь идет о ребенке, модель анализа нуждается в определенной модификации и изменениях либо может применяться лишь при соблюдении определенных предосторожностей. Тогда же, Когда нет технической возможности для соблюдения этих предосторожностей, следует, вероятно, даже отказаться от проведения анализа. На протяжении этого курса из многочисленных примеров вы узнаете, на чем основаны указанные выше сомнения. А пока я умышленно оставляю в стороне всякую попытку ответить на эти вопросы.

Начиная с прошлого года я неоднократно получала предложения изложить на техническом семинаре Ферейна течение детского случая и обсудить технику детского анализа. До сих пор я отклоняла эти предложения, боясь, что все, что можно сказать на эту тему, будет казаться чрезвычайно банальным и само собою разумеющимся. Специальная техника детского анализа, поскольку она вообще является специальной, вытекaeт из одного очень простого положения: в подавляющем большинстве случаев взрослый — зрелое и независимое Существо, а ребенок — незрелое и несамостоятельное. Разумеется, что при столь отличном объекте метод также не может оставаться неизменным. То, что в одном случае считается необходимым и безобидным действием, в другом становится скорее сомнительным мероприятием. Однако эти изменения вытекают из существующей ситуации и вряд ли нуждаются в особом теоретическом обосновании.

На протяжении последних двух с половиной лет я имела возможность подвергнуть длительному анализу около десяти детских случаев. Постараюсь представить вce наблюдения в том виде, в каком они, вероятно, открылись бы каждому из вас.

Начнем с установки ребенка к началу аналитической работы.

Рассмотрим аналогичную ситуацию со взрослым пациентом. Человек чувствует себя больным вследствие возникновения внутреннего дисбаланса, неких проблем на работе или неудовлетворенности жизнью. По тем или иным соображениям он доверяет терапевтической силе анализа или решается обратиться к конкретному аналитику, видя в этом путь к исцелению. Конечно, дело не всегда обстоит так просто. Не только внутренние трудности становятся поводом к анализу; часто поводом к этому может стать столкновение человека, испытывающего такого рода трудности, с внешним миром. В действительности решение подвергнуться анализу не всегда принимается самостоятельно: нередко большую роль играют настойчивые просьбы родственников или близких, становясь иногда впоследствии неблагоприятным фактором для работы. Желательная и идеальная для лечения ситуация складывается, когда пациент по собственному желанию заключает с аналитиком союз против некоторого элемента своей психической жизни.

Этого, разумеется, нельзя ожидать от ребенка. Решение пройти анализ исходит не от маленького пациента, а от его родителей или окружающих его людей. Ребенка не спрашивают о его согласии. Даже если ему и задали бы такой вопрос, он не смог бы вынести свое суждение. Аналитик для него чужой человек, а анализ — что-то неизвестное. Но сложность заключается в том, что лишь окружающие ребенка люди страдают от его заболевания или его дурного поведения, а для самого ребенка и болезнь во многих случаях вовсе не является таковой. Как правило, он не чувствует даже никакого нарушения. Таким образом, в ситуации с ребенком отсутствует все то, что кажется необходимым в ситуации со взрослым: сознание болезни, добровольное решение и воля к выздоровлению.

Не каждый аналитик, работающий с детьми, считает это серьезным препятствием в работе. Из работ Мелани Кляйн, например, стало известно, как она справляется с этими условиями и какую технику она выработала в данном случае. В противоположность этому мне кажется целесообразной попытка создать в случае работы с ребенком ту же ситуацию, которая оказалась столь благоприятной для взрослого человека, то есть вызвать в нем каким-либо образом готовность и согласие на лечение.

В своей первой лекции я разберу шесть различных случаев из практики. Это случаи работы с детьми в возрасте между шестью и одиннадцатью годами. Я хочу объяснить вам, как мне удалось сделать маленьких пациентов «доступными для анализа» подобно взрослым людям, то есть привести их к сознанию болезни, вызвать доверие к анализу и аналитику и превратить стимул к лечению из внешнего во внутренний. Разрешение этой задачи требует для детского анализа подготовительного периода, который отсутствует при анализе взрослого. Я подчеркиваю, что все, что мы предпринимаем в этот период, не имеет еще ничего общего с действительной аналитической работой, то есть здесь не идет речь о переводе в сознание бессознательных процессов или об аналитическом воздействии на пациента. Речь идет лишь о переводе пациента из определенного нежелательного состояния в другое состояние, желательно с помощью всех тех средств, которыми располагает взрослый человек в отношении к ребенку. Этот подготовительный период — собственно говоря репетиция анализа — будет тем продолжительнее, чем больше исходное состояние ребенка отличается от вышеописанного состояния идеального взрослого пациента.

Однако, с другой стороны, не следует думать, что эта работа слишком трудна. Я вспоминаю об одной шестилетней девочке, которая в прошлом году в течение трех недель находилась под моим наблюдением. Я должна была установить, является ли трудно поддающийся влиянию, ригидный и тяжелый характер ребенка следствием неблагоприятной наследственности и неудовлетворительного интеллектуального развития или же в данном случае речь шла об особенно заторможенном и запущенном ребенке. Ближайшее рассмотрение выявило наличие необычайно тяжелого для этого раннего возраста невроза навязчивости при весьма развитом интеллекте и очень острой логике. В данном случае весь Подготовительный период протекал очень легко. Маленькая девочка была знакома с двумя детьми, с которыми провела анализ; в первый раз она явилась ко мне на прием вместе со своей подругой, которая была несколько старше ее. Я не говорила с ней ни о чем особенном, лишь дала ей возможность привыкнуть к незнакомой для нее обстановке. Вскоре, когда она явилась ко мне одна, я предприняла первое наступление. Я сказала ей, что она, конечно, знает, почему ко мне приходили ее знакомые дети: один — потому что он никогда не мог сказать правду и хотел отучиться от этой привычки, другая — потому что она слишком много плакала и сама была обеспокоена этим. Не послали ли также и ее ко мне из таких соображений? На это она прямо ответила: «Во мне сидит черт. Можно ли достать его?». В первый момент я была поражена столь неожиданным ответом, но затем сказала, что это можно сделать, но это — не самая легкая работа. И я готова попытаться сделать это с ее участием, если она согласится выполнить то, что я скажу, даже если это будет ей неприятно. Я имела в виду, что она должна будет рассказать мне все. На минуту она серьезно задумалась и затем ответила мне: «Если ты говоришь, что это единственный способ, с помощью которого это можно сделать, то я согласна». Таким образом, она добровольно согласилась выполнять основное правило анализа. На первом этапе мы и от взрослого не требуем большего. Вместе с тем она полностью отдавала себе отчет и о продолжительности лечения. По истечении трех недель родители девочки оставались в нерешительности, оставить ли ее у меня для анализа или же лечить ее другим способом. Она же сама была очень обеспокоена, не хотела отказаться от возникшей у нее надежды на выздоровление и со все большей настойчивостью требовала, чтобы я освободила ее от черта в течение оставшихся трех или четырех дней, после которых она должна была уехать. Я уверяла ее, что это невозможно, что это требует длительной совместной работы. Я не могла объяснить ей этого с помощью цифр, так как в силу своих многочисленных задержек она не обладала еще арифметическими знаниями, хотя уже достигла школьного возраста. В ответ на это она уселась на пол и показала на узор на ковре. «Нужно столько дней, — сказала она, — сколько здесь красных точек? Или столько, сколько зеленых точек?». Я объяснила ей, какое количество сеансов необходимо для лечения с помощью небольших овалов на рисунке моего ковра. Она все отлично поняла и, приняв вслед за этим решение лечиться, приложила все усилия, чтобы убедить своих родителей в необходимости длительной совместной работы со мной.

Вы можете сказать, что в данном случае тяжесть невроза облегчила аналитику его работу. Однако я считаю, что это не так. Приведу вам в качестве примера другой случай, где подготовительный период протекал аналогичным же образом, хотя в данном случае о настоящем неврозе не могло быть и речи.

Около двух с половиной лет тому назад ко мне привели одиннадцатилетнюю девочку, которая доставляла родителям большие трудности. Она происходила из зажиточной мелкобуржуазной семьи со сложными и весьма неблагополучными отношениями: отец был вялым и слабовольным человеком, мать умерла много лет тому назад, взаимоотношения с мачехой и младшим сводным братом носили враждебный характер. Целый ряд краж, совершенных ребенком, бесконечный поток грубой лжи, скрытность и неоткровенность как в серьезных, так и в более мелких вопросах побудили мать обратиться по совету домашнего врача к помощи аналитика. В данном случае аналитический «уговор» был столь же прост. «Родители не могут с тобой ничего сделать, — таково было основное положение нашего уговора, — с одной только их помощью ты никогда не сможешь покончить с этими постоянными ссорами и конфликтами. Быть может, ты попытаешься сделать это с помощью постороннего человека?». Она сразу взяла меня в союзники против родителей подобно тому, как вышеописанная маленькая пациентка, страдавшая неврозом навязчивости, взяла меня в союзники против своего черта. В данном случае сознание болезни (невроза навязчивости) было очевидно заменено сознанием конфликта. Моя тактика в этом, втором случае была позаимствована у Айхорна, которую тот использует при воспитании беспризорных детей. Воспитатель, по мнению Айхорна, должен прежде всего стать на сторону ребенка и предположить, что он прав в своей установке по отношению к окружающим людям. Только таким образом ему удастся работать со своим воспитанником, вместо того чтобы работать против него. Я бы хотела здесь отметить только, что для такого рода работы позиция Айхорна гораздо более выгодна, чем позиция аналитика. Он уполномочен властями принимать те или иные меры и имеет за собой авторитет должностного лица. Аналитик же, как это известно ребенку, получает полномочия и оплату от родителей; он всегда попадает в ложное положение, когда действует против своих доверителей — даже если это в их интересах. И действительно, при всякого рода необходимых переговорах с родителями этого ребенка я всегда чувствовала, что у меня нечиста совесть по отношению к ним, и спустя несколько недель анализ в силу этих невыясненных отношений прекратился из-за внешнего повода, несмотря на самые благоприятные внутренние условия.

Как бы то ни было, в обоих этих случаях легко можно было создать предварительные условия, необходимые для начала анализа: сознание болезни, доверие и решение на анализ.

Перейдем теперь к рассмотрению другой крайности: случаю, в котором нет одного из этих трех факторов.

Речь идет о десятилетнем мальчике с неясными симптомами множества страхов, нервозности, скрытности и детских перверсивных действий. В последние годы он совершил несколько мелких краж и одну крупную. Конфликт с родителями был скрытым; также при поверхностном рассмотрении нельзя было найти ничего, что свидетельствовало бы о сознании ребенком своего безотрадного, в общем, состояния или о желании изменить его. Его отношение ко мне было крайне отрицательным и недоверчивым, все его стремление было направлено на то, чтобы не допустить раскрытия его сексуальных тайн. В данном случае я не могла прибегнуть к одному из тех двух приемов, которые оказались столь удачными в прежних случаях. Я не могла образовать союз с его сознательным эго против отколовшейся части его существа, так как он вовсе не замечал такого раскола. Равным образом я не могла стать его союзницей в его борьбе с окружающим миром, с которым он (поскольку он осознавал это) был связан сильными чувствами. Путь, по которому я должна была пойти, был, очевидно, иным, более трудным и менее непосредственным. Речь шла о том, чтобы завоевать доверие, которого нельзя было добиться прямым путем, и навязать себя человеку, который уверен, что отлично сможет справиться и без меня.

Я пыталась добиться этого разными способами. В течение долгого времени я не предпринимала ничего, приспособляясь лишь к его капризам и подделываясь всевозможными способами под его настроения. Если он приходил на сеанс в веселом настроении, — я тоже была веселой. Если он предпочитал во время сеанса сидеть под столом, то я вела себя так, как будто это было в порядке вещей: приподымала скатерть и беседовала с ним. Если он приходил с бечевкой в кармане и показывал мне, как он завязывает замысловатые узлы и проделывает разные фокусы, то я показывала ему, что я умею делать еще более замысловатые узлы и более поразительные фокусы. Если он гримасничал, то я гримасничала еще больше, а если он предлагал мне испытать, кто из нас сильнее, то я старалась и здесь намного превосходить его. Я следовала за ним в беседах на различные темы: от приключений морских пиратов и географических сведений до коллекционирования марок и любовных историй. При всех этих разговорах ни одна тема не казалась мне сомнительной или неподходящей для его возраста, и мои сообщения были построены таким образом, что они ни разу не вызвали в нем недоверия, будто за ними скрыта воспитательная цель. Мое поведение напоминало кинофильм или приключенческий роман, которые не преследуют никакой иной цели, кроме развлечения зрителя или читателя, и которые приспособляются с этой целью к интересам и потребностям своей публики. Действительно, моя первая цель заключалась исключительно в том, чтобы вызвать у мальчика интерес к своей персоне. То обстоятельство, что в течение этого подготовительного периода я узнала очень многое о его интересах и наклонностях, было непредвиденным, но весьма важным побочным достижением. Спустя некоторое время я добавила к этому другой фактор. Незаметно я оказалась полезной для него, печатала во время сеанса его письма на пишущей машине, охотно помогала ему записывать его дневные фантазии; и выдуманные им истории, которыми он очень гордился, и даже изготовляла для него во время сеанса разные безделушки. Для одной маленькой девочки, которая проходила в это же время подготовительный этап, я очень усердно занималась во время сеансов вязанием и постепенно одела всех ее кукол и игрушечных зверей. Таким образом, я развила, коротко говоря, второе приятное качество: не только представляла собой интерес, но стала еще и полезной. Дополнительным плюсом второго этапа оказалось то обстоятельство, что благодаря писанию писем и вымышленных историй я мало-помалу была введена в круг его знакомств и фантазийной активности.

Но затем ко всему этому добавилось еще нечто несравненно более важное. Я дала ему понять, что, подвергаясь анализу, он получает огромные практические преимущества: так, например, наказуемые действия имеют совершенно иные, гораздо более благоприятные последствия, если о них узнает сначала аналитик, а от него уже об этом узнают воспитатели. Таким образом, он привык прибегать к анализу как к защите от наказания и к моей помощи — для заглаживания необдуманных поступков. Он просил меня положить на прежнее место украденные им деньги и приходил ко мне со всеми необходимыми, но неприятными признаниями, которые следовало сделать своим родителям. Он проверял мою пригодность в этом отношении бесчисленное множество раз, прежде чем он решил действительно в нее поверить. Но после этого уже не оставалось сомнений: я стала для него не только интересным и полезным человеком, но и очень сильной личностью, без помощи которой он уже не мог обойтись. С помощью этих трех качеств я стала ему необходима; можно было бы сказать, что он стал полностью зависим и возникла ситуация переноса. Этого момента я и ждала, чтобы весьма энергично потребовать от него — не в форме словесного приказания и не сразу — соответствующей компенсации, а именно: выдачи всех его сокровенных тайн, столь необходимых для анализа; это заняло еще несколько ближайших недель, и лишь после этого можно было приступить к настоящему анализу.

Вы видите, что я в данном случае вовсе не стремилась вызвать у ребенка осознание болезни, которое в дальнейшем пришло само собой совсем иным путем. Здесь задача заключалась лишь в создании связи, которая должна была быть достаточно прочной для того, чтобы можно было осуществить дальнейший анализ.

Однако я боюсь, что после этого подробного описания у вас создалось такое впечатление, будто вся суть заключается именно в этой связи. Я постараюсь рассеять это впечатление с помощью других примеров, занимающих среднее положение между приведенными здесь крайними случаями.

Мне было предложено подвергнуть анализу другого десятилетнего мальчика, у которого в последнее время развился крайне неприятный, доставляющий массу хлопот окружающим симптом: бурные припадки агрессии, наступавшие у него без видимой причины. Они казались тем более странными, что ребенок был вообще заторможенным и боязливым. В данном случае я легко завоевала его доверие, так как он знал меня раньше. Точно так же решение подвергнуться анализу вполне совпадало с его собственными намерениями, так как его младшая сестра была уже моей пациенткой, и ревность к тем преимуществам, которые она, очевидно, извлекала из своего положения в семье, стимулировала и его желания. Несмотря на это, я не могла найти настоящей исходной точки для анализа. Объяснить это было нетрудно. Хотя он частично сознавал свои страхи как болезненное состояние и хотел избавиться от них и от своих задержек, однако с его главным симптомом, с припадками ярости, дело обстояло как раз наоборот. Он определенно гордился ими, рассматривал их как нечто отличающее его от других, хотя бы даже в негативном свете, и ему было приятно беспокойство родителей, вызванное его состоянием. Таким образом, он свыкся с этим симптомом и, вероятно, воспрепятствовал бы попытке искоренить его с помощью анализа. Я воспользовалась в этом случае несколько скрытным и не совсем честным приемом. Я решила поссорить его с этой частью его существа. Я заставляла его описывать мне свои припадки каждый раз, когда они имели место, и притворялась крайне озабоченной и огорченной. Я осведомлялась, насколько он вообще мог владеть собой в таком состоянии, и сравнивала его неистовство с поведением психически больного, которому вряд ли могла уже понадобиться моя помощь. Это озадачило и испугало его, так как в его честолюбивые расчеты отнюдь не входила возможность прослыть психически больным. Он стал стараться сдерживать свои порывы, сопротивляться им. Он не способствовал их проявлению, как раньше, но чувствовал, что действительно неспособен подавить их, и таким образом пришел к осознанию болезни и стал испытывать острую неудовлетворенность. Наконец симптом превратился, как я и добивалась, из ценного достояния в беспокоящее чуждое образование, для преодоления которого он обратился ко мне за помощью.

Вас удивит, что я в этом случае вызвала состояние, изначально имевшее место у маленькой девочки, страдавшей неврозом навязчивости: расщепление в собственном эго ребенка. Точно так же и в другом случае с семилетней невротичной капризной девочкой мне пришлось прибегнуть к такому же приему после длительного подготовительного периода, весьма аналогичного вышеописанному случаю. Я отделила от ее эго все дурное в ней, персонифицировала его, дала ему собственное имя, противопоставила ей и добилась, наконец, того, что она стала мне жаловаться на созданную таким образом персону и поняла, насколько она страдала от нее. Рука об руку с возникшим таким образом сознанием болезни приходит доступность ребенка анализу.

Но здесь мы не должны забывать о другом препятствии. Я имела возможность подвергнуть длительному анализу очень одаренного и способного ребенка: ту описанную выше восьмилетнюю девочку, которая отличалась чрезмерной чувствительностью и которая так много плакала. Она искренно стремилась стать другой, она имела все данные и все возможности, чтобы использовать проводимый мною анализ. Но работа тормозилась всегда на определенном этапе, и я уже решила, что можно довольствоваться теми небольшими результатами, которых мне удалось добиться: исчезновением самых мучительных симптомов. Тогда обнаружилось, что нежная привязанность к няне, относившейся отрицательно к предпринятому анализу, и была той именно преградой, на которую наталкивались наши старания, как только мы действительно начинали проникать вглубь. Хотя она питала доверие к тому, что выяснялось при анализе, и моим словам, но только до известного предела, до которого она позволяла себе это и за которым начиналась ее преданность няне. Все, что выходило за этот предел, наталкивалось на упорное и непреодолимое сопротивление. Она воспроизводила таким образом старый конфликт, который имел место при выборе между жившими отдельно друг от друга родителями и сыграл большую роль в ее развитии в раннем детском возрасте. Ho и это открытие мало помогло делу, так как нынешняя ее привязанность к воспитательнице была весьма реальна и обоснована. Я начала упорную и настойчивую борьбу с этой няней за расположение ребенка. В этой борьбе обе стороны пользовались всеми доступными средствами; я старалась пробудить в ней критику, пыталась всколебать ее слепую привязанность и стремилась использовать малейший конфликт, какие ежедневно бывают в детской, так, чтоб он расположил ребенка на мою сторону. Я заметила свою победу, когда маленькая девочка, рассказывая мне однажды об одном таком волновавшем ее домашнем инциденте, закончила свой рассказ вопросом: «Думаешь, она права?». Вот когда анализ проник в более глубокие слои ее психики и получил самый впечатляющий результат из всех приведенных здесь случаев.

В данном случае было нетрудно решить вопрос: допустим ли такой образ действий, как борьба за расположение ребенка? Влияние воспитательницы, о которой идет речь, было неблагоприятным не только для анализа, но и для общего развития ребенка. Но представьте себе, в какое затруднительное положение вы попадаете, когда вашим противником является не чужой человек, а родители ребенка. Или когда вы стоите перед вопросом: целесообразно ли ради успешной аналитической работы лишать ребенка влияния, благоприятного и желательного в других отношениях. Мы еще вернемся к этому вопросу при рассмотрении вопроса о практике проведения детского анализа и об отношении его к окружающей ребенка среде.

Я заканчиваю эту главу двумя небольшими сообщениями, из которых вы увидите, насколько ребенок может постичь смысл аналитической работы и терапевтической задачи.

Лучший пример — неоднократно упоминавшаяся здесь маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости. Она рассказывала мне однажды о необыкновенно благополучном исходе ее борьбы со своим чертом и неожиданно потребовала признательности с моей стороны. «Анна, — сказала она, — разве я не сильнее своего черта? Разве я не могу сама с ним справиться? Ты, собственно, не нужна мне для этой цели». Я полностью согласилась с ней. Разумеется, она гораздо сильнее его и может обойтись без моей помощи. «Но ты мне все-таки нужна, — сказала она, немного подумав. — Ты должна помочь мне, чтобы я не была так несчастна, если я должна быть сильнее его». Я думаю, что и от взрослого невротика нельзя ожидать лучшего понимания той перемены, на которую он надеется в результате аналитического лечения.

Второй случай. Мой десятилетний пациент, которого я так подробно описала, находясь на более поздней стадии анализа, вступил однажды в приемной в разговор с взрослым пациентом моего отца. Тот рассказал ему, что его собака растерзала курицу и он, хозяин собаки, должен был за нее заплатить. «Собаку следовало бы послать к Фрейду, — сказал мой маленький пациент, — ей нужен анализ». Взрослый ничего не ответил, но впоследствии выразил свое крайнее неодобрение. Какое странное впечатление сложилось у этого мальчика об анализе! Ведь собака не больна. Собаке захотелось растерзать курицу, и она сделала это. Я отлично поняла, что мальчик хотел сказать этим. Он, должно быть, подумал: «Бедная собака! Она так хотела бы быть хорошей, но в ней есть что-то, заставляющее ее поступать так жестоко с курами».

Вы видите, что у маленького запущенного невротика вместо сознания болезни легко возникает сознание испорченности, которое становится, таким образом, мотивом для проведения анализа.